Ивана Купала
Пролог
Огни на буксире выключены. Только стекло рубки отблескивает редкие огоньки берега. Баржа еле слышно скользит вверх по Днепру – с юга на север. Гирлянды потушены. На борту притихли, кажется, осознавая, во что ввязались.
Что за дикая идея – прогулка от Тамани через Керченский пролив и Черное море вверх по Днепру?
Надо остановиться, повернуть обратно, пока не поздно, пока не догулялись до международного скандала.
Но баржа, крадучись как вор в тихой украинской ночи с бездонным звездным небом при свидетельстве молодого месяца, продолжает ход. Её упорно подталкивает призрак-буксир.
Не то чтобы страшно. Скорее глупо. Бессмысленно.
Пологий берег в ивах. Здесь, должно быть, совсем мелко. Баржа чудом не скребет днищем речное дно.
Горят костры. Там, за ивами, недалеко от кромки воды поют и танцуют вокруг костров.
На берегу стоит старушка в темной шерстяной юбке, серой кофте поверх блузы, красном цветочном платке с синтетическими золотистыми нитями, повязанном на голову как обычно она это делала – узлом под затылок.
Баржа почти у берега – так близко, что можно сойти. Можно, но нельзя. Нельзя обнять бабушку, нельзя поговорить, даже шепотом, пока баржа притормаживает.
Она молча улыбается выгоревшими почти добела когда-то светло-голубыми глазами и протягивает венок.
В нем 12 цветков: подсолнух для благополучия, бессмертник для здоровья, мальва ради надежды, тысячелистник для силы, барвинок – любви, василек – верности, ромашка – юности, калина – красоты, любисток – чистоты, хмель для ума, вишня во имя материнской любви и магические маки. Атласные ленты – желтые, голубые, синие, зеленые, красные – струятся ярким легким полотном, опускаясь почти до воды.
Часть 1.
1.
На вторую неделю жизнь в здании Центра анализа и экспертизы затаилась в ожидании. Локомотив, двигавшийся по инерции первые дни, начал сбавлять обороты, и вскоре замер. Иссяк поток поручений, приходивших из Большого дома десятками. Те, кто их выдавал, либо исчезли, не прощаясь, либо сами замерли до новых вводных.
Если бы кто-то с верхних этажей решил спросить у местных старожилов – коменданта и двух его подчинённых, они бы рассказали, сколько раз такое проходили. В среднем каждые 3-4 года. Однако все трое обитали слишком далеко от верхних этажей, за проходной, прямо не сворачивая, под арку мимо лифтов и гардеробной, далее направо (не перепутать с дверью в вентиляционную шахту!), налево и ещё раз направо в кабинетах 101 и 102 – строго с 09:00 до 18:00, по пятницам – до 16:45. Поэтому их никто не спрашивал, и комендант с командой привычно гонял чаи.
Жизнь 12-этажного здания Центра находилась в прямой зависимости от Большого дома. Когда там, в Большом доме, менялись начальники, обновлялся состав обитателей Центра. Кадровая текучка была привычной и для обыденной жизни, но во времена перемен ускорялась в разы.
Свежая кровь заселяла Центр, само собой разумеется, сверху.
До сих пор существовало две схемы перемен.
Прежний руководитель мог переместиться в Большой дом и увести за собой ближний круг. Такое случалось нечасто и считалось оптимистичным вариантом.
Чаще начальник исчезал в пространственно-временном континууме столицы. К девятому этажу сведения о нём становились непроверенными слухами, а ниже и вовсе растворялись в рутине повседневности. Через пару месяцев уже никто и не помнил, кто был этот человек и почему исчез.
В любом из вариантов новые обитатели верхнего этажа въезжали в здание с собственным видением стратегических и тактических задач, коррелируемых с личным видением их шефов из Большого дома.
Это, само собой, подразумевало и обновление состава этажей ниже.
Как правило, новое видение отличалось от старого в пределах погрешности, но кого это волнует.
К пятому этажу волна перемен теряла скорость и упиралась в этажи, которые последние 20 лет сдавались в аренду. Этот оплот стабильности сохранялся в буре перемен, исключительно благодаря договорному праву. Каждый новый начальник Центра рано или поздно приходил к мысли обновить арендаторов, но везло лишь тем, на чьё время договор аренды истекал.
До первого этажа, куда много лет назад были выселены комендант с его боевой командой, доходили только отзвуки прибоя. Посему с первого этажа путь на выход оказывался сугубо добровольным. За последние почти 30 лет этим правом воспользовались только дважды. Оба раза в связи с пенсионным возрастом.
Какая никакая стабильность у самых Чистых прудов.
Однако ж ни войти, ни выйти из здания Центра без ведома коменданта не представлялось возможным: каждый новый сотрудник при поступлении на работу должен был пройти инструктаж по технике безопасности, а увольняясь, – сдать пропуск. Так что обитатели первого этажа всегда одними из первых видели масштабы очередной пересменки. И точно были единственными в здании, кто видел перемены в ретроспективе.
Они не знали точного ответа разве что на один вопрос: чем, собственно, занимается Центр.
На этот вопрос, впрочем, не мог однозначно ответить ни один обитатель здания.
Каждый конкретный человек понимал, чем занимается именно он, максимум – его управление, но понятия не имел, что делает соседний кабинет.
Хотя в общем-то всем было всё равно: соседи менялись, занимая рабочую площадь ровно столько, сколько того требовалось начальству, после чего не прощаясь исчезали, а в их кабинеты заселялись новые.
Вся полнота картины отсутствовала даже у 12-го этажа. Поэтому проще было отвечать кратко: «Анализ и экспертиза. По широкому кругу вопросов».
На этот раз перемены стартовали нетрадиционно: из Большого дома пришёл слух, что Главный подал в отставку.
Поначалу мало кто поверил. Настолько глобальные перемены случались редко. Скажем прямо, никогда.
Бывало, менялись начальники ступенькой пониже. Главный из Большого дома время от времени тасовал колоду, но от перемены мест кирпичей пирамида не теряла устойчивость.
Однако слух подтвердился: он, Главный, ушёл в историю.
Большой дом в растерянности замер, а вскоре и вовсе погрузился в панику. Её отголоски донеслись до Центра. Здание, казалось, стало цельным: с болезненным любопытством и философской обреченностью все этажи обсуждали одно – будущее.
Пока в один такой прекрасный день всеобщего единства будущее не дало о себе знать: исчез начальник Центра анализа и экспертизы.
Начальники исчезали и до тех пор. В этом как раз ничего необычного не было. Но исчезали фигурально. Физически собирали вещи, забирали трудовую, получали причитающийся расчёт, наконец, входили в лифт на 12-м этаже, спускались вниз, сдавали пропуск, после чего выходили в дверь.
Нынешний начальник исчез буквально.
Спустя несколько месяцев его секретарь вспоминала, что в тот памятный день отошла из приёмной строго на время законного обеденного перерыва.
Шеф был на месте, говорил по телефону, подписывал документы.
Вернувшись, она не застала его. И это было нормально: он далеко не всегда предупреждал об отъезде.
Только ближе к концу рабочего дня Ирина забеспокоилась, не получив ответ на несколько сообщений в мессенджере.
Но и такое случалось – начальник не отличался дисциплинированностью.
Лишь следующим утро, когда шеф не приехал, а телефон оказался отключен, она обнаружила на его столе, традиционно заваленном бумагами, листок с написанным от руки заявлением об увольнении.
Здесь Ирина немного слукавила: заявление она могла найти накануне, но на обеде задержалась, а потом, заглянув в кабинет и не обнаружив шефа, отвлеклась на личные дела и не забрала папку с подписанными документами.
«Психанул, видимо. Я тогда так решила».
– Не стоит волноваться по пустякам, прекрасная Ирина. Нервные клетки не восстанавливаются.
В незакрытую дверь кабинета сквозняком донесся голос из приёмной.
Ирина действительно была порядочной красоткой, отличавшейся холодной нордической красотой, которую, вероятно, завезли в Россию её скандинавские предки. Однако оснований для такой фамильярности она никому не давала, благодаря чему быстро взяла себя в руки, вернулась в приёмную и обнаружила источник звука.
– Во-первых, восстанавливаются. Это уже доказано. Во-вторых, вы, простите, кто? Вам назначено? Шефа сегодня не будет.
Посетитель медленно поднялся из гостевого кресла. С виду рослый на поверку он оказался почти одного с ней роста – не выше метра семидесяти. Наверное, оптический обман от худощавости.
Такого персонажа приёмная ещё не наблюдала.
Его с натяжкой можно было зачислить в категорию престарелых хипстеров. Для шефа, теперь уже бывшего, это был стандартный контингент.
Однако ж нынешний гость не поддавался однозначному зачислению в виртуальный каталог секретарского опыта.
Одет в вельветовый костюм болотно-зеленого цвета (угасающий тренд прошлый сезонов). Светло-коричневая рубашка, мягкие коричневые мокасины на босу ногу. Намётанный глаз Ирины отсканировал белые лодыжки под укороченными брюками. Галстук отсутствует. Рубашка сильно помята.
Посетитель казался Ирине ожившим образом с полотен импрессионистов («Я как раз увлеклась историей изобразительного искусства»).
На вид – между 40 и 50.
Густые рыжие волосы в неловкой попытке зачесать налево. Хаотичная рыжая бородка, отдаленно напоминающая эспаньолку, вытягивала и без того чрезмерно вытянутое матово белое лицо. Такие же рыжие брови и белесые глаза – чёрные точки зрачков, окружённые то ли светло-зеленой, то ли голубой ниткой радужки – толком не понять.
Правда, дефектный: левый глаз нормальный, а правый без движения.
И ухо! Левое ухо несоразмерно оттопыренное, будто его владельца за левое ухо все детство таскали.
– Прошу прощения. Боровой Иван Иванович, – сказал посетитель. – И всё же не волнуйтесь. Ваша премия, прекрасная Ирина, безусловно, будет вам выплачена, как и было оговорено. Более того, если вы будете хорошей девочкой, премия увеличится в два раза, плюс я могу гарантировать вам пять ежемесячных доходов в качестве выходного пособия за сущий пустяк – наше обоюдное решение о вашем увольнении, скажем, с завтрашнего дня.
Ирина опешила. Для незнакомца он знал слишком много – как минимум, про обещанную премию. Секретарский опыт охладил её первое негодование. В ожидании она молчала.
– Предложение действует в течение следующих 10 минут, – сказал мужчина. – И мне не хотелось бы вдаваться в описание перспектив возможного отрицательного ответа. Вы определенно не только красивая, но и умная женщина. И, думаю, вы догадываетесь, почему ваш шеф уже отсутствует на рабочем месте: он выбрал верный вариант, принимая во внимание все известные нам с вами политические моменты. Все довольны. Давайте и мы с вами останемся довольны от этого краткого, но от того не менее яркого знакомства. Я пока налью себе чай. Нет, не утруждайтесь, я знаю, где кухня.
«А как я по-вашему должна была поступить? – поясняла Ирина следователю позднее. – Конечно, я согласилась. Шеф сбежал. Кто его знает, кто на его место придет. Понятно, что меня рано или поздно и так бы попросили на выход. А тут сразу несколько окладов, премия. И за неотгулянные отпуска всё выплатили. Я даже туфли не успела собрать, как мне на карточку деньги упали. Мне не пришлось дела сдавать и по кабинетам бегать, все документы были готовы, этот вельветовый сам всё принес, поставила подписи и адьос. Нет, меня не волновало, что с шефом случилось. Сбежал, так сбежал. Он-то явно про меня не думал, когда заявление писал. Мне-то что. Сегодня один начальник, завтра другой. Я тут же купила горящий тур в Доминикану и улетела на две недели. Можете проверить. Мне-то что. Какая мне разница, что с шефом. Я уж и забыла про него давно».
Всё действительно так и происходило, за исключением одной детали. Пока посетитель делал чай, Ирина всё-таки попыталась ещё раз дозвониться до бывшего начальника. Абонент по-прежнему был недоступен.
Не без сожаления выпроводив прекрасную блондинку в максимально короткие сроки, вельветовый посетитель (а его и вправду звали Иваном Ивановичем Боровым), первым делом раскрыл нараспашку все окна.
В приёмную и кабинет ворвался холодный воздух. Он не был ему по вкусу – слишком много примесей городской жизни. Но воздух, циркулировавший в модернистской стеклянно-бетонной коробке выпуска 1960-х, вдыхался ещё тяжелее.
Иван Иванович закрыл дверь, отключил стационарный телефон и вернулся в кресло, закинув левую ногу на правую. В ожидании, словно причудливая коряга от старого дуба, поросшего мхом, он погрузился в полудрёму.
Не прошло и часа коряга зашевелила губами:
– Почему так долго?
– Долго недолго, как только так сразу, – защебетало воздушное создание. – Здесь холодно.
– Закрой окна, – открыл, наконец, глаза Иван Иванович.
На секретарском столе, по-детски раскачивая стройными тоненькими ножками в ярко красных замшевых сапожках, расположилась нимфа – иначе не сказать. Волны длинных золотистых волос покрывалом окутывали её хрупкое тельце, одетое в не по сезону лёгкое шифоновое платье. Игривый взгляд больших васильковых взгляд, фарфоровая кожа, слегка вздёрнутый носик и маленькие пухлые губы бантиком – девушка без определённого возраста: с равным успехом ей могло быть и 15, и 35.
– Закрыть так закрыть.
Она пожала плечами, легким движением спрыгнула со стола и отправилась выполнять поручение.
– Пётр где? – спросил вдогонку Боровой.
– Я здесь, Иван Иванович.
Из смежной с приёмной кухни вышел с большой чашкой капучино молодой человек, неуловимо похожий на девушку. Он был крепко сложен, высокий – под два метра ростом, с классическими чертами лица. Скандинавский бог. Идеально скроенный серый шерстяной костюм-тройка с голубой рубашкой и темно-синим галстуком нарочито подчёркивали его неземную красоту.
Боровой, сбросив сонное оцепенение, поднялся с гостевого кресла и слегка прихрамывая направился в кабинет, рукой указав следовать за ним.
Девица в красных сапожках как раз закрывала последнее окно.
– Лета, сядь, – сказал Иван Иванович.
Она невинно улыбнулась, вновь пожала плечами, как будто извиняясь, что ей придется сесть, и без особых размышлений забралась на начальственный стол, подмяв под себя ворох документов. Ощутив тяжёлый взгляд Борового, она мило хихикнула, в очередной раз пожала плечами и легко переместилась на один из стульев за совещательным столом.
Скандинавский бог, он же Пётр, разместился напротив Леты. Боровой занял место во главе стола.
– С чего начнем? – не выдержала затянувшегося молчания девушка.
– С того, что ты научишься молчать, пока тебя не спросят, – ответил Пётр.
Иван Иванович сделал вид, что не заметил перепалки. Он протянул Лете блокнот и карандаш:
– Записывай. Теперь это твоя работа – записывать поручения, отвечать на звонки, формировать график, подавать чай. Будешь секретарем.
Девушка довольно улыбнулась, незаметно показав молодому человеку напротив язык.
– Пиши. Во-первых, к утру здесь не должно быть и следа от всего этого хлама. Во-вторых, нужно назначить на завтра, на 12:00, совещание с заместителями начальника и руководителями управлений. В-третьих…
Иван Иванович остановился и с нескрываемым скепсисом посмотрел на Лету.
– В-третьих я сам займусь. Тебе пока достаточно. Можешь идти.
Девушка захлопала длинными ресницами, на мгновение обиделась. Но интеллект бабочки не позволял долго держать в голове такие мелочи, поэтому как обычно, пожав плечами, улыбнулась, встала и вышла за дверь.
Боровой остался наедине с Петром. Тот в полном спокойствия ожидании внимательно смотрел на вельветового господина.
– А тебе, Пётр, пора браться за дело.
– Без изменений?
– Без изменений.
Выждав ещё несколько секунд, не скажет ли Иван Иванович чего ещё, Пётр поднялся и вышел из кабинета.
Боровой, поразмышляв в одиночестве ещё минуту, покинул кабинет, а следом и приёмную. Лета, не обращая внимания, вовсю болтала по телефону, разворачивая спецоперацию по молниеносному редизайну начальственного офиса.
2.
– Господи, который час?
Супруга Фёдора Степановича, дама в теле, возраст чей в приличном обществе спрашивать не принято, приоткрыла, жмурясь, сонные глаза.
– Спи. Рано еще, полшестого, – ответил Фёдор Степанович.
Его возраст соответствовал возрасту супруги и составлял полвека и десять дней. Включив прикроватную лампу, он пытался отыскать правый тапок, заодно вытягивая обе руки сразу через рукав махрового халата расцветки леопарда – подарок супруги к юбилею.
У неё был «звериный период» – тигровая юбка, змеиная сумка, ботинки-зебры, теперь до халата для супруга дошло. С чем Фёдор Степанович смиренно согласился, лишь бы она оставалась счастлива.
Он, надо сказать, безропотно соглашался со всеми прихотями супруги. Другую такую ещё поискать. Маруся стойко переносила все его взлеты и падения, ошибки бурной молодости, многочисленные измены и стремительные переезды без всякой на то причины. Вот уже 10 лет каждый день Фёдор Степанович благодарил Бога, что засыпает и просыпается исключительно рядом с ней.
Фёдор Степанович, отыскав, наконец, тапок и облачившись в пушистый мягкий халат, поправил одеяло, прикрывая оголившиеся плечи супруги. Чуть задержался, бросил нежный взгляд, выключил лампу и направился прочь из спальни.
Сам он проснулся больше часа назад. Ворочался, пытаясь доспать, но всё больше и больше погружался в давно знакомое состояние тревожного ожидания. Оно росло с каждой минутой, не отступая, покуда Фёдор Степанович не проснулся окончательно и не рассмотрел в себе тот самый чёткий природный зов.
– Что на этот раз…
Он гадал с лёгким любопытством, последовательно умываясь, перекусывая наспех сделанным бутербродом с сыром под стакан сладкого чая и переодеваясь из леопарда в серую спецовку с яркими оранжевыми нашивками.
– Не похоже на электрику. Скорее вода…
Пока это щемящее чувство не доросло до крещендо, Фёдор Степанович, человек многоопытный, знал: в запасе еще 30 минут. Как раз на дорогу.
Заботливо прикрытая в спальню дверь открылась ровно в тот момент, когда ботинки были на ногах, а рука – на ручке входной двери.
– Федь, вызов?
В дверном проеме почти кокетливо образовалась домашняя тигрица.
– Да, солнышко, надо бежать.
Всем телом Фёдор Степанович ощущал нарастающее волнение.
– Подожди, подожди минуту, – притормозила супруга и, казалось, на вечность скрылась за дверью.
Сердце ускоряло ритм, теперь к томлению добавилась объективная тревога.
– Документы! – вернулась, наконец, Маруся. – Чистила куртку вчера.
– Спасибо, Мусечка, – выдохнул Фёдор Степанович. – Уехал бы, балда!
Поцеловав супругу в губы, он выскочил в подъезд, спустился, прыгая через ступеньку, с четвертого этажа и буквально выбежал на легкий утренний февральских морозец. Завёл без труда, спасибо глобальному потеплению и немцам, новенькую красную BMW (кризис среднего возраста в разгаре), и, превышая скоростные лимиты, за 24 минуты добрался до пункта назначения, а именно – за МКАД, в пригород, на улице У-чёрта-на-куличках. Ровно так Фёдор Степанович и именовал эту дислокацию в сердцах.
Само сердце, тем временем, всё больше сжималось, переходило с темпа вальса на ритм самбы и обратно, бросало владельца то в жар, то в холод.
– Ааааа, будь они прокляты, эти замкадыши.
Несвойственно для себя Фёдор Степанович выругался. Он с недовольством обнаружил, что ни одного свободного места под домом нет, придется бросать свою лошадку прямо тут, перед подъездом, загородив изрядную часть дворовой дороги.
Часы показывали 06:36.
Бросив на произвол судьбы с фигуральной и реальной болью в сердце свою вопиюще неуместную для старого двора машину, Фёдор Степанович с чемоданчиком наперевес ринулся к подъезду. Он открыл собственным электронным ключом дверь и опять-таки запрыгал через ступеньку, но уже вверх по лестнице. Долетел до пятого этажа, бешено застучал кулаком в хорошо знакомую дверь.
Долго ждать не пришлось. На пороге обнаружилась главная квартиросъемщица помещения, именуемого квартирой по случайному недоразумению, допущенному в 1956 году в момент сдачи панельной коробки в эксплуатацию. С её ещё заспанного лица легко считывалось недоумение.
– Фёдор Степанович? Всё нормаль….
– Мааааааама!
Утреннюю тишину разрушил детский визг.
Не церемонясь, Фёдор Степанович ринулся в ванную, где из сорванного крана бил фонтаном почти кипяток.
Сердечный ритм стабилизировался, дыхание нормализовалось, глаза загорелись блеском нахлынувшего счастья, щеки покрылись здоровым румянцем.
Всё это Фёдор Степанович не раз проходил на протяжении последнего десятка лет и давно отфиксировал каждую стадию развития синдрома (так он называл сие явление во внутренних монологах). Вот и в этот раз безошибочно определил заранее природу утренней тревоги.
Он мигом выставил из ванной комнаты источник визга – дочку хозяйки, 10-летнюю Катерину в трусах и майке. Перекрыл основной вентиль подачи воды. Успел почти вовремя: никто не пострадал, воды натекло совсем ничего. Больше испугу.
– Кира Сергеевна, минут 10 надо, перекрыл пока воду.
– Хорошо, Фёдор Степанович. Спасибо. Куртку давайте, просушу на батарее. Тряпок надо?
– Да, тащи.
С неимоверным внутренним подъемом Фёдор Степанович возился с краном. Такие моменты были для него, пожалуй, одними из самых счастливых в жизни – то ли ещё один эффект синдрома, то ли последствия удовлетворения возбуждения, проходящего по грани жизни и смерти. Это были его личные минуты медитации.
– Катерина! Давай быстро завтракать. В школу опоздаешь.
Из-за прикрытых дверей было слышно, как в двушке-распашонке снуют её жильцы.
– Мама, я ещё зубы не чистила.
– Чаем почистишь.
– Я не буду овсянку. Почему каждый день овсянка?
– Потому что. Фёдор Степанович, Катю отправлю и вас завтракам накормлю.
– Хорошо, Кира Сергеевна. Сейчас воду верну.
– Мама, где мой дневник?
– Вчера нельзя было собраться?
– Кира Сергеевна, проверяй.
– А где цветные ручки? На столе же были.
– В сумке. Давай быстрее уже. Да, Фёдор Степанович, пошла вода.
– Дядя Федя, а почему вас долго не было?
Фёдор Степанович развернулся в пол-оборота. Катерина, уже одетая в темно-зеленый школьный костюм с голубой блузой, стояла в дверном проёме, хитро улыбаясь.
– А я знала, что вы придёте. Проснулась и сразу о вас подумала.
– Катя, не отвлекай Фёдора Степановича, давай собирайся, опоздаешь, как обычно. Сколько можно уже.
– Не вспоминала – не приезжал, подумала – приехал.
Фёдор Степанович заговорщицки подмигнул.
Девочка захлопала длинными чёрными ресницами. Заулыбалась, довольная подняла высоко голову, прижала ладошку к губам, отправила воздушный поцелуй и скрылась за дверью.
– Маааам, где мой синий шарф? – уже доносилось из коридора.
Фёдор Степанович, вытирая руки старой цветастой тряпкой, усмехнулся. В очередной раз он удивился, насколько маленькая Катерина не похожа на мать.
– Будете овсянку? Или яичницу сделать?
– Давай овсянку и кофе, – сказал он.
– Я ушла! Всем пока, – донеслось из коридора.
Дверь хлопнула.
Фёдор Степанович собрал в ящик инструменты, тщательно вымыл руки и перешёл в крохотную кухню. Кира в домашних штанах и белой футболке выставляла на стол спрятанные от дочки конфеты и пирожное.
3.
Влад тяжело открыл глаза. От яркого солнечного света, заполнявшего спальню, голова раскалывалась ещё сильнее.
Мучала жажда. Холодно. Окно открыто. Забыл закрыть?
Смятая простынь неприятно ёрзала под телом. Приподнявшись на локоть, потянулся к полу, где лежал телефон, но тут же откинулся обратно. Подташнивало и кружилась голова. Не предпринимая новых попыток встать, он протянул руку вниз. Нащупал телефон. Тот был разряжен.
Вот он, звоночек. Пора завязывать.
Погоди. Вчера же не пил. Точно не пил.
Пил позавчера.
Влад вспомнил вечер накануне. Обычный вечер. Без приключений. Приехал сквозь снежные пробки домой сразу после спортклуба, поговорил с женой по телефону, посмотрел какой-то старый советский фильм и ближе к полуночи уснул. Трезвый. Один.
И всё-таки голова раскалывалась, словно через кровеносную систему пропустили два литра дешёвой водки. Слабость не давала подняться.
С большим трудом он медленно, так чтоб не вызвать нового приступа тошноты, перевалился на другой бок. В зеркале на створках шкафа отражалась съехавшая простынь, на полу у кровати вторая подушка и одеяло, взъерошенные после сна чёрные с сединой волосы, тёмная щетина. Белое как вчерашняя метель лицо.
Видимо, давление. Вот она, старость.
Нужно что ли пройти диспансеризацию.