Короткие истории долгого полугода

Интро.

Язык как код жизни на котором записаны все входящие впечатления и вся исходящая радость никогда не был для меня нерушимым. Скорее представляю язык шёлковым платком, что пролезает через кольцо гранаты грамматических нацистов, через замочную скважину двери хранилища скреп, которыми русская черепаха намертво прикреплена к русскому киту, плавающему в русском океане плоскорусской равнины. Как бы ни был прочен панцирь, платок струится на ветру. Пролезает, преодолевает, реет. Живой язык впитывает эхо других кодов и теряет свои кусочки на поворотах времени. Как бактериофаги, что носят фрагменты генетической информации от бактерии к бактерии, нечаянно или нарочно отрывая код при сборке нового поколения. Так и мы, я по крайней мере, приносим новое из других языков, уносим в текст, в сленг, куём свой собственный диалект для людей, для семейного очага. Не чтобы выпендриваться, чтобы нас лучше понимали. Помню, как здорово я удивился, изучив на курсе психиатрии такой симптом как неологизм. Придумывание новых слов есть знак заболевания головы. О-па, тут я не ожидал подвоха. Что за консерватизм? Всю свою жизнь я ощущаю недостаток слов в языке олигархов и холопов, которому меня научила школа, стоящая между кладбищем и больницей на улице имени первого космонавта. Он-то имел шанс улететь от железобетонной лексики, не захотел. Подмечаю чужие придумки и смело транслирую нововведения в свою речь. В близком окружении в порядке вещей за встречу придумать пару слов полнее описывающих ситуацию, чем имеющиеся у Ожегова. Новые могут быть завтра забыты, могут и стать сленгом компании, а могут через нас попасть в мир. Это хорошо, это нормально, я делал это всегда. В этом тексте я буду общаться на своём русском, бедном или богатом, но своём, кастомизированном. Уходящий год закрепил недавние изобретения в нашей семье. Это жра и спа. Или даже это Жра и Спа. Пороки, зависимости, но и друзья, и близкие. Жра – это совокупность вкусняшек живущих на кухне, мигрирующих к клавиатуре, притягивающая ближе к ночи и манящая доесть её, часто сверх нормы, после ужина, между приёмами обычной нежры, между ранним и поздним ужином. Жра вкусна и скора на сборы, любит смотреть сериалы. Жра состоит из маленьких частичек, которые могут утянуть стрелку весов на самое дно пола и показать то, что ты никогда не видел на индикаторе весов. Жра старается показать третью цифру. Жра – друг, что затягивает во все свои мутные дела, но разве может друг причинить неприятность? В дни стабильной работы и здоровья, Жра надёжно поселяется в семейном вечере. И нет слова более точно отражающего поглощение сухой рыбки или печенья перед мерцанием монитора после ужина. Ни нОчник, ни чаепитие, ни второй ужин не похожи на Жру. Близкий её приятель – Спа. В отличие от Жры владеет тобой по утрам. Сытый после Жры достаёшься Спе. Это лишние семьдесят минут неги в постели, это отложенная прогулка с псом, это пропущенный онлайн вебинар, это невыполненная зарядка. Спа обладает синергизмом со Жрой. Отупляет и расслабляет. Такой же признак, что всё в порядке, в достатке. Жра и Спа не любят суеты. Наверняка существуют люди, узнавшие об этих двух словах давно и живущие под их диктовку. У нас не так. У нас Жра и Спа – гости, пришедшие в новогодние каникулы и пока мы не торопимся выгонять их. Ещё одним словом-примером тянущим свои буквы к моему словарю является тётьство. Есть материнство, отцовство, но нет бабушкинства, дедушкинства, тётьства и дядьства. Особенно тётьство заслужило место в языке. Этот феномен, служение своим родственникам от женщин часто не имеющих собственных детей каждому знаком. Живут такие сердечные тёти, что помогают всем вокруг и приносят в дань своё время. В английских детективах они богатые и капризные, но оставляющие наследство и воспитывающие девочек. В латиноамериканских сериалах тёти готовы пожертвовать жизнью ради племянника и становятся вторыми матерями. В российской глубинке тёти закручивают банки и делятся запасами под Новый год с нерадивыми сестрами и братьями, что научились только лишь делать детей, но никак не соленья, варенье и веники. Тётьство расцветёт в XXI веке с усилением проблемы бесплодия, переходом на чайльд-фри, в мегаполисах, с возвышением себя над природой, усилением роли женщин в политике, спорте, бизнесе. Мне уже сейчас понятно и приемлемо слово «тётьство», надеюсь, в скором будущем оно перестанет быть подчёркнуто красной волной в Word. В нашем семейном сленге прижилось и слово синиц – мужская форма синицы. Кормушка с прозрачными стенками, прикреплённая к окну кухни уже года три является спасением для окрестных синиц в холодно-влажные московские зимы. Каждый завтрак проходит под рассматривание жопок птичек и их забавную очередь к семечкам, интригу и борьбу за место в кормушке, находящейся прямо перед нами по ту сторону стекла. Синиц можно различать при кажущейся их одинаковости, например, по рисунку чёрного пятна на груди-животе. На жёлтом фоне эта чернота, несимметричная и разная клякса, является уникальной у каждой особи. Тонкие и толстые, треугольные или шаровидные пятна нам подсказывают, что часто прилетают одни и те же птицы. Так мы опознали и ночного гостя. В отличие от всех прочих, ночной синиц, не просто кушает в кормушке, но и сидит, спит там. Встав в темноте раннего утра, до начала панического птичьего жора семечек, мы видим одинокого ночного синица. Он не улетал в своё гнездо, сидел ночью, немного подъедал чтобы согреться. Для описания конкретной птицы мне не хватало слов. Только с названием «ночной синиц» всё стало спокойно, это подходящее. Такой он, язык, позволяет придумывать чтобы лучше жить и доносить неуловимый оттенок до носителя. Ночной синиц и никак иначе нельзя сказать, чтобы не исказить реальность, суть жизни. Очень рад, что синиц выбрал наше окно. Бывает, что новые слова приходят со стороны. Не вычлениваешь их из потока мыслей, не снимаешь с собственного языка, не крадёшь оговорку у другого человека. Бывает, что видишь готовое прямо на заборе. По пути с работы я проезжаю тихую московскую улицу, образованную типичными серыми многоэтажками разбавленными цветными новостройками и светящимися первыми этажами продуктовых магазинов. Многоэтажки эти являются убежищем для студентов-иностранцев Института русского языка и рабочих-иностранцев занимающихся уборкой улиц и ЖКХ. В момент, когда мне нужно притормаживать у эбонитового полубревна поперёк пути, мой взгляд упирается в вывеску на ларьке. «Кус остока». Мне кажется, что это необычайно точное определение всей кухни восточных стран, всей манеры продавать эти блюда. Выжимка потока слов описывающего выбор блюда, удовольствие, послевкусие. Две первые буквы в названии «Вкус Востока» горят бледно-красным и контраст с остальными ярко-жёлтыми буквами столь силён, что прочитать правильно не получается. Как не прищуривайся коробочка с окнами «кус остока» остаётся именно кусом остока. Неологизмы эти напоминают мне наименования приправ на рынке, а ещё акцент, с которым разговаривают официанты в восточных кафе.

– Что это за салат? Острый?

– Это же кус, кус остока, конечно, острый! Острый как осток весной!

– Как перец? Красный?

– Нэт, какой перец. Кус! Кусостока, совсем другой, острый, полезный для здоровья мужчин и особенно женщин. Иммунитет даёт. Кус остока нашэ фирменный блюда. Лаваш будете брать к нему? Чай?

– Э-э-э, хорошо, два куса остока, лаваш и кофе по-арабски.

– Есть ещё казка авказа, ысяча очь и свежий сетинский асала оса!

– Спасибо, в следующий раз попробуем.

Среди заимствованного у живущих в конце 2021, я бы хотел выделить слово обозначающее бесконечное обдумывание всякой ерунды, оборот пустых деталей в голове не дающий уснуть или сосредоточиться на работе. По-русски мне не удалось подобрать подходящее слово. Опять же само долгое обдумывание какое слово подойдёт это и есть именно это, то что не получается по-пушкински назвать. Навязчивое состояние, которым не поделишься с другими, потому что не понятно с чего начать и где это начало цепочки мыслей. Английская статья по психологии неожиданно дала ответ. Руминация. Теперь все эти мелкие обидки, воспоминания о несделанных пустяках, додумывание чужих слов, все эти поезда с ненужными людьми, что проносятся в мозге мимом, вдоль конкретных дел, всё стало называться руминацией. И стало немного легче. Толику меньше стало облако слов людей, что застряли за день и к которым мне отчего-то нужно сформировать своё отношение. На щепотку мягче стали мысли о прошедших днях полных неполных встреч и недосказанных сказаний. Руминация озаглавила болото непродуктивной мыслеформы. Я пытаюсь запереть все эти обмозговывания, мысленные передёрги за дверью огромного амбара морщения ума, что называется теперь «Руминация». Как в ранних сериях «Ходячих мертвецов», где в классическом американском амбаре сельчане закрыли укушенных соседей, а потом искали неделю одну девочку. Одну светлую мысль, что затерялась в руминации и у меня. Ясный кус остока, что нашли её в том же амбаре с зомби, когда всё же отважились открыть и перебить их. Моя потерявшаяся ясность – это желание поделиться своим дневником, нажать энтер в конце строки.

Январь.

Прогулка в новогодний вечер, то есть когда уже стемнело, но ещё не шампанское, как-то сама забралась и поселилась в жизни. Сначала в этом была некая спешка. Успеть оббежать центр города, того первого провинциального города, с редкими украшениями и снежинками в свете фонарей, слепить снеговика или хотя бы бросить во тьму сосульку. Затем пришла в жизнь Москва и однажды заграница, где новогодний вечер дарит шикарные театральные постановки или бульвары полные света и дизайна. Опять спешка, мелкими перебежками, выдыхая впечатления от оперетты и вдыхая предвкушение от новогоднего стола. Всё бегом. Темно как семь, а уж одиннадцать. Не успеем встретить, а что если встретим во дворе, в метро, в машине – не то! Так и пошло, повелось. Всякий вечер перед боем курантов, в тот самый один раз в году, когда стрелки эти ждёшь, мы оказываемся на улице. Маленькая дочка – демонстрация ледовых скульптур, дочка побольше – запускаем фейерверки, ещё больше – обалделые от «Анны Каренины» семеним по льду, стараемся не упасть у подъезда, у самых мандаринов, у самого стола салатов. И даже когда провинция снова стала хозяйкой предкурантной ночи в пандемию, улица никуда не исчезла. Чтобы потом пойти попозже, сейчас надо пойти попозже. Логика выгуливателей собак. За час до президентской пятиминутки я вышел очертить следами энергоинститут. Водитель собаки. И вот тогда мне бросилась одна вещь в глаза, которой раньше не было. Раньше, это я не знаю когда. Раньше, как сейчас дочка или раньше как первый год в Москве? Какое-то раньше не слишком далёкое. Доковидное раньше. Я брёл с поводком и отметил, что машины снуют как в любое другое одиннадцать вечера года, людей мало и все одинокие или парами с блюдами в руках, а блюда все с фольгой, а люди все ругающиеся друг на друга. Собак совсем нет. Но самое яркое новое – мало горящих окон. Типовой квартал с десятками десятиэтажек. С одной точки могу видеть сразу пять-шесть, с их серыми фасадами квадратиков-окон. Но свет горит хорошо если в каждом четвёртом. Некоторые линии стояков с первого по десятый пустые полностью. В отдельных подъездах горело всего одно окно. Мало иллюминации в них, просто свет. Не так как в детстве уж точно. Папа везёт на санках, я черпаю рукой снег с дороги, а мама заглядывает во все горящие окна первых этажей. Обсуждают шторы, люстры, кухни. Все окна горели тогда. Тротуар освещался в детстве не фонарями, а окнами ближайшего дома. Сейчас собака и я свидетели, что людей за окнами в этот праздничный вечер мало. Рестораны закрыты из-за ограничений, клубов-дискотек для молодёжи, таких как были в моё время нет, на улице никто не играет и даже не пьёт. Где все люди? Накупили квартир как инвестиции? Умерли в пандемию? Пришли в гости в другую квартиру и оттого свет только в каждой четвёртой? Последнее кажется самым реальным объяснением. Но когда я сам лично в последний раз так делал, ходил в Новый год в гости? Полагаю, лет пятнадцать назад… Позвонил Руслан, поздравлял, авторитетно желал, благодарил за мои ответные слова. Я перебил его и поделился наблюдением. Нет света в многоэтажках при том в хорошем районе. Друг вынулся из окна своего дома в пригороде и подтвердил. Насколько он мог видеть застройку у себя, света было очень мало. А с учётом новогоднего двенадцатого часа, необычно мало. Он тоже пустился в размышления озвучив все версии. Помолчав мы всё же остановились на том, что все в гостях. Просто конкретно мы не делаем так. А некоторые пенсионеры и вовсе ложатся спать, для них это обычный день. После этого тревога отступила и максимально близко к полуночи собака и я вернулись в одну из квартир, где свет горел. Захотелось дома сделать этого света больше. Я включил все гирлянды, зажёг свечу подаренную в прошлом году. Телевизор, свет экранов телефонов, отражения в окнах изнутри, в зеркалах, свет газовой горелки, мы дали максимум света. Пусть кто-то снаружи не переживает. Всё как в детстве. Наша квартира не пустая.

Командировка уже завершилась, а желание прикалываться над Ульяновском живо. Ульбург, Лениняновск, Ульяна-на-Володеволжск. Оказался таким же засыпанным снегом в эту зиму как Москва, только нечищеным – как москвичи говорят – от слова совсем. Тема УАЗиков совершенно оказалась не раскрытой. Интернет сообщает, что по всему миру есть сообщества фанатов «буханок», также и «козлов», занимающихся рестайлингом и умиляющихся над анимешной мордочкой УАЗ-минивена. Везде есть такие сообщества, кроме родины УАЗа. Я не встретил не то что разрисованной-переделанной «буханки», я вообще не встретил на улицах родной автопромышленности. Джипы всех родов импорта буксовали и брызгали коричневым снегом на тротуары. Все японцы и европейцы были здесь. Гелентвагены и Прадо стояли рядами у ТЦ. Но ни одного уазика, ну хотя бы «Патриота», не встретилось. Не перебежал он мне дорогу, не стоял прислонившись к сугробу, не рычал на крутом подъёме. И всё так. Ничего родного не было в городе. Среди коротких старинных улиц с купеческими двухэтажками не успевала родится у меня трепетная благодать от архитектуры, как я упирался в Огромный Стеклянный ТЦ заклеенный светящимися брендами одинаковыми в каждом городе России. К дому Ульяновых не пройти – ремонт. В парк у реки не спуститься – темно и маньячно. По центру не погулять – скользко и непролазно одновременно. Центральные рестораны не имеют в наличии и половины меню. Нет тёмного пива. Нет супа. Нет хлеба. Ни крутона, ни гренок, ни пирожков, ни блинов. Есть только белые рубашки официантов с лицами призывников на медкомиссии и ёлка у входа сложенная из пустых винных бутылок. Какой ты, Ульяновск, неготовый к гостям. Памятник букве «ё» был бы небольшим утешением, если бы имел я лопату откопать его. Смотровая площадка с видом на оба моста была бы моим променадом, если бы не скрипучая рядом сломанная канатная дорога и не бродячие собаки. Одна только Волга, замёрзшая как будто вовсе мелкая, как пруд в парке, ставшая белой пустыней очаровала. Не приглянулась она мне в Волгограде, обычной показалась в Ярославле и Костроме, в Саратове, в Твери. Забавной была на паромной переправе в Мышкине. Красиво лежала в Рыбинске и Угличе. В Калязине и Ржеве тоже скорее просто понравилась. В Ульяновске остановленная морозом наконец-то показалась прекрасной. Ни движения, ни проруби. Нет людей на льду, сколько видит глаз. Зная, что Президентский мост с подъездами равен двенадцати километрам, смотришь на лёд Волги с почтением. Говорят, что летом вся цветёт, злословят, что отмели да погибшие суда не красят. Пока не верю, слепну от белости льда. Если и Волга прокинет мои впечатления, то совсем пропал ты, Ульяновск. Ночью на том берегу азбукой Морзе разговаривают со мной верхушки ветряков ветропарка. Я видел их вблизи Вены, представляю всю мощь. Но на фоне Волги и они только красные диоды, как простая гирлянда из одного красного цвета протянулись по берегу. Спросил у проходящих местных, что за огни – не знали. Я-то подготовился перед поездкой, почитал. На второй день отпустило меня разочаровываться в чужих городах и стал я получать удовольствие от еды. Нашлись всё же в переулках тёплые котлеты и суп, горящие сковороды с мясом и овощи-гриль. Занимался people watching. Всё как везде по России. Полковники обедают с водкой и небылицами о службе. Планируют следующую медаль. Гости с юга, мужчины полные, занимающие полкафе, не работают, сидят с чаем, разговаривают по мобильному вставляя русский мат в родную речь. Подростки вставляют родную речь в мат и шумят как их адские колонки в рюкзаках, выныривают из одного бессмысленного магазина и влетают в другой, третий, в фуд-корт. Холодно просто так материться меж сугробов. Народ в целом как везде, чудной, суетливый и близорукий. Не видит красоты края, смотрит на ТЦ из тёмных окон Пасфайндера или с обратной стороны витрины «Бургеркинга», сквозь наклейку, что порочит соседний МакДональдс. Встречи по работе были сродни походу по городу. Народившиеся 30-летние главные врачи, озабоченные обтягивающей одеждой и тюнигом «Приоры» встречали в бедненькой, но чистенькой светлице двухэтажного административного корпуса, который должно быть посещал ещё папа Ильича. Местные фармфирмы ютящиеся в арендованных клетях офис-центров с чайниками и кипятильниками в коридорах на пионерских тумбочках. Секретарши администраторов решающие за всех кому и с кем встречаться сегодня, кто занят, а кто перенёс встречу. И на каждом визите постукивание ботинками о стенку и порог, встряхивание снега, смена бахил и масок, знакомство и улыбка под маской так чтобы по глазам было видно, что я рад и счастлив говорить. Местные все без масок, устало машут рукой, сокращение бюджета медицины региона кажется коснулось и их корпоративной культуры. Главный врач-предприниматель, главный врач-качок, главный врач-политик. Моложе меня. Молодечно. Я бы тоже не отказался руководить клиникой в 30-35. Откуда талант взять? Не научили меня. Улетал «Победой». Много плохого слышал про авиакомпанию, придираются, преувеличивают. Если лететь одному, без семьи, без багажа, без смысла жизни и недолго, то очень даже неплохо. Сложно в целом испортить полёт длительностью час с небольшим. Отсутствие кармана у кресла впереди только смутило. Интересен тот самый злосчастный контроль багажа по размеру, когда твою сумку кладут в железный ящик размером с кота и потом хлопают крышкой, так чтобы она непременно со звуком удара швабры Тора грохнулась о железные края стенок. Грохот этот возвещает, что сумка влезла и подходит под требования ручной клади. Если грохота нет, извините, оплачивайте как багаж. Так вот грохот этот на рейсе из Москвы был только от пассажиров, что искренне изучали систему и тыкали свои сумочки в синий прямоугольник у стойки регистрации. Никто из людей в униформе «Победы» не заставлял в Москве проходить эту неприятную процедуру пассажиров в очереди на посадку. Но вот на обратном рейсе из Ульяновска, а я думаю, что из любого всякого провинциального города, грохот раздавался по залу постоянно. По нему я и вычислил выход на посадку. Персонал компании авиаперевозчика бдил и всовывал невпихуемое в коробку для кота. И о горе тем, чья ноша пружинила под крышкой и не извергал ящик характерного грохота. Пассажиры просили вторую попытку, поворачивали свои портфели боком, сами с большой амплитудой опускали с размахом крышку. Кто-то ставил сверху ногу, кто-то ругался. Особенных последствий по принуждению к оплате я не заметил, но настроение было испорчено у десятка людей, посадка тормозилась, вещи мялись, в людях рождался крепостнический страх, ненависть к НКВД, городу и сварщику синего ящика. Грохот крышки стоял в ушах до самого грохота двигателей.

Вторая командировка года оказалась куда как лучше. Во-первых, никаких очередей в самолёт и заполнения пустоты в аэропорту. Азиаксист отвёз меня на абсолютно новый вокзал «Восточный», что скромно приютился на севере, где-то за ВДНХ и стадионом «Локомотив». Маленький и нестаринный он совсем не походил на ожерелье знаменитых монументальных ЖД вокзалов столицы на кольцевой линии метро. Перевалочная станция, новенький как МФЦ, «Восточный» перехватывал скорые электрички и отправлял всех их в сторону Нижнего Новгорода. Стоянка такси почти отсутствовала, зал ожидания вместил только одно кафе, перрон напомнил о временах, когда с одноклассниками кочевали до грибных мест. Старт наш начинался под такими же навесами у бетонного берега перрона. Сегодня всё лучше, бетон не крошится под ногами, фонари светодиодные, в расписании порядок и мобильное приложение подсказывает куда идти. Что скрывать, билеты теперь покупаются честно, без зайцев, но за средства работодателя. Однако эти улучшения перрона и вокзала нивелируются ослабевших зрением и зимой. Все отличия от той станции после школы размываются, холодный ветер не позволяет смотреть на HD экран, шапка глушит идеального диктора. Электричка-комета всосала нас за пару минут и дорога покатилась комфортно и безостановочно. Чуть хуже «Сапсана», чуть лучше «Аэроэкспресса», наш «Стриж» или как-то так, довёз меня с коллегой до тихого Владимира. Зима в нём оказалась лютая, тёмная, сказочная как в фильмах Роу. Быстрая остановка в отеле и прогулка по центру. Крутые холмы над далёкой внизу рекой, так и видишь здесь укрепления, валы, частокол, глаз сам очерчивает прошлые границы по центральной части города. Домонгольские храмы прекрасно восстановлены, подсвечены и в безлюдье, на морозе, мы стоим свидетели красоты. Стены соборов под прожекторами цвета льда на катке. Иллюминация холодная, сине-белая, но праздник из всех окон и с каждого дерева. В чёрном небе на ветвях сидят огромные мерцающие снежины, сосулищи метровые и прочие символы Руси. У соборов люд катается на коньках, то есть ходит по замёрзшей воде. Местные дети на ветру крутятся на безумном аттракционе как в открытом миксере. Бешено вращаются огоньки, кажется, что слетят с них шапки и сами они вслед. Москвич схватил бы ангину или менингит, а здесь очередь из детей в миксер. Нечищеные улицы светлы и кажутся не беспорядком, а инсталляцией средневековой жизни. Не хватает бабы с коромыслом, стражника в шубе у ворот, стоячих столбов дыма в небе города. Большая Московская приютила нас в ресторанах и барах всех мастей. Здесь и нелепица копирования столичных бургерных, и самобытные рестопельменные с квасом и хреновухой. С мороза хочется какого-то отвратительно дорогого горячего с шикарным супом. Кажется, что в меню этой древней русской столицы мы не поймём ни слова, всё будет с первой красной буквы в полстраницы, с указанием степени терпения заеца и местом споймания лебедя. На деле небольшое разочарование. Лофт. Какой на хер лофт в Володимере? Избегая макдака и почти зажмурившись от донера ныряем во что-то с иностранным именем, но с русской душой. Отогрелись. Скатерть, миска с супом, сметана как айсберг в тарелке, узоры мороза на стекле. В отель пешком по скользким тропам через частный сектор. По пути нас спрашивают дорогу местные. Присматриваемся, не супостаты ли, не монголы – свои. Гуглом показываем им куда. Собаки лают за забором, один и тот же заниженный таксист гоняет по переулкам с лагерным шансоном в салоне, кругами, будто ищет нас как Вий. Мы очертили круг сугробом и не кажемся на люди. Все таксисты, встреченные за два дня, слушали что-то вызывающее кровотечение из ушей. Такое на радио «Шансон» не пустили бы даже ночью. Город не умер после монголов, после всякой полупольской шушары, после кровавой любви своих же князей. Всё стоят три холма и весьма душевно стоят в эту потрескивающую зиму. С Ульяновском не сравнить. Чувствуется место силы. Наскоком не поймёшь, что понравилось, но хочется почитать про эти места, побродить, посмотреть с крутого мыса вдаль. На второй день в противотуберкулёзном стационаре увидел и местных. Туберкулёз плюс ВИЧ, туберкулёз плюс гепатит. В палате по одному, система вентиляции, лучшие лекарства, только люди этого не ценят, не понимают, как им повезло именно в этой образцовой домонгольской больнице. Крашенные дощатые полы, линолеум, память снова разыгралась. Центральные районные больницы Смоленской области так и лезут в ум. Но если любишь, перестань сравнивать. Натёр нос респиратором, напился кофе и снова в такси с песней о тюряге, кушать блины да мясо на Б. Московской. Блинной Московской? Бандитской? Большевистской? Бигдатавской? Умею я не тужить в командировке. Пешая прогулка после обеда вниз с холма до вокзала и прыжок в «Стриж» во время его минутной остановки. Владимир, ты крут и богат, мал, да не увидишь за раз всей красоты. В прошлый раз летом не было времени рассмотреть, а сейчас в мороз не было возможности. Значит увидимся в третий раз. Суздаль я твой исходил вдоль да поперёк, пора и Владимиру дать очередь.

Февраль.

Семнадцать лет назад стал папой. В этот единственный подобный день в жизни было у меня всё легко и просто. Дочка родилась в полдень и не было нужды страдать и маяться рано и поздно по суткам. Не заимел ни чумных друзей, ни привычки отмечать каждую пятницу или восход выпивкой, ни тем более рождение, так что всё было гладко. Никто не диктовал мне, что делать в этот день. Приехал на трамвае к роддому. С помощью однокурсницы прошёл в палату к уставшей жене и взял на руки ребёнка спустя четыре часа после родов. В этот самый момент установился какой-то контакт и многое прояснилось. Имя Даша стало казаться самым подходящим, то что это девочка самым надлежащим в мире фактом. И то, что дальше всё будет хорошо тоже никак не предавалось сомнениям. На работу я не пошёл, в те времена такие вещи дозволялись благодаря адекватным руководителям. Погода была морозная, но ясная и чистая. Смоленск не был для меня непролазным или грязным, вся маята и цветной налёт на снегу расступались передо мной. Жена покрылась мелкой геморрагической сыпью, которая на глазах исчезала. Бледность лица казалась очень красивой и контрастировала с концентрированным розовым личиком дочки. Остальные цвета в палате, на мне, на знакомой докторше, в коридорах были белыми или очень близко к белому. За окном было бело, потолок был белым. Пелёнки и всякие накрывашки тел были белыми, бледно-бесцветными. На этом фоне розовость кожи людей ярко сияла. Главным сиянием было лицо Даши. Её складочки и активности мимикой возмущали белое пространство. Её звуки доминировали в пустоте палате. Она была центром мира, собиралась раскрасить эту безликость во все цвета. Начала она с тёмно-розового, с концентрата. Родители мои меня не опекали в тот день и не засыпали советами, что теперь делать, как жить, они работали. Я вернулся из роддома и выполнил несколько пустяковых поручений жены, справился и стал ждать далее остальных счастливых моментов. Какие-то приготовления, вроде принесённого древнего пластикового таза, были уже сделаны. Пелёнки лежали где-то на своих местах. От меня ничего не требовалось, я был спокоен. Состояние моё прекрасно поддерживалось тем, что родителей, к которым мы недавно переехали, дома не было. Все работали и тоже, я надеюсь, не волновались ни о чём. Я не устроил истерик под окнами роддома, зачем, ведь уже держал дочку на руках, не разрисовал машину благодарностями, типа «еду за дочкой», машины у нас не было. Комната, откуда мы вчера поздним вечером уехали в роддом, была немного захламлена вещами, но всё как будто было на местах и пригодится вот-вот. Уже появились у меня первые фотографии, уже имел я доказательства отцовства. Волновался за жену и не волновался за общее будущее. Все следующие дни рождения дочери мы старались делать что-то особенное. Иногда копировали лучшие примеры из кино и от знакомых, например, детский праздник в кафе-боулинге. Часто придумывали что-то сами, всегда дарили какие-то невероятные подарки. Что-то чего не было в детстве у нас, какие-то чудеса техники. Но как бы ни были наши первые подарки дороги и выбраны с любовью и искренностью, мне запомнился навсегда подарок тёти Оли на 1 год дочки. Это был довольно большой для её роста дочкм енот, мягкий, рыже-коричнево-бело-чёрный, с вполне узнаваемым енотством в нём. С полосками и типичным хвостом. Енот спал с Дашей много лет и жив-здоров до сих пор, не смотря на семнадцать лет проживания множества котов и собаки, праздники и будни. Енот всё так же часто спит с дочкой. Сейчас он ответственен за её сон в Смоленске, на нашей последней немосковской квартире. Он чуть подсдулся, свалялся, на фоне ребёнка стал небольшим, компактным даже. Но он навсегда будет связан с радостями первых лет и каким-то неуловимым способом с тем первым розовым цветом личика, морщинками и большими глазами из белой обёртки, первой одежды человека. То была зима, когда я стал папой.