Успеть изменить до рассвета

Варвара Кононова

Февраль

…Варя бросилась домой. Как девочка, летела по эскалаторам, перебегала на станциях из вагона в вагон, чтобы не терять времени на пересадке.

А телефоны Данилова все молчали.

По улице от «Новослободской» она мчалась во весь опор. Прохожие удивленно косились. Кто-то присвистнул вслед.

Она принеслась к подъезду. Влетела в лифт. Скорей, скорей!

Вот этаж. Дрожащими руками отперла входную дверь. Вбежала в квартиру.

Данилов лежал на кровати навзничь.

Он был изжелта-бледен, словно мертвый.

Варя бросилась к нему. К его бесконечно милому лицу.

Он все-таки дышал.

Алексей Данилов

Семью месяцами ранее

Секс для них по-прежнему был великолепным.

Во всяком случае, для Леши Данилова.

Да и Варе он нравился. Он видел: нравится. И дело совсем не в том, что он, в силу своих сверхспособностей, знал, на какие точки нажимать и какие изгибы поглаживать. Совершенно не в этом дело. Он, наоборот, с Варей старался максимально закрыться. Не видеть ее, не слышать, не понимать. Видеть-слышать-понимать – имелось в виду в своем смысле, в экстрасенсорном. А то нечестно получалось, несправедливо: он для нее – герметично закрытая капсула. А она для него – настежь распахнутая книга. Нет, так – абсолютно не на равных! – он играть не хотел.

Поэтому всячески свои умения в себе выключал. Мысленно надевал на себя (когда с Варей общался) непроницаемый стакан. Но все равно – любящее сердце, оно ведь многое способно угадать. Его ведь не обманешь. И при чем здесь экстрасенсорика?

Вот и сегодня. Варя просто приехала к нему после работы. Усталая, расстроенная и злая. Для Данилова она – возлюбленные договорились раз и навсегда – никакая не сотрудница сверхсекретной комиссии, а простая, согласно легенде прикрытия, заместитель генерального директора и айти-специалист в фирме «Ритм-21». Поэтому никакого разговора о том, что там, у нее на службе, стряслось, у них не случилось и случиться не могло.

А у Данилова в тот день на прием только три клиента-пациента записаны были, он их быстренько до обеда раскидал, а потом заскочил в магазин, купил красненького сухенького. Дома сварил макароны, смешал с фаршем и соусом. Получились макароны по-флотски, как отец любил, и мама часто готовила – обычное вроде бы, повседневное, проходное блюдо. Однако – о, великая сила нейминга, то есть наименования товаров и услуг: если обозвать нашенские макароны «спагетти болоньезе», они вроде бы сразу и красивее становятся, и вкуснее. И даже сытнее и полезнее.

Так что когда Варя приехала к нему в тот день домой, в Рижский переулок, он ее о работе не расспрашивал. Просто кормил, поил вином, ублажал, травил байки, всячески смешил. И довольно скоро, к моменту, когда кастрюлька с макаронами и бутылочка с кьянти подходили к донышку, Кононова растаяла, размякла, разгладилась. Потом они чай пили с фруктами – Варя все с весом сражалась, сластей себе после часу дня не позволяла. А затем, совершенно естественным образом, очутились в постели.

Для Алеши, конечно, их любовь отчасти становилась рутиной – никакой интриги, как в молодости – будет, не будет? И какие усилия надо предпринять, чтобы было? И как оно там будет? Но зато есть немаловажный бонус: можно спокойно и глубоко отдаваться друг другу.

А тело Вари (как, впрочем, и душу ее) он любил – отчаянно. Роскошные плечи, большие руки, большие груди – все в Варе было слегка чрезмерно, но в то же время чрезвычайно гармонично.

И если любила она его – то любила самозабвенно: сжимая, рыча, запрокидываясь.

А потом они лежали рядом – в такие моменты в старых фильмах герои обязательно раскуривали сигарету, возможно, одну на двоих – но сейчас в кинематографе курению объявлен бой, да они и по жизни не курили оба. Поэтому просто лежали, слегка касаясь друг друга пальцами рук – это легкое, почти прозрачное, воздушное касание приятно контрастировало с недавним исступленным вжиманием друг в друга.

И тут Варя вдруг сказала:

– Помнишь, ты предлагал?..

– Что? – легкомысленно откликнулся Алеша.

– Пожить вместе.

– Да. И?

– И – я согласна.

– О, круто! Когда ты перевезешь ко мне свои вещи?

– Нет, давай лучше у меня, – ускользнула Варя. – Места в моей квартире больше. И вообще… – Она хотела сказать, что уже привыкла к своему жилищу и будет чувствовать себя в нем гораздо спокойней и уверенней, чем у него, – но промолчала, а Алексей и без того понял, что она не выразила (и сверхспособности здесь ни при чем).

– Можно и у тебя. Когда назначим переезд?

– Приезжай в выходные.

– Давай.

Вот так все и произошло – спокойненько и без фанфар. И то, что он давно предлагал Варе, свершилось: они стали жить вместе.

Однако… Однако… Однако… Ему не надо было быть особенно сильным экстрасенсом, чтобы понять: не так все просто. Что-то за этим Вариным предложением скрывается. Для чего-то его переезд был ей нужен. Нужен – причем по работе. По службе.

И эта мысль – как щелочь, как кислота или оскомина – стала подспудно беспокоить его. Отравлять ему жизнь.

Прошло четыре месяца.

Варя

Ноябрь

– Опять сны? – Варя участливо положила возлюбленному ладонь на лоб, погладила по плечу. Лоб был весь мокрый от пота, плечо влажное, да и подушка тоже. Данилов открыл глаза, косным со сна голосом пробормотал:

– Я опять кричал?

– Скорее стонал.

– Мешался тебе?

– Не без этого.

– Я сейчас уеду домой.

– Не пори ерунды. Пять утра.

– Ладно, пойду лягу в гостиной.

Варя ничего не возразила и включила ночник. Данилов, жмурясь, сполз с кровати, схватил свои подушку и одеяло и пошлепал прочь из спальни.

Варя посмотрела на часы на телефоне: начало шестого. За окном, за плотными шторами, ни зги не видно – только слышен отдаленный шум большого города, словно мерно дышит в полусне огромное животное или работает в отдалении гигантский завод. И еще почему-то чувствовалось, что скоро утро – может, оттого, что где-то за стенкой бормотал соседский телевизор или вот хлопнула дверь подъезда – раннеутренний горемыка отправился на работу, на службу, на вахту. Скоро выйдет скрести снег узбек-дворник, приедет мусорная машина и станет грохотать баками. В последнее время, с тех пор как Кононова согласилась наконец, чтобы любимый переехал к ней, она в совершенстве изучила все, что звучало в городе с утра. Пришлось изучить. Потому что стонать, или кричать, или метаться Алеша начинал обычно в четыре – в пять. (А может, в более ранние часы ночи она слишком крепко спала и ничего не слышала?) От шума, что он производил, девушка просыпалась и, в свою очередь, расталкивала, будила его…

И в итоге оказывалась в дураках: он-то уйдет в другую комнату или перевернется на другой бок и снова заснет – а ей мыкаться. Когда настигнет ее сон, сморит – а когда и нет. Вот и получалось: Данилов, не связанный жестким графиком, мог отсыпаться, сколько душе угодно. Первый прием (тут с Сименсом имелась твердая договоренность) он никогда не назначал раньше часу дня. В крайнем случае, двенадцать у него было резервным временем. А ей к девяти ноль-ноль на службу. А в последнее время, с тех пор как Петренко сняли с начальников комиссии и на должность пришел полковник Марголин, опоздать нельзя ни на минуту. «Комиссия является, видите ли, прежде всего, воинским подразделением (как начал свое представление личному составу полковник), и потому дисциплина лежит в основании всей нашей деятельности». Вот и стали кадровики – клевреты Марголина (коих он вскоре возвысил) заниматься мелочными придирками – изучать каждодневно распечатку электронных карточек: кто из сотрудников во сколько прибыл на рабочее место, во сколько убыл.

Марголин был человеком противным. Служил он в комиссии всю жизнь, звезд с неба не хватал. Дорос до начальника исследовательского отдела, ковырялся во второстепенных делах, кропал отчетики. Люто всегда завидовал Петренко, который сделал впечатляющую карьеру. И вдруг – возвысился. Судьба вознесла его на самый верх, на генеральскую должность. А выскочка Петренко рухнул на его место.

Разумеется, Варя от своего всегдашнего покровителя Петренко не отказалась. Наоборот, всячески продолжала демонстрировать ему свое благорасположение. Они с Даниловым даже пригласили Сергея Александровича с супругой Оленькой в гости к себе на Новослободскую. Когда все подвыпили, вышли вдвоем на балкон. Петренко не курил, но иногда, по пьяной лавочке (как он сам выражался), позволял себе сделать пару затяжек.

Варвара давно знала – да полковник сам ее учил, – что он обычно дает всем встречным короткие, емкие тайные прозвища. Так было легче потом вспоминать и характеризовать свидетелей и подозреваемых. Кононова этой методой тоже пользовалась. И тогда на балконе, пользуясь тем, что бывший шеф находится в расслабленном состоянии, спросила:

– А сослуживцам вы тоже, Сергей Александрович, клички даете?

– Еще как!

– И как же вы, к примеру, зовете Марголина?

– Козел Винторогий.

Варя расхохоталась, а потом сообразила: как точно! Марголин – высокомерный, надменный, с брюзгливо оттопыренной нижней губой, – прекрасно этому прозвищу подходил.

– Только ты, Варвара, тсс, никому.

– Договорились. Только если скажете, как вы зовете меня.

Петренко выпалил не задумываясь (поистине, спиртное развязывает языки настолько, что потом пожалеть можно):

– Девушка с Веслом. А еще – Гренадер-Девица.

Варя рассмеялась, но, честно говоря, расстроилась. Да, она большая, высокая, статная – сто семьдесят восемь сантиметров, шутка ли! Но неужели в ней нет иных изюминок, что ее Гренадером следует величать?

Петренко (кстати, ниже Кононовой на полголовы) почувствовал ее настроение, погладил по плечу:

– Но я эти имена с ходу, при самом первом знакомстве придумываю. По начальному, чисто зрительному впечатлению. Теперь ты для меня Варвара-Краса, Варвара-Умница.

– Ладно, не подлизывайтесь. А как вы моего Данилова прозвали?

– Румяный Умник. Но это тоже с самого первого знакомства, когда мы его только разрабатывать начали[1].

Румяный Умник, Румяный Умник… – ночные Варины раздумья перекинулись с бывшего командира на возлюбленного, с которым они почти полгода как делят кров и пищу.

«Может, – в который раз спросила себя она, – то, что она согласилась-таки на настойчивые просьбы Алеши жить вместе, было ошибкой? Еще одной грандиозной ошибкой ее жизни? Все у нее в жизни не так, – ворочаясь, досадливо, в приступе самобичевания подумала Кононова, – все не как у людей! Мало того что угодило влюбиться в свой собственный объект – признанного экстрасенса, мощнейшего биоэнергооператора. Вдобавок пошла у него на поводу!»

Взялись они, видите ли, вместе спасать мир[2]. И потому она нарушила все возможные приказы и должностные инструкции. Результатом, после разбора полетов, стало почти невиданное в истории комиссии: Кононову понизили в звании – была майором, стала капитаном. Понизили и в должности: слетела до обычного оперативника, как начинала свою службу. Был бы жив отец-генерал – стыда бы перед ним не обралась. И то – начальники над нею сжалились: ведь собирались и грозились вовсе разжаловать и выгнать из рядов с позором.

Спасибо, Петренко бросился, как всегда, на ее защиту. Отстоял. Однако и сам тоже благодаря ее поведению пострадал. Он, правда, звезд на погонах не лишился, хотя грозили, но в должности его понизили на две ступени. Был начальником комиссии – превратился в начальника отдела. Причем отдела второстепенного, как считалось у них – не оперативного, а исследовательского. То есть командиром ее быть перестал. А Варя, получилось, лишилась его покровительства.

И лишь Данилову хоть бы хны! Он, как человек гражданский, совершенно ничего не претерпел. Хотя, может быть, как раз претерпел? Может, сны, которые его каждую ночь одолевают, неспроста? И злилась Варя на него ужасно, и жалко ей его было. (Противно тикал на тумбочке будильник, как бы зловредно напоминая: все равно никакого сна у тебя не получится, скоро тебе вставать. Варя повернулась на другой бок и защитилась от настырного: положила на ухо подушку.) Ах, Алешенька, Алешенька, как же он так ее присушил? Ведь если бы ее вдруг начистоту спросили: променяешь Алешку на самую что ни на есть блистательную карьеру? – она бы, положа руку на сердце, сказала: нет. Прикипела она к нему. Приварилась. Ни за что теперь от него добровольно не отлепится.

И вот, поди ж ты! Не такой он писаный красавец – носик уточкой. Особо выдающимся ростом или богатырским сложением не отличается. Какими-то экстремальными деловыми качествами тоже не блещет. Умом исключительно острым не отличается. И образован, честно говоря, так себе. Подумаешь, какой-то журфак – сплошная говорильня! Может, если б не хватка его постоянного импресарио Сименса, вовсе разорился бы благодаря своей исключительной чуткости и бескорыстию. НО. Это все были не недостатки, а отсутствие совершенств. И Алеша, пусть далеко не идеал и совсем не принц на белом коне, – он Варю понимал, чувствовал, любил. Он никогда на нее не злился, не орал, не повышал голос. И было ей с ним всегда – даже в самые тяжелые, пиковые моменты – уютно и удобно, как у Христа за пазухой. Да, вот именно, хорошее выражение: как у Христа за пазухой.

Может, все дело, как это раньше называлось, в его природном магнетизме? Даром ли Данилов столь признанный экстрасенс? Варя не раз замечала: вот они вместе с ним входят в какое-то людное место. В кафе, например. Или, допустим, на каток. Или хотя бы в сберкассу. И атмосфера с появлением Алешеньки как бы сгущается. Многие – особенно, блин, бабы, тетки эти противные, в возрасте от пятнадцати и до семидесяти – начинают обращать на него внимание. Подбираются. Поблескивают глазами. Оборачиваются. А он как будто ничего не замечает – по-прежнему ведет себя как безупречный Варин рыцарь. Никаких никогда поползновений налево, флирта или кокетства! Как будто никто для него не существует – а от этого он для хищниц этих, которые за каждым углом таятся, становится только еще притягательнее.

И именно ведь женщины являлись его основным контингентом. Противно даже думать, о чем он там с ними говорит в ходе своих тет-а-тетов! Что они там перетирают и что он видит из их жизни во время своих сеансов! Жарко и злобно даже представить, как во время его работы – куда, к сожалению, у нее никакого допуска нет – многие телки наверняка из трусов своих выпрыгивают, пытаясь соблазнить, а то и заполучить его.

Поэтому, когда Леша во второй раз в своей жизни – безо всяких поползновений с ее стороны, сам, первый! – стал настаивать, чтобы им съехаться и жить вместе – и как раз это совпало с колоссальными неприятностями у нее на службе, – Варя согласилась. Бог с ней, с опаской, что он видит-слышит-чувствует ее как облупленную!

Но любовь и боязнь, что уведут, – далеко не все причины были, что они вместе жить стали, совместно (как пишут в определениях суда) вести хозяйство. Имелось и еще одно обстоятельство, за которое Варе становилось мучительно стыдно. И она прятала его на самом донышке своего сознания, и молилась, чтобы Данилов ни в коем случае не увидел, не понял, не углядел.

И – да, все дело было как раз в них, в снах.

Время близилось к шести утра, и, несмотря на то что спать хотелось страшно, Варя поняла, что вряд ли уснет. Да и был ли смысл забыться ненадолго, чтобы в половине седьмого подниматься под позывные будильника! Зашаркал лопатой узбек под окном, скоро за стеной, у глухой бабушки, вдовы генерал-полковника Кожемякина, заиграет гимн…

Варя поднялась и, проклиная и злясь (впрочем, все-таки несерьезно, вполнакала ругала она саму себя и Данилова), набросила халатик и отправилась на кухню варить кофе.

Алеша спал в гостиной, на любимом отцовском диване, уткнувшись в спинку головой и завернувшись в одеяло. Не кричал, не стонал, даже как будто бы не дышал – словно выполнил свое предназначение, разбудил ее, и теперь, удовлетворенный, успокоился. Варя почувствовала, как изнутри поднимается гнев. Вот и жалко его, и раздражает он ее, даже против воли. Да, непростой она оказалось штукой – совместная жизнь.

На кухне Варя зажгла свет, посмотрела на себя в зеркало – и себе не понравилась. Лицо большое и какое-то опухшее, глазки заплыли. У нее прибавка, увы, сразу на физиономии отражается. От природы круглое, превращается оно в настоящее мурло. Да и талия наверняка разбухла, попа и бедра налились жирком. Фу! Пора садиться на строгую диету, возобновлять походы в зал – ох, а не хочется!

В наказание Кононова ограничилась на завтрак обезжиренным йогуртом и кофе сделала себе без сахара.

Варя любила свое тело, любила себя. Крепкая, мускулистая – кандидат в матера по академической гребле, шутка ли! Прекрасные плечи, руки, грудь. Но постоянно, чуть ли не с двадцати лет, приходилось держаться и с собой бороться. Чуть дашь слабину – начинаешь заплывать. Вот и теперь: пора (как говорится), мой друг, пора! Пора снова идти тренироваться и держать себя в узде.

Но под струями душа Варя вернулась мыслями к тому, что волновало ее гораздо больше. Да, Данилов. Когда они вернулись из яранской тундры в Москву – слава богу, живые и невредимые, – он сказал ей: будет расследование – вали все на меня. Я, сказал, человек партикулярный. Что они мне могут предъявить? Да ничего. А вот она, служивая, дело другое.

В итоге все равно выписали ей по первое число: во-первых, за то, что просто связалась с Даниловым – объектом, который числился у комиссии в разработке. Во-вторых, за то, что вовремя не доложила, что связалась. В-третьих, за то, что нарушила приказ, оставила место службы… Было и четвертое, пятое, шестое…

Защищаясь, она (по предварительному уговору с Алешенькой и с его согласия) рассказала про их борьбу с чужими во глубине яранской тундры. Последовал вопрос: откуда он, Данилов, взял саму необходимость сражаться? Пришлось рассказать про визит в Москву бывшего русского графа, американца Эндрю Макнелли, и про его исповедь, в которой тот поведал Данилову, как в шестидесятых устранял академика Королева и первого космонавта Гагарина. Попросили также рассказать и о снах Данилова, которыми он с нею поделился.

Дальше особисты из отдела собственной безопасности, расследовавшие ее дело, еще долго расспрашивали про все детали даниловских реалистичных грез. А потом, когда состоялось позорное собрание, на котором объявили о ее понижении в должности и звании, и она думала, что все кончилось – через неделю примерно Кононову вызвал наконец новый начальник комиссии полковник Марголин. Был суров и холоден, но вежлив. Скупо молвил, что надеется, урок пойдет ей впрок и она встанет на путь исправления (именно так и сформулировал, будто она зэчка какая-то). Воистину, Козел Винторогий! А еще новый начальник заметил, что связь Вари с Даниловым признана перспективной. Подумать только, перспективной! Для кого и для чего? Во имя интересов службы, конечно! И она обязана, продолжил полковник, докладывать, причем лично и непосредственно ему, Марголину, обо всем необычном, чем занимается ее сожитель. В том числе – о его снах.

Ей хотелось расхохотаться: «О снах Алеши? Обо всех? И эротических тоже?» Но она понимала, насколько шатко ее нынешнее положение (брякнешь – и никакой Петренко уже не отмажет), поэтому промолчала в тряпочку. А полковник, как бы отвечая на ее невысказанное, добавил:

– Разумеется, речь идет только о тех видениях, которые представляют общественно-политический и (или) оперативный интерес.

И именно после этого разговора – а может быть, как раз вследствие него – Варя приняла очередное предложение Данилова пожить вместе.

Но ни о каких грезах-видениях своего возлюбленного не выспрашивала.

Мерзко ей было оттого, что она в своей фактически семье кем-то вроде сексота становится. Мерзко и стыдно. Павлик, блин, Морозов.

А Данилов – может, он об этом поручении, которое она получила, в ее сознании прочитал?

Во всяком случае, он молчал и снов ей сам, по собственной инициативе, никаких не рассказывал.

А Варя мучилась, что в любой момент может подойти срок, что Марголин вызовет ее и потребует отчета.

Так это и лежало, ворочалось подспудным тяжелым комом у нее на душе. Мешало спать. Мешало жить.

Алексей Данилов

Алешу квартира Варвары не радовала.

Хотя – казалось бы! Лет тридцать назад, когда Варин отец, генерал, ее получал, она, наверное, выглядела и являлась высшей точкой, вершиной, на которую только и мог взойти советский человек. После ордера на подобное жилье оставалось лишь лечь, удовлетворенно скрестить ручки и блаженно помереть. Пять комнат. Вы только подумайте: пять! Два туалета. Нет, вы представьте себе: два! Огромная кухня. Кирпичные стены. Тихий (как пишут в объявлениях) центр – десять минут ходу от метро «Новослободская».

Короче, если бы Варька не была такой бессребреницей, бесконечно увлеченной своей работой, могла бы на этом жилье состояние сделать. Продать его, к примеру. Или сдавать какому-нибудь богачу или дипломату. А самой поселиться в экономичной брежневской «однушке» где-нибудь в Вешняках, от места службы поблизости. Или к Данилову переехать.

Но сначала, сразу после смерти родителей, Варе мешала сентиментальность – как она отсюда сбежит, где вся жизнь прошла и столько с мамочкой-папочкой связано? Потом прижилась – а теперь вот Данилова привела. Квартира между тем потихоньку ветшала. Совсем не Варина то была стезя – ремонты затевать и организовывать, магазины объезжать в поисках подходящих обоев или паркета. Вот и серели потихоньку от уличной копоти потолки, вылетали паркетины в коридоре, принялась обваливаться плитка на кухне. В сервантах-секретерах пылились книги – некогда советски-дефицитные Пикуль да Дрюон. В углу угрюмо дремал советского образца сейф – Варин отец хранил в нем трофейный пистолет и партийный билет; теперь там валялись документы на квартиру и машину. Несгораемый ящик гляделся символом этого жилья – громоздкий, пыльный и, по большому счету, никому не нужный.

Но решительно не из-за неухоженности не нравилось Алексею это жилье. Как-то жала ему эта квартира, как-то натирала, словно ботинок не по ноге или колючий шарф. И дело было – он боялся себе в этом признаться, но факт оставался фактом – не только в непривычной среде обитания. И не только в том, что ему эту среду приходилось с кем-то делить. Даже с такой бесконечно любимой и желанной девушкой, как Варя, которую он столько добивался.

Он привык быть самим собой – по крайней мере, дома, когда оказывался один. А тут все время приходилось надевать на себя что-то вроде защитной маски. Или забираться в тот самый стакан – просто хотя бы для того, чтобы соблюсти пресловутое, как любят говорить американцы, прайвеси. И не влезть ненароком в мысли и чувства подруги. И это было тяжело и требовало напряжения – не расслабишься. Даже наоборот, ему порой прилетало за то, что он слишком уж сильно закрывается, – не может с пол-оборота считывать мысли и желания любимой.

Девчонки – они ведь такие смешные и глупые, даже несмотря на то, что бывают столь высокообразованными умницами, как товарищ Кононова. Иной раз после обеда скажет призывно: «Леш, а Леш!» – и молчит. Он переспрашивает: «Что?» Молчит. Он начинает злиться: «Да что же?» А она, уже с раздражением – большие, корпулентные люди, как она, они ведь быстрее заводятся:

– Как ты не понимаешь? А еще экстрасенс называешься!

И не объяснишь ведь ей, что он специально, как не раз клятвенно обещал, будучи рядом с ней, ставит себе защиту и в ее мысли и чувства – ни-ни. Барьер этот, правда, постоянных усилий требует, как если в компьютере всегда программа незакрытая работает. Но привыкнешь – и сложно по мановению Вариного прекрасного пальчика вдруг в момент перестроиться и начать понимать.

Словом, повторялось практически все, что он проходил со своей первой супругой, на которой женился по юности, по дурости – Наташей Нарышкиной. Но тогда ведь и способности его экстрасенсорные были мельче, с годами они только развились, и управляться он с ними гораздо хуже умел… Эх! Неужели он обречен на вечное одиночество? Неужели ему, как бы в пику его таланту, Господь не дал способности построить нормальную семью, жить с земной женщиной, заиметь детей? Он долго крепился, старался держаться от прекрасного пола подальше, но Варя своей красотой, умом и верностью заставила его пойти на попытку номер два. Неужели и она закончится неудачей? О нет, наверное, это последний шанс, и как бы не хотелось, чтобы он закончился неудачей!