Таинство ближнего

© Ликвинцева Н. В., составление, вступительная статья, 2022

© ООО ТД «Никея», 2022

Мать Мария (Скобцова) и ее «Мистика человекообщения»

Мать Мария (Скобцова), канонизированная в 2004 г. Православной церковью Константинопольского патриархата как преподобномученица Мария Парижская, сегодня, из двадцать первого века, видится нам как одна из самых удивительных и светоносных личностей века двадцатого. По масштабу и разносторонности дарований она сопоставима с универсальными художниками эпохи Возрождения: богослов и религиозный мыслитель, поэт и прозаик, художница и иконописец, публицист и мемуарист, активный религиозный деятель… Она творила дела милосердия, оказывая разностороннюю помощь нуждающимся русским эмигрантам во Франции, была арестована нацистами за помощь евреям в оккупированном Париже и мученически погибла в концлагере Равенсбрюк, до последнего момента помогая соузницам поддерживать огонь жизни и человечности. По натиску событий и резкости поворотов жизнь ее похожа на приключенческий роман.

Лиза Пиленко родилась 8 (20) декабря 1891 года в Риге в семье потомственного дворянина, юриста, выпускника Санкт-Петербургского университета Юрия Дмитриевича Пиленко, служившего там в то время товарищем прокурора окружного суда, и его супруги Софьи Борисовны Пиленко (урожденной Делоне). Детство Лизы и ее младшего брата Дмитрия прошло по преимуществу в усадьбе в Анапе, куда семья переехала в 1895 году. С. Б. Пиленко так описывала это родовое гнездо: «Дом у нас двухэтажный. Живем в верхнем. У нас три открытые террасы, из них две с видом на море. Кругом виноградники, за ними чудный, песчаный пляж, а за ним бескрайнее море»[1]. Шум ветра и морского прибоя будет потом нередко слышен в стихах Лизы, попадут в них и курганы, с их археологическими «древностями», возвышавшиеся за виноградниками: первый свой поэтический сборник, вышедший в 1912 году, она назовет «Скифские черепки». Около года, с весны 1905-го по весну 1906-го, семья прожила в Ялте, где Юрий Дмитриевич работал директором Никитского ботанического сада и училища виноградарства. В июле 1906 года счастливое детство Лизы резко оборвалось – преждевременной смертью ее горячо любимого отца. Уже став монахиней, в 1936 году, в мемуарном очерке «Встречи с Блоком» она так описывает этот жизненный срыв: «В комнате плач. Умер мой отец. И мысль простая в голове: „Эта смерть никому не нужна. Она несправедливость. Значит, нет справедливости. А если нет справедливости, то нет и справедливого Бога. Если же нет справедливого Бога, то, значит, и вообще Бога нет“. …Так кончилось детство»[2].

Софья Борисовна с детьми переехала в Петербург, Лизу отдали в одну из лучших столичных гимназий – Таганцевскую; в 7-й класс она перешла в гимназию М. Н. Стоюниной, которую и окончила в 1909 году с серебряной медалью. Но главное ее впечатление от Петербурга того времени – это удушающий рыжий туман и бессмысленность жизни, преодолеть которую она пытается с помощью поэзии. Смысл врывается в ее жизнь внезапно и неожиданно: однажды двоюродная сестра приглашает ее на поэтический вечер поэтов-декадентов, среди них выделяется один, с не обычным лицом, его стихи пронзают насквозь: «Я уже знаю, что он владеет тайной, около которой я брожу…»[3] «Кто это?» – Александр Блок. Узнав адрес, девочка-подросток приходит к поэту домой – за ключами от искомой тайны, за противоядием от бессмыслицы. И происходит самая важная в ее жизни встреча. Блок внимательно слушает сбивчивый рассказ, он все понимает и сочувствует, и сквозь это сочувствие Лиза вдруг переводит взгляд с себя и своих проблем на другого: «Я чувствую, что около меня большой человек, что он мучается больше, чем я, что ему еще тоскливее… Мне большого человека ужасно жалко. ‹…› Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть души там. Это не полудетская влюбленность. На сердце скорее материнская встревоженность и забота. А наряду с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь…»[4] Так впервые возникает в ее жизни тема материнства как заботы о других, тема, которая позже станет ее призванием. Через неделю после этой встречи она получила письмо в синем конверте, в нем посвященные ей стихи, которые многие из нас знают наизусть:

По окончании гимназии Лиза поступила на философское отделение историко-филологического факультета Бестужевских курсов, а в феврале 1910 года вышла замуж за Дмитрия Владимировича Кузьмина-Караваева, юриста и историка, завсегдатая петербургского литературного мира, синдика[5] Цеха поэтов, объединявшего около десятка поэтов (среди которых – Николай Гумилев, Анна Ахматова, Осип Мандельштам), завсегдатая знаменитой «Башни» Вячеслава Иванова. Начинающая поэтесса и художница Елизавета Кузьмина-Караваева входит вслед за мужем в эту литературную жизнь дореволюционного Петербурга, в творческую мастерскую Серебряного века.

Об этом времени, о котором написано столько увлекательных воспоминаний, акцентирующих внимание на творческой атмосфере, литературных дискуссиях и художественных исканиях, мать Мария вспоминала в эмиграции – уже в оптике состоявшейся трагедии революции и гибели прежней России – как о времени «последних римлян» накануне завоевания Рима варварами: «Мы жили среди огромной страны, словно на каком-то необитаемом острове. Россия не знала гра моту, – в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура… Мы не жили, мы созерцали все самое утонченное, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в чем-то до наглости откровенны, в области духа циничны и нецеломудренны, в области жизни вялы и бездейственны. ‹…› Мы были последним актом трагедии – разрыва народа и интеллигенции»[6]. В это время выходят ее первые книги: поэтические сборники «Скифские черепки» (1912) и «Руфь» (1916), а также философская повесть, написанная ритмизованной прозой «Юрали» (1915). Елизавета Юрьевна активно рисует и в 1912 году участвует в художественной выставке «Союза молодежи» в Петербурге вместе с Натальей Гончаровой, Михаилом Ларионовым, Казимиром Малевичем и Павлом Филоновым. Но за внешними творческими успехами стоит внутренний духовный голод, неудовлетворенность культурой «последних римлян», поиск чего-то более настоящего и жизненно необходимого. Это приводит ее к необычному решению – к бегству «к земле»: она решает оставить литературный Петербург, супруга, совместная жизнь с которым не сложилась, ради уединенной жизни в своем анапском имении, поменять видимость жизни на жизнь подлинную. Восемнадцатого октября 1913 года у нее рождается дочь, которую она называет Гаяна, что значит «земная».

С началом Первой мировой войны этот внутренний поиск выхода из духовного и культурного тупика совпадает с поиском выхода из тупика исторического и понимается как единая духовная работа, трудная, даже мучительная, но необходимая. Во «Встречах с Блоком» мать Мария так об этом воспоминала: «По ночам, когда в доме тихо, а за окнами плачут равноденственные бури, я начинаю медленно приближаться к новому открытию. Лично мне оно дается мучительно. Я вдруг начинаю видеть, что вся наша неразбериха, наша мука, потерянность, нелепость, – война, черные годы перед ней, – все это, – многоголосый зов, многорукий стук в закрытые двери. И ждет Россия Христа»[7]. Видимо, именно тогда, как итог этой трудной работы, и происходит внутренний перелом в ее жизни: возвращение к христианству, причем не как в детстве, оборвавшемся со смертью отца, но на новом уровне осознанности и ответственности. В ее творчестве этот перелом особенно ощутим при сопоставлении двух ее книг, вышедших в 1915 и 1916 годах: в повести «Юрали» (1915) мы еще видим автора, обуреваемого религиозными исканиями, дающего неопределенно привлекательный образ героя-сверхчеловека, отсылающего к Ницше в одновременном споре с ним. В сборнике стихов «Руфь» уже звучит голос поэта, нашедшего Бога и вступающего с ним в диалог, стихи изобилуют библейскими образами и порой просто совпадают с молитвой. Итогом этого внутреннего пути стала дарственная надпись неизвестному лицу, сделанная Елизаветой Кузьминой-Караваевой на одном из экземпляров «Юрали» уже после выхода «Руфи»: «Мне хотелось бы, чтобы линия от „Юрали“ к „Руфи“ показалась Вам не только линией движения вперед, но и расширения, – через уничтожение себя». Но поскольку этот внутренний духовный труд совпадал с новым обретением Россией Христа, с трудом истории, не удивительно, что историческая катастрофа России в 1917 году не могла обойти Елизавету Юрьевну стороной: в революционном вихре она оказывается членом партии эсеров, а в период послереволюционного двоевластия – городским головой Анапы, пытающимся спасать людей и культурные ценности от уничтожения их большевиками.

Уже в эмиграции, в середине 1920-х годов Елизавета Юрьевна описывала и осмысляла гибельный вихрь русской революции и Гражданской войны в мемуарном очерке «При первых большевиках (Как я была городским головой)» и в повестях «Равнина русская», «Клим Семенович Барынькин», «Несколько правдивых жизнеописаний». Она отмечает, что «самое страшное в революции, – и особенно в Гражданской войне, – что за лесом лозунгов и этикеток мы все разучиваемся видеть деревья, – отдельных людей»[8]. После рискованных действий по спасению людей от большевицких расправ в Анапе в должности городского головы, после последовавшей за этим подпольной антибольшевицкой борьбы, которую пытались вести правые эсеры, она тут же по возвращении в Анапу в октябре 1918 года была арестована деникинской контрразведкой, посчитавшей ее работу при большевиках сотрудничеством с ними. Процесс получился довольно напряженным, приговор по такому обвинению колебался от трех рублей штрафа до смертной казни. В защиту обвиняемой поступают письма – например, инициированное Максом Волошиным письмо литераторов в редакцию газеты «Одесский листок», с подписями Волошина, А. Толстого, Н. Крандиевской, Тэффи, В. Инбер. На суде звучат как ложные обвинения, так и подлинные свидетельства тех, кого она спасала от расстрелов и расправ. На заседаниях присутствует человек, вмешательству которого в ход процесса многие приписывали потом благоприятный исход дела: казачий политический деятель, бывший учитель, член Кубанского краевого правительства по ведомству земледелия Даниил Ермолаевич Скобцов. Вскоре он становится вторым мужем Елизаветы Юрьевны. После взятия Екатеринодара красноармейскими войсками в марте 1920 года у семьи остается только один выход: эмиграция.

Их маршрут исхода из России был схож с такими же трагическими путями очень многих людей: временное разлучение семьи (Елизавета Юрьевна отплывает из Новороссийска вместе с мамой и Гаяной, отдельно от мужа), переполненные корабли, боль разлуки с родиной. Тифлис (там она узнает о гибели в Гражданской войне своего родного брата Мити), Константинополь (там у семьи в 1921 году рождается сын Юра, а в 1922-м дочь Настя), Сербия и, наконец, с 1924 года, Париж. Чтобы выжить и прокормить детей, Елизавета Юрьевна Скобцова занимается шитьем на заказ, делает кукол, портит свои и без того близорукие глаза, хватается за любую работу. Даниил Ермолаевич сначала учительствует, потом становится, как опять-таки многие и многие русские эмигранты, шофером такси. Оба пишут о пережитом воспоминания и художественную прозу, а Е. Ю. Скобцова еще и статьи для эсеровской газеты «Дни», в которой со временем становится ярким и заметным публицистом.

Еще один трагический перелом в ее жизни совершается 7 марта 1926 года: в клинике Пастеровского института умирает от менингита младшая дочь Скобцовых, четырехлетняя Настя. В тот день Елизавета Юрьевна записывает в дневнике, что до сих пор «душа по переулочкам бродила», а теперь ищет «настоящего и очищенного пути»: «О чем и как ни думай, – большего не создашь, чем три слова: „любите друг друга“, только до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освящена, а иначе мерзость и тяжесть»[9]. Эту смерть ей придется пережить еще раз, когда в марте 1931 году будет совершаться перезахоронение Насти на другой участок кладбища, при котором останки достают и перекладывают в новый гроб в присутствии близких. Татьяна Манухина передает слова матери Марии о том, что с кладбища тогда она вернулась «другим человеком»: «Я увидела перед собою новую дорогу и новый смысл жизни: быть матерью всех, всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите»[10]. Так начинается ее путь к монашеству.

С 1926 годом связано еще одно важное событие в жизни Елизаветы Юрьевны – ее приход в Русское студенческое христианское движение (РСХД), в котором она сразу находит ту церковную среду, что так давно искала: подлинную, творческую церковность, с идеями «оцерковления жизни» и создания «православной культуры», братского единения вокруг евхаристической чаши, свидетельства о православии на Западе и открытости к диалогу с инакомыслящими. В РСХД она координирует кружок по изучению России, выступает с докладами на съездах и собраниях, выпускает брошюры «Жатва духа» (жития нескольких святых в авторской обработке), «А. Хомяков», «Достоевский и современность» и «Миросозерцание Вл. Соловьева». Осенью 1929 года Елизавету Юрьевну избирают секретарем РСХД по социальной работе во французской провинции. Она ездит по городам русского рассеяния: Лион, Ницца, Марсель, Тулуза, Монпелье, Страсбург. Она видит такие бездны нищеты, потерянности и отчаяния русских эмигрантов, по сравнению с которыми даже парижская эмигрантская жизнь кажется благополучием. Она выслушивает человеческие исповеди, помогает, спасает от самоубийства. Именно к этим людям обращено ее «всеобъемлющее материнство», тема которого звучит и в ее стихах:

Чтобы помочь им по-настоящему, каждому нужно отдать себя до конца, без остатка, а для этого нужно безоговорочно отдать себя Христу. Она находит понимание у своего духовного отца, протоиерея Сергия Булгакова, и у митрополита Евлогия (Георгиевского), который, после оформления церковного развода с Даниилом Ермолаевичем, 16 марта 1932 года в храме Сергиевского подворья в Париже совершил по стриг и нарек новую монахиню Марией в честь Марии Египетской. Так она становится матерью Марией.

Сразу после пострига она посещает действующие монастыри в Прибалтике, о которой пишет серию очерков для газеты «Последние новости», и делает для себя вывод, что сегодня, когда «эмигрантский народ» голодает, спивается и кончает с собой, укрыться за стенами монастыря равносильно пребыванию в «духовном санатории». Монахиня Мария выбирает другой путь – монашество в миру, «на дорогах жизни, в самой гуще ее», при «полном отсутствии самой тонкой перегородки, отделяющей сердце от мира, от его боли»[12]. Главной проблемой беженцев была проблема жилья: по французским законам получать пособие в случае безработицы могли лишь те, у кого было место жительства, а чтобы снять жилье, нужно было уже иметь работу или пособие. Получался замкнутый круг. Поэтому основой благотворительной деятельности матери Марии сразу стало создание общежитий. Первое помещение она сняла уже в сентябре 1932 года на улице Вилла де Сакс, открыв при нем церковь, столовую и объединив пансионерок идеями взаимовыручки и общей жизни. Но там удавалось приютить незначительное, на ее взгляд, количество людей. Поэтому позже, в августе 1934-го ей удалось снять более просторный дом в более демократическом, любимом эмигрантами 15-м округе Парижа: дом номер 77 на улице Лурмель становится центром деятельности матери Марии. В доме размещаются общежитие, столовая, обсуживающая не только пансионеров, но и окрестных безработных и нуждающихся, с дешевыми обедами (для их приготовления мать Мария часто уходит рано утром на парижский рынок, где ее уже знают и отдают за бесценок портящиеся продукты). При доме – переоборудованная из гаража Покровская церковь, для которой мать Мария пишет иконы и вышивает облачения. При доме открыты воскресная школа для детей, миссионерские курсы, тут проходят культурные встречи и собрания, со временем Николай Бердяев переносит именно сюда работу своей Религиозно-философской академии. Для того чтобы помощь нуждающимся была не просто благотворительностью, как подачка человеку, низведенному до безличного номера, а живым вовлечением человека как личности в общую жизнь, мать Мария создает в 1935 году объединение «Православное дело». В него вошли выдающиеся религиозные мыслители русского зарубежья: философ Николай Бердяев, литературный критик Константин Мочульский, историк Георгий Федотов, поддерживали объединение отец Сергий Булгаков и митрополит Евлогий. Участники пытаются нащупать «соборно-личный» метод работы, делать подлинно «православное», церковное дело, которое будет «лабораторией» для будущей России.

Само дело и богословская рефлексия над его методологией и основаниями рождаются одновременно, одно нераздельно связано с другим. «Православное дело» создает еще ряд общежитий, открывает богословские и миссионерские курсы и курсы псаломщиков, санаторий для выздоравливающих от туберкулеза в Нуази-ле-Гран (со временем переоборудованный в старческий дом), оказывает помощь больным и нуждающимся на дому, помогает извлечь из психиатрических больниц людей, которые попали туда случайно, по незнанию языка.

В 1936 году еще один удар обрушивается на мать Марию: приходит известие о смерти ее дочери Гаяны, год назад уехавшей в Советскую Россию. Официальная причина – тиф, настоящую до конца никто не знает до сих пор. К. В. Мочульский вспоминает слова матери Марии после смерти дочери: «Очень было тяжело. Черная ночь. Предельное духовное одиночество. Бессонными ночами я ее видела и с ней говорила. Все было темно вокруг, и только где-то вдали – маленькая светлая точка. Теперь я знаю, что такое смерть»[13]. Но начинается Вторая мировая война, эпоха массовых смертей.

Мать Мария остается в оккупированном Париже, и «Православное Дело» начинает сотрудничать с Сопротивлением в помощи тем, кто в новых обстоятельствах оказывается самым нуждающимся и гонимым, – евреям. После указа, обязывающего евреев носить желтые звезды, мать Мария сказала: «Нет еврейского вопроса, есть христианский вопрос. ‹…› Если бы мы были настоящими христианами, мы бы все надели звезды»[14]. На Лурмеле организуется Комитет помощи узникам лагеря Компьень, пересыльного лагеря, в котором заключенные из присланных посылок уже сами поддерживали евреев, которым посылки получать было запрещено. Отец Дмитрий Клепинин, священник Лурмельской церкви и активный участник «Православного дела», и мать Мария налаживают выдачу евреям свидетельств о крещении, так как поначалу это могло помочь избежать ареста и депортации, при этом отец Дмитрий действительно крестит лишь тех, кто на самом деле этого хочет. Дом на улице Лурмель входит в общую цепь Сопротивления по укрыванию евреев и советских военнопленных, по передаче поддельных документов и материальной помощи нуждающимся, по отправке гонимых в неоккупированную зону, по устройству детей, родители которых схвачены во время облав. В июле 1942 года, при первых массовых арестах евреев – облаве «Вель д'Ив», матери Марии удалось проникнуть на велодром, куда согнали арестованных людей, и спасти оттуда четырех еврейских детей, которых удалось вынести в мусорных баках.

Первым из круга «Православного дела» в 1943 году арестовали сына матери Марии Юру Скобцова, активно ей помогавшего: у него в кармане нашли письмо женщины-еврейки с просьбой о свидетельстве о крещении. Сразу вслед за ним были арестованы отец Дмитрий и мать Мария. Юра Скобцов и отец Дмитрий Клепинин погибли в 1944 году в концлагере Дора (Бухенвальд), оба позднее вместе с матерью Марией причислены к лику святых как мученики. Мученический путь матери Марии проходил в женском концлагере Равенсбрюк. Сохранилось множество свидетельств ее соузниц, как она до последнего вздоха помогала другим, как выслушивала людей и дарила силы жить, как даже в условиях лагеря продолжала создавать удивительные вышивки. Символом ее несломленного духа, надежды и веры в победу добра над злом стала чудом сделанная вышивка на косынке французской соузницы, посвященная высадке союзнических сил в Нормандии. Невероятно, но выжившая лагерница смогла сберечь эту вышивку, и она сохранилась до наших дней. Сама же мать Мария погибла в газовой камере Равенсбрюка 31 марта 1945 года, накануне католической Пасхи, совсем незадолго до победы; по одному из свидетельств, шагнув туда добровольно, за другого человека.

Софья Носович, соратница легендарной героини Сопротивления Вики Оболенской, так вспоминает о совместном пребывании с матерью Марией в Равенсбрюке: «Я как-то сказала ей, что не то что чувствовать что-либо перестаю, а даже сама мысль закоченела и остановилась. „Нет, нет, – воскликнула матушка, – только непрестанно думайте; в борьбе с сомнениями думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условий“»[15]. Мысль преподобномученицы Марии Парижской, яркая, живая, оригинальная, продолжавшаяся даже в условиях лагеря, как само противостояние расчеловечиванию человека, мысль, тесно связанная с жизнью, открывающая новую страницу в православном богословии, – один из главных даров, оставленных нам в наследство матерью Марией.

«Мистику человекообщения», то есть мысль о том, что в подлинной встрече с человеком, в подлинном общении с ним, мы встречаемся и общаемся с Самим Богом, что путь к Богу лежит через наше отношение к ближнему, к другому человеку, мать Мария считала «главной темой своей жизни». Сохранилось свидетельство Константина Васильевича Мочульского, его дневниковая запись за 1936 год о том, как она разрабатывала и формулировала эту тему: «Мать заперлась в своей комнате и с утра до вечера стучит на машинке статью „Мистика человекообщения“. „Это тема моей жизни“, – говорит она. „Почему так подробно и тонко описаны лестницы восхождения к Богу? Существуют бесчисленные путеводители и руководства к Богообщению, а о мистике человекообщения ничего не написано? Но ведь путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет. Человек есть образ и подобие Божье, храм Духа Святого, нетленная икона Божества. И человекообщение есть великая тайна и таинство“»[16]. Попробуем вглядеться, как эта ключевая идея раскрывается в разных тематических пластах ее богословия.

Сама статья «Мистика человекообщения» была впервые напечатана в 1936 году в альманахе «Круг» (№ 1) и затем вошла в качестве одной из частей в задуманный еще при жизни и опубликованный лишь посмертно сборник текстов «О монашестве»[17]. В середине 1930-х годов, сразу после монашеского пострига в 1932-м, мать Мария усиленно размышляет о смысле монашества и о современных особенностях аскетизма. Размышления эти вызваны, прежде всего, теми новыми историческими условиями, в которых принимает монашество автор: это гонения на Церковь на родине, в Советской России, и ситуация безбытности и нищеты в эмиграции, в распоряжении которой оказались лишь несколько традиционных, дореволюционных монастырей в лимитрофных странах (таких, например, как Пюхтицкий Успенский монастырь в Эстонии). Жизнь в этих монастырях, которые мать Мария посещает и описывает в серии очерков «Прибалтика», опубликованной в газете «Последние новости», кажется ей слишком благополучной, слишком устроенной на фоне общей неустроенности «эмигрантского народа». Именно желание разделить со страждущими их беды, уврачевать раны и облегчить страдания и приводит мать Марию к ее идее «нового монашества», монашества в миру, среди бед и боли мира. Беря на себя общее бремя страданий, разделяя его с ближними и облегчая его им, монах привносит этим в мир Христову любовь, позволяет Богу, через себя, действовать в этом, лежащем во зле, мире: «Сейчас для монаха один монастырь – мир весь»[18]. В своей поэтической пьесе-мистерии «Анна» мать Мария рисует образы двух монахинь с противоположными взглядами на суть монашества: Павла благочестива, она усиленно молится и осуждает Анну, постоянно заботящуюся о том, чтобы разделить страдания тех, кто за стенами монастыря. Анна, в образе которой очень много автобиографических черт, уходит в мир и отдает свою жизнь и душу «за други своя». Примечательно, что для матери Марии такой выход монашества в мир связан не с ослаблением, а с усилением аскетических требований к монаху, не с духовной расслабленностью, а с усиленной жертвенностью: «Чем больше мы выходим в мир, чем больше отдаем себя миру, тем менее мы от мира, потому что мирское себя миру не отдает»[19]. Сама возможность подлинной помощи человеку, подлинной «мистики человекообщения», укоренена в евхаристической жертве. Эту связь мать Мария раскрывает с помощью еще одного, ключевого для ее богословия термина, – «внехрамовая литургия», которая есть не что иное, как «жертвенное служение в храме мира, украшенного живыми иконами Божиими, служение общее, всечеловеческое жертвоприношение любви»[20]. Истоком разлива внехрамовой литургии, которая, как фонтан, изливается на весь мир, на всех и на каждого, никого не оставляя обделенным Христовой любовью, будет наша приобщенность к евхаристической жертве Христа, отдание собственной жизни, уже ставшей Телом Христовым, «на заклание миру»[21].