– Брак – святое дело, – вздохнув и напустив на себя серьёзности, заявил Хряпин. – Последний вопрос, Кристина. Неосторожно подвергшихся вашим чарам, а затем сражённых наповал последним сообщением интересует… Да, мне вот что интересно. Отвечает ваш муж предъявляемым требованиям?
– Что-что? Я что-то не понимаю.
– Хотел спросить, является ли ваш супруг мужем безмерно вас обожающим, заботливым? – Хряпин смотрел на Кристину соответствующим произносимым эпитетам взглядом и убирал незримые пылинки с её плаща. – Является ли он нежным и, в то же время, пылким до безрассудства? Или – так, компаньон брачного сожительства?
– Нет, он у меня, как вы и сказали, нежный и пылкий. И заботливый.
– В таком случае… вынужден вас поздравить.
Многозубый смех пассажиров трамвая
Маленькие люди редко совершают великие глупости.
Гвидон Тугарин допустил неразумно огромную оплошность. Без каких-либо оснований и в более чем неблагоприятных для того условиях. Он попал впросак при исключительных обстоятельствах.
Господь Бог дал ему всё: достаточно здоровое физическое тело, активную волю и познающий разум. Его автономная личность обладает всеми возможностями свободу своих побуждений облекать в наряды разумного содержания. Противостоит же всему этому лишь косная сила забот материальной жизни, которая, как выразились бы в старину, без всякой причины и вида справедливого основания гвоздит трудовые будни печатью идиотизма.
Вечером Тугарин и Полина собрались в театр. Гвидон надел свой лучший костюм, серую тройку в бурую полосочку, окропил себя одеколоном франко-советского производства, нацепил малинового цвета бабочку, малиновым же шёлком платочка вспенил нагрудный карман пиджака и насовал денежных купюр разного достоинства в карманчики жилета. А про то, что художникам не предоставлено право бесплатного проезда в общественном транспорте, он забыл. И вспомнив об этом в трамвайной толчее, значительно позднее, конечно же, того, как узнал о наличии проездного у Полины, он вынужден был, не прерывая непринуждённо пульсирующей беседы, расстёгивать плащ и пиджак, извлекать из карманчиков жилета скомканные листочки денег и в поисках купюры требуемого достоинства перебирать их притиснутыми к туловищу руками.
И вот именно в этот отрезок времени – ничтожной, в общем-то, продолжительности – трамвай с недопустимой резвостью отправился с очередной остановки. Тугарин, беспечно доверившийся профессионализму водителя трамвая, потерял равновесие и начал заваливаться назад. Мелькнула мысль, что теснотою сближенные тела окружающих пассажиров не позволят ему упасть, и Гвидон поддался легкомысленно оформившемуся убеждению.
Однако случилось непредставимо иное – он упал на пол трамвая. Ничто существенным образом не помешало его падению. И затем Гвидон – в совершенном от удивления бездействии – лежал на этом полу, как ему потом представлялось, безосновательно долго.
А всего несколько секунд тому назад Гвидон готов был вообразить: он – в эпицентре жизни. И не секунды, не минуты, а десятки и даже уже сотни минут предыдущей жизни для него равнозначны были тому, чем для дирижёра и оркестра является начало предпоследнего акта. Он жил, казалось, исключительно полной жизнью и совершенно не подозревал, что максимальное включение в реальность ещё предстоит.
Два веера лиц образовали круг, они блестят глазами и разноцветными зубами улыбок. Гвидон мгновенно выявил лицо Полины и вспомнил элегантную фразу: «Падам до нужек шановни пани». Эти слова он произнёс всего несколько часов тому назад, уговаривая Полину отправиться с ним в театр. Вспомнил и покраснел. И понял, ну, осознал в полной мере, что все смеются над ним и хохот и смешки разных оттенков разгуливают под сводами трамвая.
Восприятие человеческих эмоций может изменяться. Веселье же окружающих явило образное впечатление омерзительности. Иначе и быть не могло, ибо скромнейшее мимическое движение грозило Гвидону болезненными ощущениями. Эти же смеются громко и многозубо. Гвидон не мог быть вместе с ними. Он поспешно поднялся на ноги. Это был интегральный акт всего организма. Что следовало делать дальше, он не знал. Отряхивать плащ и заднюю поверхность брюк? Состояние одежды обеспечивало наличие мёртвой зоны за его спиной, однако с боков Гвидона сжали с прежней бесцеремонностью.
– Наша остановка, выходим, – шепнула Полина.
Тугарин с усилием повернул втянутую в плечи голову в сторону окон трамвая. Полина была неправа – впереди ещё два перегона. Однако спорить Гвидон не стал. Он опустил глаза вниз и приступил к ходьбе на месте, невольно обозначив таким образом и согласие своё, и даже некоторое нетерпение. Спустя несколько томительно медленно отживших секунд он уже пробирался к выходу, с виноватой нежностью взглядывая в затылок Полины.
Потом Гвидон смотрел спектакль, а Полина комментировала его, указывая театралу-любителю на ошибки коллег.
Как хороши, как свежи будут розы…
Полина позвонила и попросила его прийти к Кристине. И по голосу Гвидон Тугарин понял: что-то её тревожило.
– Случилось что-нибудь? – спросил он.
– Какие-то типы увязались за мной, – сказала Полина. – Выходить боюсь. Что им надо, не знаю.
Тугарин записал адрес Кристины и поспешил на зов встревоженной девушки. Самоощущение его можно было бы определить как одну из разновидностей романтического подъёма, некоторое своеобразие которой придавала дюжина следующих слов: «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб». Эти слова оседлали одну из безропотных мелодий и крутятся по зримой орбите его сознания.
Возле дома Кристины чего-либо подозрительного Гвидон не обнаружил. Он вошёл в подъезд и под аккомпанемент к ступенькам приспособившейся мелодии взбежал по лестнице на уровень нужной квартиры. У самой двери что-то придержало его и заставило обернуться. Над изломом уходящих на пятый этаж перил Тугарин увидел наблюдающего за ним парня. Облака табачного дыма свидетельствовали о том, что он был там не один.
Этих ребят необходимо повнимательней рассмотреть, решил Гвидон. Он постоял пару секунд словно бы в задумчивости, потом повернулся и стал подниматься на пятый этаж. Он неспеша прошёл мимо двух здоровенных парней, от него отвернувшихся, затем неожиданно остановился и оборотился назад.
– Не скажете, ребята, – заговорил он, – я что-то забыл… Я забыл, в пятьдесят восьмой или в пятьдесят четвёртой живёт женщина по имени Кристина?
– В пятьдесят четвёртой. Если ты действительно забыл, – ответил парень в рыжей кожаной куртке и брюках болотного цвета. Теперь он смотрел прямо в глаза Гвидону, и – с вызовом.
– А вы что, ребята, живёте в этом подъезде?
– Не живём, но – знаем.
– Знакомы с ней, я так понял? – продолжал расспрашивать Гвидон, делая вид, что не замечает наполняющего атлетов раздражения.
– Вопросов, парень, задаёшь много. Ты сам-то чьих будешь?
– Вопрос не понял, – раздельно произнёс Гвидон. – Я художник, если вас интересует моя профессия.
– Ты под дурочку-то не коси. Скажи-ка, лучше, кто такую пешку, как Белькова, по доске двигает? Кто и чего хочет добиться россказнями о покойничках? – последовали вопросы.
– Вы, мальчики, изъясняетесь крайне загадочно. Почему? – Гвидон Тугарин обращался к обоим одновременно, хотя до сих пор разговаривал с ним только парень в рыжей куртке, второй, в чёрной куртке монгольского производства, не проронил ни слова. – Мною же руководит утилитарнейший интерес. К Кристине к тому же. А кто такая Белькова, я и понятия не имею.
– А вот это ты уже врёшь, дорогуша! – заявил рыже-болотный, заступая Гвидону дорогу. – Видели тебя с Бельковой, чтоб был в курсе.
– На понт берёте, мальчуганы, как я понимаю? – Гвидон и в самом деле сомневался, что его могли уже видеть с Полиной. – А зачем вам эта Белькова? Объяснили бы. А?
– Да ты ведь не хочешь понять… что мы не шутим. Пока, – оппонент поднял руку с растопыренными пальцами, а затем, соединив их в кулак, ткнул Гвидона кулаком в плечо, – рожу тебе не помнём, видно.
– Эти слова звучат как угроза! – Гвидона неотвратимо несло на стремнину обострения ситуации. – А если я сейчас на счёт: «кий – я», на выдохе?
Гвидон отбрасывает правую ногу в сторону, свободно роняет вдоль тела полусжатые кулаки и, вдыхая смрад прокуренного подъезда, разворачивает плечи и вскидывает голову.
– На вдохе и обратно получишь, – ухмыляется преградивший ему путь. – Если, конечно, выдохнуть успеешь.
– Я-то успею, будь в надёже! Шибко тоскливо будет.
– Неужели?
– Я уверяю, это так.
– Ага.
Хотя это «ага» и прозвучало не без издёвки, Гвидоном начало овладевать убеждение, что мордобой не является неизбежным. И он без прежнего металла в голосе сказал:
– Но я предпочёл бы перенести разрешение всех вопросов на свежий воздух. Здесь слишком велика концентрация оксида углерода. Как бы вы ни волновались, я всё-таки не рекомендовал бы, господа… Так много, господа… курить-то бы…
Последние слова Гвидон произносил в сложных условиях, ибо кулаки противника, вызывающе скомкав лацканы его плаща, дружно соединились около лица в жёсткую конструкцию. Процесс коммуникации оказался под угрозой краха.
– Слушай, ты! Что вы хотите?
– Странный вопрос… Милейшая женщина. Я увлёкся… И попросил бы оставить в покое мою одежду!
– Пожалуйста, – ответил парень, затем отпустил левый лацкан и, коротко взмахнув огромной кистью, ударил Тугарина в незащищённый лоб кулаком.
