Последняя ночь последнего царя

Документы и письма цитируемые в пьесе – подлинные.

ДЕЙСТВУЮТ:

НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ РОМАНОВ (Ники, звали его в Семье) – последний русский царь.

После Февральской революции отрекся от престола и был сослан с семьей в Тобольск. После прихода к власти большевиков перевезен на Урал в Екатеринбург, где вместе с семьей продолжал содержаться под арестом.

АЛЕКСАНДРА ФЕДОРОВНА РОМАНОВА (Аликс, как называли ее в семье) – последняя русская царица. Ее старшая сестра Элла – была женой Великого князя Сергея Александровича убитого бомбой террориста в 1905 году.

БОТКИН ЕВГЕНИЙ СЕРГЕЕВИЧ – доктор. Добровольно разделил ссылку и заточение с царской семьей

ЛУКОЯНОВ ФЕДОР НИКОЛАЕВИЧ – недоучившийся студент Московского университета, профессиональный революционер, большевик (партийная кличка «товарищ Маратов»). В 1918 году – в 24 года стал председателем всей Уральской ЧК.

ЮРОВСКИЙ ЯКОВ МИХАЙЛОВИЧ профессиональный революционер, большевик, чекист. В 1918 году комендант Ипатьевского дома. (Так по имени прежнего владельца – инженера Ипатьева называли дом, где содержалась под арестом царская семья.) В 1920 году Юровский написал секретную «Записку о расстреле в Ипатьевском доме Царской семь».

Часть первая

Расстрел

1 августа 1938 года выдалось в Москве очень жарким. И только ночь принесла в расплавленный город хоть какую-то прохладу. В ту ночь в Кремлевской больнице в большой, но странно пустой палате на кровати спал единственный больной Яков Михайлович Юровский, когда приоткрылась дверь, и в темноте возник силуэт мужчины.

Он проскользнул вглубь палаты и некоторое время неподвижно сидел в темноте.

Будто почувствовав его присутствие, просыпается Юровский, приподнимается на постели – испуганно всматривается в темноту. Но никого не увидев, успокаивается, укладывается на постели. Потом вслух, будто в ночном бреду, лихорадочно начинает говорить, почти кричать:

ЮРОВСКИЙ. «Дорогие мои дети! Мне минуло шестьдесят! Так сложилось, что я вам почти ничего не рассказывал о себе, о моем детстве, о молодости». (Кричит.) Мне больно! Сестра! Сестра! «Дорогие мои! Наша семья страдала меньше от постоянного голода, чем от религиозного фанатизма отца. И мой первый протест был против религиозных, сионистских традиций. (Кричит.) Я возненавидел Бога и отцовские молитвы, как свою нищету и своих хозяев. Ваша сестра Римма сможет вспомнить отдельные эпизоды революции, царскую тюрьму». (Кричит.) Мне больно! Сестра!

Смешок мужчины из темноты.

МУЖЧИНА. Не следует так кричать. Уже поздно – и сестра спит.

ЮРОВСКИЙ. Как спит? Как она может спать? Мне нужен укол!

МУЖЧИНА. Тебе непременно сделают укол. Под утро.

Молчание.

ЮРОВСКИЙ. Кто ты?

МУЖЧИНА. Готовишься к смерти? Последнее письмо – детям …

ЮРОВСКИЙ. Мне больно. Кто ты?

МУЖЧИНА. Но вообще-то у тебя обычная язва… Ты здоров как бык.

ЮРОВСКИЙ. Я умираю.

МУЖЧИНА. Это правда, на рассвете ты обязательно умрешь, хотя здоров как бык.

ЮРОВСКИЙ. Откройте свет!

МУЖЧИНА. Мы не любили свет при допросах. Темнота помогает страху, а страх как ты помнишь – нужной беседе.

(Зажигает тусклый ночник)

ЮРОВСКИЙ. Какие допросы? Почему допросы?

Молчание.

ЮРОВСКИЙ. Я буду кричать.

МУЖЧИНА. Не будешь. Лихорадочно думаешь: «Почему нет сестры? Значит, удалили? Значит, действительно за мной пришли? Пинок под зад?»

ЮРОВСКИЙ. Что, что?

МУЖЧИНА. Надеюсь, не забыл свое образное выражение. Когда в тесном подвале ставили человека к стенке и спускали курок – надо было одновременно дать ему легонечко коленкой под зад, чтоб не забрызгал кровью гимнастерку. Много твоих знакомцев, вчерашних вождей, уже получили свой пинок под зад. Всю ночь по Москве – машины, машины. Расстреляли Сашку Белобородова. Белобородов – твой друг, вождь Красного Урала, хозяин царской семьи. Отсюда из постели в кальсонах увезли! (Смеется.) Да, в нашей Кремлевке после каждой ночи все просторнее и просторнее. В пустых палатах возлежим. Идет большая охота на всех, кто сделал нашу горькую революцию. И ты, конечно, ждешь! Особенно после того, как дочку взяли.

ЮРОВСКИЙ. Кто ты?

МУЖЧИНА. «Ваша сестра Римма может вспомнить революцию. Царскую тюрьму».

Смех в темноте.

МУЖЧИНА.Только упомянуть испугался – где будет вспоминать дочь Римма царскую тюрьму? В нашей тюрьме. Перед которой та царская – санаторий. Римма – вождь комсомола, раскрасавица. Помнишь, как она звонила тебе в тот день?

ЮРОВСКИЙ. В какой день?

МУЖЧИНА. Как волновалась, а вдруг отменят убийство девушек – ее ровесниц? Или больного мальчика.

ЮРОВСКИЙ. Кто ты?

МУЖЧИНА. А в лагере с ней «поозорничают». Кстати, тоже твое словечко. Ты как-то, рассказал в тюрьме, куда свезли дочерей городской буржуазии. Ох, как озорничали с ними уголовники…

ЮРОВСКИЙ. Больно. Укол! Укол, товарищ!

МУЖЧИНА. Наконец-то! Сообразил, я – товарищ. Кстати, тоже больной товарищ. В июле всегда в больницу попадаю. Нервы шалят в июле. Ты, конечно, понял – отчего в июле?

ЮРОВСКИЙ. Был там…

МУЖЧИНА. Тоже был там. Видишь, как узнать помогаю.

ЮРОВСКИЙ. Много там было.

МУЖЧИНА. Да мало осталось. На дворе38 —ой, и вряд ли кто из нас увидит 39-й. Обо всех позаботится «великий и мудрый Усатый»

ЮРОВСКИЙ. Ты провокатор!

МУЖЧИНА. Нет, сумасшедший. Твои товарищи «пинок под зад» от него получили, а ты его Учителем звать будешь. Твою дочь в лагере, может, насиловать будут, а ты его Отцом назовешь… Нет-нет, я без иронии – так и есть! Он – наш Отец. В крови рожали мы Новый мир. Кровавый нам дан Отец. Мы просто не поняли этого тогда – в том июле, в том доме.

ЮРОВСКИЙ. Больно!

МУЖЧИНА. Ты помнишь, приземистый дом каменным боком спускается вниз по косогору. Окна подвальные с трудом выглядывают из-под земли. И одно окно – с решеткой. Это – окно той комнаты. Через два года после расстрела, в июле 20 —ого я опять туда приехал. В дом! В июле мука у меня начинается. Был душный вечер. Подошел к дому. Там тогда музей Революции вы устроили. В доме, где одиннадцать человек убили. Ох, какая это мудрость устроить в доме царской крови музе— горькой нашей Революции. Был вечер. Музей, конечно, закрыт… Я через забор перемахнул и пошел по саду… Блестела стеклами терраса…Террасу-то помнишь?

ЮРОВСКИЙ. Там пулемет стоял.

МУЖЧИНА. Браво! Сады благоухали, как в ту ночь. «Аромат садов» – так он записал в дневнике. Я окошечко в доме разбил – и через маленькую прихожую прошел в ту комнату. Ты помнишь ту комнату?

ЮРОВСКИЙ (усмехнулся). Я все помню, товарищ Маратов.

МУЖЧИНА. Ну вот – узнал.

ЮРОВСКИЙ. Я тебя сразу узнал. Да ты это понял.

МАРАТОВ. Она была совсем пустая, как тогда – двадцать лет назад, когда ты меня туда привел – впервые. Только теперь в пустой комнате стояли два стула – посредине.

ЮРОВСКИЙ. Да, после твоего отъезда, твоего бегства для паренька и для нее два стула поставил.

МАРАТОВ. И на всех стенах россыпи пулевых отверстий

ЮРОВСКИЙ. Метались они по комнате.

МАРАТОВ. И в коричневом полу выбоины…

ЮРОВСКИЙ. Докалывали!

МАРАТОВ. И у самого пола на обоях пятна, пятна…

ЮРОВСКИЙ. От замытой царской крови. Лужи были крови.

МАРАТОВ. А все остальное было, как тогда…Когда ты меня туда привел перед… Как тогда там была тишина и странный покой. Правда, тогда эту тишину подчеркивал стук его шагов на втором этаже. Он все ходил там наверху в их комнатах.

ЮРОВСКИЙ. Точно, была у него привычка мерить комнату гвардейским шагом. Часами ходит, ходит и о чем-то думает. МАРАТОВ. Вот в той подвальной комнате в июле 20 года я и увидел их в первый раз.

ЮРОВСКИЙ. Кого?

МАРАТОВ. Старую парочку. Пришли и сели на эти стулья. Нет-нет, я, конечно, понимал, что это все кажется, но сидят, сидят… В комнате, где вы их расстреляли. (Шепчет) И сейчас сидят у самой стены.

ЮРОВСКИЙ. Укол! Укол! Больно! Сестра!

МАРАТОВ. Совет: не зови сестру! Я ведь не сказал главное: когда сестра придет – укол будет последним.

ЮРОВСКИЙ. Ты что?

МАРАТОВ. Ты не удивляйся. Французский революционер, казненный собственной революцией, прокричал ее закон «Революция, как бог Сатурн непременно пожирает собственных детей! Ты – темный, полуграмотный, ты этого не знал. Но мы, образованные, знали. И почему-то верили, что нам закон не писан. И только сейчас поняли – те, кого расстреляли тогда в июле в той подвальной комнате, обозначили начало. Начало Эры Крови… И вся наша История далее – Россия, кровью умытая. (Смешок)

И сегодня в этой эре твою дату проставят…

ЮРОВСКИЙ. Когда?

МАРАТОВ. Молодец, не сомневаешься. Умрешь на рассвете. С великой милостью к тебе. Ты ведь персонаж исторический: цареубийца. Слишком мало вас осталось, исторических персонажей, нашей горькой Революции. Потому не станешь врагом народа. В некрологе напишут: друг народа, цареубийца умер от сердечного приступа.

Молчание.

Как обычно в шесть утра придет сестра, и получишь последний укол. Вместо пинка под зад – укол в зад. Конец героя.

ЮРОВСКИЙ. Откуда знаешь?

МАРАТОВ. Сестра с чекистом балуется. Я к ней за снотворным пришел, а они – на кушетке… Ну, дело молодое. И в перерывах эту новость про тебя обсуждают. Они при мне не церемонятся. Я ж ненормальный. Пока баловались – таблетки у нее и спер.

ЮРОВСКИЙ. Какие таблетки?

МАРАТОВ. То есть как это, какие?! Для тебя – от боли.

Молчание.

МАРАТОВ. Как услышал, что тебя в Кремлевку положили, сразу понял – живым не выпустят. И поспешил сюда же улечься. Редко пользуюсь прежними привилегиями – чтоб внимание не привлекать. А тут думаю, нет, надо спешить к нему – успеть с последним разговором.

ЮРОВСКИЙ. Хорошую весть ты мне принес, товарищ. Я так устал от этой боли.

МАРАТОВ. И еще больше от ожидания, когда тебя заберут. От своего страха. И от беспомощного страха за нее – за дочь.

ЮРОВСКИЙ (хрипло). С каким разговором ты пришел, товарищ?

МАРАТОВ. Я давно хотел прийти, но боялся, что разговора не получится – попросту выдашь… А теперь – получится… Перед смертью хороший разговор получается, к тому же таблеточки. Практику нашу не забыл? Разговор состоит из вопросов и ответов. Нет ответа.

ЮРОВСКИЙ (усмехнулся). И таблеточки – нет. О чем же отвечать, товарищ?

МАРАТОВ. Сбил ты меня… Трудно держать мысль. Они говорят, говорят, говорят. И звонки – все время твои звонки, звонки. И та комната. Ты один можешь помочь мне уйти из той комнаты. Мне нужно оттуда уйти. Но придется начинать сначала. Итак, 16 июля 1918 года в десять вечера мы пришли в ту комнату. Ты меня туда привел. И я увидел ее впервые. Там темнота была, но – щелчок – ты включил свет, загорелась голая лампочка под потолком, осветила ту комнату. Подвал. Единственное оконце закрыто деревянной решеткой. В оконце видны ноги часового.20 лет назад! Как время то пролетело! Ты еще черноволосый, а я молоденький худенький «товарищ Маратов». Оба мы в черных кожанках, чекисты так модничали. Карманы, конечно, оттопырены револьверами И далекая канонада. Белые у Екатеринбурга. Я навсегда запомнил наш разговор в той комнате

ЮРОВСКИЙ. Как слышна. канонада, сынок. Через пару дней сдадим город.

Шаги по потолку.

Вот так все время ходит, ходит. Из монастыря принесли яйца, молоко для паренька. Все хорошо уложено – в корзинах. (Усмехнулся.) Ну, утром еда мальцу … не понадобится. И можно будет эти корзины прихватить с собой, когда повезем хоронить. Мороки с трупами много будет – ребята проголодаются.

МАРАТОВ. Охрана?

ЮРОВСКИЙ. Предупредил. Особо не распространялся. Сказал: «Услышите выстрелы в подвале, не волнуйтесь – так надо». Но они, конечно, поняли: видишь-видишь?!

МАРАТОВ. И я посмотрел в окно, а там – сапоги, взад-вперед, взад-вперед… Это часовой Дерябин примерялся, как бы ему половчее встать, чтоб все увидеть. Зритель!

ЮРОВСКИЙ. Утром я их доктору сказал: «Город обстреливают, то да се. В целях безопасности придется иногда отсиживаться в подвале». Так что они не удивятся, когда мы их сюда пригласим. Сверим часы.

МАРАТОВ. У меня десять, ровно

ЮРОВСКИЙ. Белобородов обещал, что грузовик за трупами придет к полуночи. И сразу начнем. Ликвидация думаю, займет полчаса. Плюс уборка трупов. Возьмем оглобли во дворе, они стоят у сарая и привяжем к ним простыни с их постелей. Выносить будем в этих простынях, чтобы кровью коридор не заляпать. Все продумано.

МАРАТОВ. Комната уж очень маленькая, товарищ Яков. Двенадцать исполнителей и их тоже – двенадцать. Когда начнется, они ведь забегают по комнате. Можем перестрелять друг друга.

ЮРОВСКИЙ. Ну, во-первых, их будет уже одиннадцать. Мальчика-поваренка я у них после ужина забрал. Сказал, дескать, дядя его с деревни приехал – свидание попросил с племянником.

МАРАТОВ. Это хорошо. И так команда ворчит – девушек расстреливаем!

Шаги.

ЮРОВСКИЙ. Все ходит. Небось, радуется: дескать, скоро мы уйдем из города. Уйти-то уйдем… Да так на прощание хлопнем дверью, что мир содрогнется. Ну а насчет самой «ликвидации» я тоже все продумал.

Позавчера они попросили отслужить обедницу. Ну, думаю, пусть отслужат в последний раз. Я,сын нищего еврея разрешил последнему царю последнюю церковную службу – вот она, Великая Революция! Привел к ним священника – а они уже приготовились к службе. Выстроились: Царь посредине стоит, Алексей сидит на стуле, и Александра Федоровна рядом в кресле-каталке. И я подумал: как удобно вы встали! Будто для расстрела! Вот так же через два часа я их выстрою.

МАРАТОВ. Как это выстроишь?

ЮРОВСКИЙ. Революционная хитрость, сынок, все сам увидишь. В центре также поставлю царя, справа от него Алексея, царица будет рядом сидеть. И дочери в ряд у арки. Короче, Романовы окажутся выстроенными лицом перед двустворчатыми дверями.

И тогда откроются двери, и в дверях прямо перед ними встанет команда. И начнем.

МАРАТОВ. Действительно, ты все продумал.

ЮРОВСКИЙ. Но одна вещь смущает: Священник рассказал по ходу службы, как только произнесли «со святыми упокой», все Романовы вдруг на колени встали. И в глазах Николая, священник сказал, были слезы.

МАРАТОВ. Думаешь – чувствуют?

ЮРОВСКИЙ. Думаю. И сегодня, когда забрали поваренка, она три раза доктора Боткина посылала узнать, когда мы поваренка вернем. Нервничает. Явно. А после ужина зачем-то в кладовую ходила и большой портфель из чемодана забрала. Я, конечно, поднялся к ним – послушал под дверью. Но они…

МАРАТОВ (усмехнулся). По-английски.

ЮРОВСКИЙ. Да, по-английски…

МАРАТОВ. Хорошо, схожу, послушаю…

ЮРОВСКИЙ. Сходи, сынок. По-иностранному ты у нас один понимаешь. Ты ведь из образованных.

И я поднялся на 2 этаж. У дверей пристроился и начал слушать…

В комнате НИКИ и АЛИКС.

АЛИКС. Жутко глядеть на эту решетку.

НИКИ. (расхаживая). Да… да…

АЛИКС. Хорошо, что стемнело – она не так видна.

НИКИ. Да… да…

АЛИКС. Что-то в этом было ужасное, когда пришел хмурый мужик и молча прибил решетку. Единственное окно, которое негодяи разрешали открывать. Их вечный их страх, что мы убежим…

Далекая канонада.

АЛИКС. Стреляют.

НИКИ. Артиллерия…

АЛИКС. Прошлой ночью до самого утра – этот звук.

НИКИ. Да… да… (Расхаживает.)

АЛИКС. Доктор сказал, что вчера в подвале они прибили на окно такую же решетку. Почему?!

АЛИКС. Нервная, сумасшедшая… Не могу заснуть – вслушиваюсь в ночь и все думаю… думаю…

Девичий смех за стеной.

Никак сегодня не угомонятся – они разбудят Маленького.

Она идет вглубь комнаты, поправляет постель спящего Алексея.

АЛИКС. Как он вырос, но такой бледный. Какая прекрасная была служба! Он плакал, ты не заметил?

НИКИ. Да… да…

АЛИКС.И ты тоже плакал.

НИКИ. От счастья. Мы все вместе. (расхаживает.)

Смех за стеной.

АЛИКС. Спать, девочки, спать – все разговоры на завтра. И девочки – совсем взрослые. Все быстро. Как сон…

НИКИ. Да, дорогая, комендант предупредил доктора. Возможно, иногда нам придется проводить время в подвале.

АЛИКС. В подвале?!

НИКИ. Для нашей же безопасности – город обстреливают. И к тому же они боятся нападения анархистов. Возможно, поэтому и прибили решетки. Все просто.

АЛИКС. Как мне не нравятся их заботы! Ты помнишь, не так давно они вдруг захотели перевести нас в Москву. И тогда тоже они говорили об анархистах. Но никуда мы не поехали. Когда же это было? Почему-то сегодня целый день всё вспоминаю, вспоминаю.

НИКИ. Это было 31 мая… Я записал.

АЛИКС. Записал?!

НИКИ. В дневнике.

АЛИКС. Зачем?! Я просила, Ваше Величество, ничего серьезного в дневник не записывать.

Он молча пожимает плечами.

АЛИКС. Когда уходим на прогулку, эти ужасные люди способны читать Ваш дневник!

НИКИ. Не стоит менять полезную привычку записывать в дневник – для памяти. Следует жить – похожим на самого себя. К тому же эти записи понадобятся нашим внукам. Да и всем, кто придет после нас.

АЛИКС. Я давно не записываю в дневник ничего серьезного. Потом, когда весь этот ужас минет, мы все подробно запишем. Все вспомним.

НИКИ. Вспомним? Я даже не помню, пили ли мы сегодня чай?

АЛИКС. Боже мой, ну конечно! Как раз во время чая они увели бедного поваренка.

НИКИ. Да, да, конечно, я пил чай.

АЛИКС. Как мне это все не нравится.

НИКИ. Почему? Они объяснили: его дядя…

АЛИКС. Я не верю ни единому их слову, Ваше Величество, вы пытаетесь жить в прежнем мире, где людям следовало доверять. И можно было записывать в дневник Но этот мир исчез.

Канонада.

АЛИКС. Кажется будто в городе. Итак, что вы записали «для памяти», Ваше Величество, по старому календарю? Прочти, Ники, я беспокоюсь.

НИКИ. Ничего крамольного, дорогая (листает Дневник). Это было 31 мая… «31 мая… 31 мая сего года по старому календарю (читает). «Пришел комендант. По его словам, опасаются выступления анархистов, и поэтому, может быть, нам предстоит скорый отъезд, вероятно, в Москву. Он просил подготовиться к отбытию. Немедленно начали укладываться. Но после ужина комендант объявил, что анархисты схвачены, и опасность миновала, и наш отъезд отменен».

АЛИКС. Согласись, это было странно! Вдруг эти жестокие люди встревожились о нашей безопасности! Даже решили выпустить в Москву.

НИКИ. Среди них есть разные люди. Возможно, испугались за детей. Они должны заботиться. Мы им поручены.

АЛИКС. Мой добрый мальчик, они не знают слова «заботиться», это – другие люди… Раскалывается голова и нельзя открыть окно. Мерзавцы! Скорее бы ночь – какая духота!

НИКИ. Комендант объяснил, дорогая, что специальная комиссия изучает необходимость открытия окна. Не нарушит ли это тюремный режим.

АЛИКС. Но на днях уже была какая-то комиссия.

НИКИ. Это новая. И тоже будет изучать. Этой странной власти надобно тысячу комиссий, чтобы просто открыть окно. Зато раньше милая мы не знали, что открыть окно – это счастье. Как много счастья в жизни… И ночью аромат цветущих садов долетает в форточку…

АЛИКС. В разрешенную к открытию форточку! Мне очень не понравилась решетка на окне и то, что забрали поваренка и то, что комендант утром переписал наши драгоценности. Хорошо, что я успела (Замолчала).

НИКИ. Что успела?

АЛИКС. Вот этого, Ники, я не скажу. Потому что Ваше Величество всё аккуратно запишет в дневник «для памяти» Прости, я нервна. Душно – они нарочно пытают нас этой жарой.

НИКИ. Скоро ночь и прохлада, и ветерок.

АЛИКС. В форточку (берет его брюки). О прозе. Брюки Вашего Величества более штопать… невозможно.

НИКИ. К сожалению, других брюк…

АЛИКС. Да, других брюк у Вашего Величества нет. Впрочем, и у их Высочеств все рубашки в дырах и тоже невозможны для починки. Но! Спасибо бабушке королеве Виктории. Она научила меня и шить и вязать. Она говорила: «Неизвестно – всегда ли ты будешь императрицей, но вязать ты сможешь всегда». И, как видишь, милый, все своим людям сама делаю. Заканчиваю Маленькому носки на зиму…

НИКИ. Зимой вы будете свободны.

АЛИКС. Как странно ты это сказал. «Мы» будем свободны.

НИКИ. Конечно… Конечно – Мы

АЛИКС. Я думаю, что носки и на свободе пригодятся. Кстати, вам, Ваше Величество, я тоже вяжу носки.

НИКИ. На зиму? (усмехнулся.)

АЛИКС. Ники?! Что означает эта улыбка?

НИКИ. Я просто люблю, когда ты шьешь. В этом – что-то мирное, истинно семейное.

АЛИКС. Поклянись мне, Ники, что ты не запишешь в дневник. (Шепчет.) Еще в Тобольске я придумала зашить девочкам в корсеты бриллианты. И Маленькому – в одежду. Причем все сделано очень умело – спасибо бабушке! Да, Ваше Величество, у вашей жены много достоинств. Например, я великолепно я стелю постель. Это тоже искусство: надо по-особому взбивать подушки. Русские женщины не умеют этого делать. Этому тоже научила бабушка. Ты должен ценить, Ники: Сегодня тебя ждет потрясающая кровать в стиле королевы Виктории. Помню, в первую ночь после ареста в Царском Анастасия пришла ко мне спать. Они боялись оставлять меня одну. И я учила ее взбивать подушки, когда раздались шаги под дверью. Это были шаги часового. Впервые в жизни меня не охраняли, меня – сторожили. Такая была луна в окне.

НИКИ. Милая, не надо об этом.

АЛИКС. Какой он бледный… Добрый доктор повезет его на прогулку в моем кресле. Но я хочу, чтобы завтра он попытался ходить сам. Где-то был карандаш, я запишу это.

НИКИ. (расхаживая.) Карандаш в моем дневнике.

АЛИКС (берет его дневник). Здесь что-то вложено… Боже мой, Ники! Но это… (Замолчала в ужасе.)

НИКИ. (спокойно.) Да, это – письма.

АЛИКС. Это те письма!

НИКИ. (так же ровно). Это те письма. Я решил сохранить их на память.

АЛИКС. Ники!

НИКИ. Они пишут на таком смешном французском. Это забавно. И текст мне понравился, он совершенно в стиле романов месье Дюма. Мне было жаль это уничтожить. (Читает.)

«Мы назначили ваше похищение на завтра». Похищение! «В случае если Маленький не сможет идти, дело сильно осложнится. Нельзя ли будет на час или два усыпить его каким-нибудь наркотиком? Пусть решит это доктор».

АЛИКС. Боже мой! Но здесь не только письма!

НИКИ. Да, и мой ответ этим людям! И он тоже заслуживает быть сохраненным для Истории. Я описал здесь подробно наше заточение (читает): «Комната рядом занята комендантом и его помощниками, которые составляют в данный момент внутреннюю охрану. Их тринадцать, вооруженных ружьями, револьверами и бомбами. Комендант и его помощник входят к нам, когда захотят. Дежурный делает обход дома ночью дважды в час. На балконе – пулемет, под балконом – другой. От каждого сторожевого поста на случай тревоги проведен звонок к коменданту».

АЛИКС. И думаешь, после этого отважные люди могли уцелеть?

НИКИ. У них все в порядке

АЛИКС. Тогда почему они замолчали?

НИКИ. Я повторю, Аликс, уверен – никому из них мы не причинили вреда.

АЛИКС. Не понимаю, Ники. Неизвестные люди, рискуя жизнью, налаживают с нами переписку – тайную. А вы все это оказывается вот так – открыто храните! Надеюсь, Ваше Величество, хотя бы в свой дневник ничего не писали.

НИКИ. Почему же, все записал. Я уже сказал: не стоит менять привычек.

АЛИКС. О, Ники! Что ты записал?

НИКИ (читает). «Мы получили два письма одно за другим, в которых нам сообщали, чтобы мы приготовились быть похищенными какими-то преданными людьми».

АЛИКС. Боже мой!

НИКИ. «Но дни проходили – ничего не случилось, а ожидание и неуверенность были мучительны…»

АЛИКС. Теперь понимаю, почему решетки на окнах. И почему вдруг замолчали эти несчастные люди. Я не сплю. Вслушиваюсь в ночь. Жду их! А их схватили! Мы погубили преданных людей, Ники.

НИКИ. Я могу только повторить: читали мой дневник или не читали – я никого не погубил.

АЛИКС. Как понимать это, Ваше Величество?

НИКИ. Они все живы. И надеюсь, в будущем сумеют получше изучить французский.

АЛИКС. Значит, ты не верил их письмам?

Он молча расхаживает по комнате.

АЛИКС. Да, Ники, там дурной французский, потому что писали простые люди. Но где знатные? Можно по пальцам перечесть тех, кто не предал своего государя.

Молчание.

АЛИКС. Хорошо, но если ты им не верил – почему ты им отвечал?

НИКИ. Дорогая! Когда-нибудь после… Я обещаю, ты поймешь и это.

Прошло два часа полночь. В подвальной комнате расхаживает ЮРОВСКИЙ, входит МАРАТОВ.