Мальчик как мальчик

Глава 1. Бункер

Слушай: в самую первую ночь я сидел за столиком в одном странном месте на Петроградской, в бывшем бомбоубежище, в котором зачем-то открыли молодежный театр. Я промок под дождем, и мне было некуда пойти. За железными дверьми, выкрашенными серой масляной краской, мы могли бы пережить атомный взрыв, но я тут никого не знал, и никто не знал меня. В Москве такое случалось редко, а здесь запросто.

Был август. Был вторник. Я точно помню: вторник. В понедельник театр вообще не работал, а на вторник ставили проекты дебютантов, не делавших сборов. Просто так, чтобы в баре не протухли салаты, оставшиеся с воскресенья.

Когда я вошел, какие-то ребята расставляли на сцене декорации – ящики и поломанные стулья. Они топорщились, как противопехотные ежи. В зале уже было душно. Студенты собирались кучками. Пили пиво из больших запотевших пластиковых стаканчиков. Я вспомнил… впрочем, совершенно неважно, о чем я тогда вспомнил.

Поскорее я прошел за занавески, на места для белых. Местный пингвин кивнул, убрал со стола табличку «reserved», хотя я ничего не резервировал. «Free wi-fi», – было написано на стене. Я снял пиджак, сел и достал телефон.

Софиты в зале мигали, цветные пятна перемещались.

– Виски со льдом, как вы просили, – сказал кто-то за моим плечом (хотя я ничего не просил). – А вот сегодняшняя афиша.

С любопытством я рассмотрел флаер. На оранжевом листочке бумаги было жирно пропечатано название спектакля:

О. ЕВ

ГЕНИЙ

из пушки на

Я криво усмехнулся. Какие милые дети, подумал я. Всё тот же праздник непослушания.

Ниже – мелкими буквами – было набрано:

проект Мити Меньшикова

Артистично, – подумал я тогда. А больше ничего и не подумал.

Вискарь пришелся кстати.

Ты мог бы спросить, зачем я торчал здесь? Просто я устал. К тому же лил дождь. А пока он лил, развели мосты. Мне пришлось бы объехать полгорода, чтобы попасть в мой питерский дом. А перед этим я поссорился с девушкой, с которой можно было и не ссориться, и ничего бы не изменилось. Мы все равно не слушали друг друга. А перед этим она сказала, что ненавидит меня. И что я могу возвращаться в свою Москву, к своей жене и к своим друзьям-буржуям. Словом, у меня была масса причин сидеть на месте, курить и потихоньку напиваться.

Первое время я еще ждал звонка. Позже я понял, что телефон в бункере не ловит. Еще позже понял, что она не пошлет мне даже сообщения. Думаешь, я написал ей сам? Я тоже думал, что так сделаю. Но не сделал.

Вместо этого я сидел и бездумно лазил по интернету. И глазел по сторонам. И заказывал еще.

Потом я пошел… вымыть руки. А когда вернулся, ты уже стоял на сцене. Ну, то есть, я еще не знал, что это ты. Даже и не смотрел в твою сторону.

– Привет, Петербург, – услышал я.

Занятно. Девяносто процентов местных произносят «Петербург» глухо и в нос, будто буркнули что-то и заглохли. С твоих зубов это слово слетело весело и просто, как лопаются пузыри из «орбита». Так пионерки в «Артеке» сообщают вожатому, что всегда готовы: с гордостью и затаенным ожиданием.

Ну, я-то ничего особенного не ждал. Просто я люблю точную артикуляцию. Это профессиональное.

Затем я перевел взгляд на тебя. Ты оказался долговязым парнем в узких пушкинских брюках и в белой выглаженной рубашке. Рубашка светилась в ультрафиолете, белые скейтерские кеды – тоже. В луче зависшего софита твое лицо казалось мертвенно бледным. Только глаза блестели.

– Ан-негин, – представился ты как бы нехотя. – Евгений. Девятнадцать.

Как по команде оживший луч прожектора сполз по твоей груди, по ногам и соскользнул на пол. И ты остался стоять в фосфорической луже. Только пригладил длинные темные волосы. Девочки с телефонами, что разместились прямо на полу у сцены, отчего-то синхронно вздохнули.

И начался спектакль.

Я сразу понял, что актеров будет немного. Режиссер (я решил, что это тоже ты) построил действие на открытых монологах Онегина, которому ассистировали случайные с виду партнеры. Ленский напоминал рыжего Рона Уизли, что выглядело бы глупо, если бы не было (как я сразу понял) просчитано заранее; Татьяна была очевидной Гермионой; зато стриженая Ольга явно была девушкой в теме – или это был закос под позднего Мейерхольда, я не знал. Все они до поры томились в темноте, ожидая своего выхода.

Тем временем на сцене возник светящийся череп: это был дядя самых честных правил. Дядя мирно возлежал на табуретке, пока Онегин, скупо комментируя свои действия, не накрыл его подушкой.

Я рассмеялся и зааплодировал первым. Ты даже обернулся на голос. Ты улыбался так же, как я: весело и нагло.

Да, твой Евгений был отъявленным негодяем. Он прогуливался с Танечкой под лунным лучом, зачитывал вслух ее сообщения, слушал соловья и под конец картинно завалил ее среди вздыбленных стульев, на глазах у Ленского – Уизли; у того даже слезы на глазах выступили, и я решил, что парнишка слишком прочно вжился в роль друга. Четвертью часа позже ты убил его на дуэли, лениво вскинув руку с зажатой в ней пивной банкой. Рон опустился на пол беззвучно, слышен был только хруст жести в полной тишине.

В этот миг в темном углу вспыхнул и засветился инфернальный дядин череп, и наступил антракт.

Сцена опустела, зрители выстроились за пивом. Я никуда не спешил. Я вдруг подумал: а ведь весь этот «Онегин» – совсем не о том, о чем долдонят в школьных учебниках. Он совсем о другом. Не то, чтобы я не думал об этом раньше, просто твоя неуклюжая аффектация изменила направление моих мыслей. Раньше я полагал, что молодой Пушкин писал о том, что видел – о подростковых влюбленностях и фрустрациях, о милом дворянском dolce far niente… но теперь я точно знал, что дело обстояло куда печальнее. И чем дальше, тем хуже.

В последний год он даже стихов не писал. За него взялся отдуваться этот злобный карлик со своим парусом… А как же тяжко было умирать от воспаления брюшины, – думал я дальше, – когда постоянно хочется пить, а еще этой, мать ее… моченой морошки…

Тут я понял, что говорю сам с собой. После виски я часто становлюсь сентиментальным.

Я утер лоб салфеткой. Мне нужно было проветриться. Я кое-как поднялся и вышел и в дверях под надписью «WC» столкнулся с тем парнем в белой рубашке. С Онегиным. Ну, то есть, с тобой.

Твоя рубашка была мокрой. Волосы тоже. На ходу ты застегивал молнию. Вот такой, по-честному, и была наша первая встреча. Ты поднял на меня глаза и вздрогнул. И смутился.

Посторонившись, я дал тебе пройти. Потом долго стоял, пошатываясь, у струящейся водопадами стенки. Потом долго мыл руки. Подумав, тоже окунул голову под кран. Теперь мы были похожи еще больше.

С мокрой головой я вернулся к столу.

– Что ж вы вещи без присмотра оставили, – сказал мне подошедший халдей. У него была дрянная привычка появляться сзади. И препоганая косичка, собранная из оставшихся волос и перетянутая резинкой.

Я проследил за его взглядом. Он силился разобрать марку часов.

– Все нормально, – сказал я и опустился на свое место. Холодные капли стекали по груди. Это было замечательно.

Я заказал тоник. Курил, пялился на экран и по временам прислушивался к тому, что происходило в зале.

Во втором акте ребята на сцене продолжали с удовольствием подтираться школьной программой. Повзрослевший и отсидевший за дуэль Онегин вырядился в черное, как гробовщик. Возвращаясь к Татьяне, он исполнил сразу несколько арий под гитару (мне запомнился блатной романс «Выхожу один я на подмостки», но я и сейчас не уверен, что это было уместно).

На гитаре он играл неважно.

Зато объяснение героев вышло немногословным. Оба сидели на перекладинах грубо сколоченной лестницы – Таня пониже, Жека – повыше. Возможно, это символизировало питерский «парадняк». Татьяна казалась меланхоличной и отстраненной. Евгений излучал могильный холод. Глядели они в разные стороны. Морщась, я гадал, чем дело кончится – придушит Онегин Татьяну или наоборот.

Ты вышел из ситуации с сомнительным блеском. На сцене явилась сестренка Ольга, как никогда похожая на мальчика; всё так же меланхолично Таня пожала плечами, соскользнула со ступенек, подала Ольге руку и ушла с нею. Несколько стриженых девчонок в первых рядах восторженно захлопали.

Тогда и Онегин соскочил с лестницы. Поднял гитару и с неожиданной силой ударил декой о светящийся череп. Вскрикнув, гитара разлетелась на три части; под потолком лопнул красный софит, и посыпались искры. Невидимый звукооператор врубил музыку, нарочно заглушив аплодисменты. Зрители полезли на сцену, и больше я ничего не видел.

Вот, значит, как, – подумал я.

Но промолчал.

А сам посмотрел на экранчик. Мне пришло сообщение от моей девушки.

Спасибо за все, – прочел я. – Мы больше не увидимся

Ни точки, ни вопросительного знака. Но я знал: на ее языке это была точка. Тяжелая, как мельничный жернов, привязанный к моей шее.

Роман окончен, подумал я.

Теперь я понял, о чем он.

Почему-то я улыбнулся и опустил голову на руки. А когда снова поднял, взвинченный Онегин – то есть ты – стоял в трех шагах и смотрел на меня. По твоему лицу расплывались цветные пятна.

– Вам понравилось? – спросил ты с улыбкой.

– Шел бы праздновать, – посоветовал я. – Сегодня твой день.

За соседним столиком уже было весело. Рыжий Ленский что-то говорил с полным пластиковым стаканом в руке. Он смотрел на нас с беспокойством. А сам еле стоял на ногах. И когда только успел, подумал я.

Ты оглянулся и продолжил:

– Это была премьера. Значит, вам понравилось?

– Главное – чтобы администратору нравилось.

– Мне сказали, что больше нас сюда не пустят, – здесь ты беззаботно засмеялся. – Что мы зала не соберем. И к тому же прожектор разбили, а он денег стоит. Да: меня Дмитрием зовут, – спохватился ты. – Можно просто Митя.

– Сергей.

– А я вас сразу узнал. Видел по телевизору. Я все ваши спектакли смотрел. Только я не знал, что вы тоже в Питере. У вас здесь гастроли?

Я покачал головой. Ты задавал слишком много вопросов. Кто хочет знать ответы, не спрашивает вслух.

– Вы знаете, Сергей… – тут голос тебя подвел, и ты начал сначала. – Вы знаете, я бы всё отдал, чтобы только у вас играть. Именно у вас. Ну, хотя бы не сразу, а когда-нибудь. – Ты снова оглянулся. – Я много умею. Я же в театральном учусь. Сразу поступил, как приехал, с первого раза. Но я хочу в Москву. А здесь…

– Петербург – прекрасный город, – жестко сказал я. – Я здесь родился. Вот уж не надо гнать на Питер. Только питерцы это могут, и то не все.

В твоих глазах мелькнула паника. Сейчас начнет отмазываться, – подумал я. И ошибся.

– Не-ет, – пробормотал ты упрямо. – Я точно знаю, что с вами… в общем, вы могли бы просто попробовать.

Когда-то я и сам был таким, подумал я помимо воли. Веселым и нахальным. И мои друзья вот так же смотрели на меня и просили вернуться. Но я их не слушал.

Я стиснул зубы. А потом произнес:

– Назови мне хотя бы одну причину, по которой мне стоит попробовать что-то сделать с тобой. Если за пять минут не назовешь – я беру такси и уезжаю.

– Хорошо, – вдруг сказал ты.

Оправил черную рубашку. Пригладил волосы. Кинул взгляд в потолок (под бетонные своды бункера). Потом снова посмотрел на меня. Твои глаза блестели. Ты вдруг вытянулся в струнку и вскинул ладонь в запрещенном приветствии.

Я вяло отмахнулся в ответ.

– Мой фюрер, – произнес ты озабоченно. – Враг у ворот, и не следует терять ни минуты. Я только что посадил самолет на Унтер-ден-Линден. Баки заправлены. Нужно лететь, пока не начался обстрел. Me-262 будут прикрывать нас в воздухе.

– Благодарю вас, Ганс, – милостиво кивнул я. – Вы как всегда вовремя. Летим, и да поможет нам бог. Как жаль, что фрау Ева не сможет составить нам компанию.

Потом мы гнали по ночному Питеру на дешевом такси. Фонари выстраивались в цепочки, как елочные гирлянды. С ходу мы перелетели через два моста, и тут наступил рассвет.

Еще чуть позже я стоял у подъезда, роясь в карманах в поисках ключа. Многоэтажная реальность заметно пошатывалась. Не обращая на это внимания, ты весело помахал мне рукой и вскочил обратно в машину. Кто-то там был еще, с тобой на заднем сиденье – ага, Гермиона, – вспомнил я и нащупал ключ в самом дальнем кармане. Железная дверь отворилась и захлопнулась за мной, оглушив на мгновение. Я удивился: на стене подъезда, прямо напротив лифта, кто-то намалевал светящийся череп.

Значит, тебя зовут Митя Меньшиков, – подумал я. Попробуем вспомнить наутро.

Да, в тот раз ты всё спрашивал, понравилось мне или нет. Теперь я могу ответить: нет, конечно. Меня только рассмешила ваша щенячья возня. И еще было слишком много виски. И еще я вспомнил, каким идиотом был сам в свои девятнадцать.

Главное в нашем ремесле – прийти вовремя, думаю я сейчас. Потом тебя уже никто не прогонит. Но у входа нужно оказаться ровно минута в минуту. Помочь директору снять пальто и вовремя улыбнуться. Театр ведь начинается с вешалки: еще одна банальность в ряду банальностей, из которых складывается культура.

Но опоздавшие однажды и вправду опаздывают навсегда. Им остается всю жизнь бежать по шпалам вдогонку ушедшему поезду. А еще я знаю анекдот про ручную дрезину, но он неприличный.

Так вот: ты даже сам не понял, что ты сделал. Ты оказался на своем месте в свое время. В мое время. Я-то уже научился поворачивать время под себя. Но как это получилось у тебя, да еще с первого раза? Я не знал. Не знаю и сегодня.

И ты сделал еще одну вещь. Спас меня от…

Назовем это скукой.

Если ты думаешь, что мне некогда скучать, ты ошибаешься. Половина моих театральных проектов отчаянно скучные. Половина оставшихся интересны только мне. И только два-три действительно хороши. Ты не помнишь, но однажды в Питер приезжала с концертом Мадонна. Ты еще зависал в своей Костомукше, Кандалакше или где там? OFIGENNO, – сказала тогда Мадонна в промо-ролике. По-русски, хотя и коряво: друзья-эмигранты научили. Ofigenno, или вроде того. This is Madonna. С тем и вышла на Дворцовую. И я видел ее там. Не самая офигенная вещь из тех, что нужно было успеть до смерти, но всё же.

У нее ведь тоже всё получилось.

В нашем деле главное – никогда не работать с неудачниками. С ними найдется, кому работать, уверяю тебя. У них даже есть своя публика: на каждого садиста найдется свой мазохист. Но работать с ними неинтересно. В сущности, это просто разводка на деньги. И на время заодно.

Да: третья главная штука, и даже самая главная – никогда не думать о времени. Время само позаботится о тебе. В тот раз я хотел сказать тебе что-то подобное. Но не сказал. Ты решил бы, что я учу тебя жизни. А я хотел бы научить тебя совсем другим дисциплинам.

Принципиально другим.

«О. Евгений» не продержался на сцене и недели. Последний клуб, из которого вас выгнали, ты пообещал сжечь, и он даже сгорел через год – но твоей заслуги в этом, кажется, не было. А тогда ты увлекся новым проектом. Звонил мне и рассказывал, как это будет круто. Я сомневался.

Наконец меня пригласили на последний прогон.

В учебном театре на Моховой, как обычно, шел ремонт. Полузабытые запахи штукатурки и масляной краски меня вдохновили. Здесь ничего не изменилось за пятнадцать лет.

Я огляделся, поддернул брюки и зашагал по парадной лестнице, обходя белые меловые лужи. Кто-то выглянул с верхней площадки, присвистнул и бросился по коридору с воплем: «Митька! Митька-а!»

В кармане запел мобильник. Я взял.

– Сергей, привет, – услышал я радостный голос. Мы все никак не могли окончательно перейти на «ты». Так и разговаривали, не забывая об этом.

– Я боялся, что вы не придете, – услышал я дальше. – Мы вас ждем. Только это… не входите сразу, ладно? Там будет дверь, только не трогайте ее, она крашеная, – вы подождите там, и вас пригласят. Это будет типа сюрприз. Не обижаетесь?

– Ты наглец, – сказал я.

Смех и гудки.

У белой деревянной двери я и вправду остановился. Для глупых на стене рядом была прилеплена табличка:

НЕ ВЛЕЗАЙ, УБЬЮ

и нарисован знакомый череп. Я прислушался: за дверями кто-то передвигал мебель. П-продюсер хренов, – выругался я в твой адрес, но тут дверь отворилась.

Я потянул воздух носом: откуда-то запахло жареной картошкой.

– Здравствуйте, – сказала мне стриженая бывшая Ольга. Впрочем, я уже знал, что ее зовут Лизой и что она приехала из Ангарска. Лиза церемонно подала мне руку и дождалась, пока я войду, и я вошел – и увидал сомкнутый занавес, редкие стулья для публики и одно-единственное кресло для меня. А также столик и фляжку «Джонни Уолкера». Это было трогательно.

На столике я заметил самодельную программку, распечатанную на принтере. Название спектакля несло на себе липкий отпечаток творчества Донцовой:

ТОПОР ДЛЯ СТАРУШКИ

проект Мити Меньшикова

Состав & stuff:

Раскольников – Митя Меньшиков

Разумухин – Максим Колесников

Алена Ивановна – Маша Кричевская

Лизавета – Лиза Ермошина

Прочитав это, я в который раз усмехнулся. К чему было переделывать Разумихина в Разумухина, думал я. Впрочем, я знал: рыжий Макс (в прошлом – Рон Уизли) был согласен играть хоть ломовую лошадь, лишь бы стоять на сцене рядом со своим другом. Никого больше в спектакле не ожидалось, ни Мармеладова, ни Порфирия Петровича, ни уж тем паче господина Лужина: вернее всего, режиссер не потрудился дочитать Достоевского даже до середины. К тому же в театре имел место дефицит исполнителей.

Но думать об этом было лень. Прозвенел колокольчик, и занавески расползлись в стороны. На просторной сцене обнаружилось сразу несколько символических предметов: железная общажная кровать с провисшей сеткой, пара колченогих стульев (на одном – томик Достоевского из школьной библиотеки), стол, а на столе – стопка учебников и раскрытый недорогой ноутбук с вертящейся экранной заставкой:

ÜBERMENSСH

За сценой послышались шаги. Это явился главный герой. В руке он держал чугунную сковородку на ручке. На сковородке что-то шкворчало.

Помедлив как бы в нерешительности, Раскольников опустился на скрипучую койку. Поставил сковородку на стул – или на книжку вместо подставки. Вооружился вилкой и некоторое время молча поедал картошку со шкварками, даже не поднимая глаз.

Съев ровно половину, Раскольников остановился.

– Выступление и показание, – объявил он невнятно, с трудом прожевал и проглотил. – Достойные песни на волне Достоевский Эф. Эм.

Где-то за сценой негромко заиграла музыка:

Я нахмурился. В это время ступени проскрипели снова, и на сцену вступил рыжий увалень Разумухин.

– Экая морская каюта, – закричал он, входя, – всегда лбом стукаюсь; тоже ведь квартирой называется!

Огласив эту ахинею, он утих и мирно присел на койку. Тогда Раскольников придвинул к нему сковородку с картошкой. Разумухин принялся за еду.

Тянулись минуты. Наконец гость оставил вилку, вздохнул и повернулся к хозяину:

– Вопрос не терпит отлагательств.

Он поднялся и без разрешения присел к столу. Тронул touchpad ноутбука, и заставка пропала. Вместо нее на экране появился портрет старухи-процентщицы. Так могла бы выглядеть Гермиона Грэйнджер на голливудской пенсии. Портрет тоже вращался в трех плоскостях, демонстрируя время от времени чепец на затылке, крысиную косичку и шею в фотошопных бриллиантах.

– Вот это любопытно, – оценил Раскольников.

– По мне ведь как хочешь, – книжным голосом отозвался Разумухин. – Так берешь или нет?

Я только головой покачал. Подумаешь, секрет Полишинеля: наш добрый друг Родион Раскольников был мальчиком по вызову, а его приятель – банальным сутенером. Я потянулся к бутылке, свертел пробку, налил (и краем глаза заметил, как ты взглянул на меня – тоже краем глаза – и тоже улыбнулся).

Дальнейшее запомнилось отдельными картинами. Среди прочих была и такая: Раскольников долго выбирал себе топор, взвешивал в руке один за другим – у одного топорище было длинным и тонким, у другого – толстым, но коротким, третий зачем-то был выкрашен в черный цвет. Я уже начал уставать от этого фарса, когда наконец, заткнув за пояс подходящее орудие, герой отправился на вызов.

Старуха-процентщица напоминала подтянутую во всех местах business-woman, родом из эпохи первоначального накопления (симпатичную Машку-Гермиону удалось изуродовать до неузнаваемости). Алена Ивановна встретила Раскольникова на пороге и впилась в его губы страстным поцелуем; через старухино плечо юный жиголо бросал в публику загадочные взгляды. Теперь за сценой пела старая советская пластинка:

Под эту мелодию Раскольников овладел старухой прямо на полу. Раскинув тонкие ножки, банкирша в ритме поганого танго изгибалась и постанывала. Когда же над ее головой взлетел символический, но все же немалых размеров топор, старуха завизжала и стала биться в судорогах, по-прежнему сжимая любовника в объятьях. «Вжик, вжик», – скрежетал диск: кто-то неумелый пытался играть на виниле. Наверно, рыжий Рон, подумал я. Кто же еще.

Как вдруг что-то пошло не так. В зале стало весело. С дальних стульев откровенно заржали. Раскрасневшаяся Гермиона сорвала старухин парик и уселась на полу, поправляя лифчик. А ты как ни в чем не бывало хлопал глазами. И даже не пытался скрывать свои оттопыренные штаны, т-твою мать. Ты еще гордо поглядывал на меня, сволочь!

– Ну, хватит, – громко сказал я.

Поднялся и вышел. На выходе заляпался о крашеную дверь.

Мне было и смешно, и противно. Гребаный молокосос, думал я. Льстивая хитрая скотина. Да пропади ты пропадом вместе со своим идиотским театром, талантливый мистер Меньшиков. Ты хочешь работать со мной? Хочешь стать крутым? Так вот что я скажу тебе. Меня еще никто и никогда не разводил втемную. Хотя многие пытались. Еще никогда и никому я не позволял себя использовать. И ты, сука, не станешь первым.

За спиной раздался грохот шагов, размноженный эхом. Ты не сбежал, а рухнул вниз по лестнице, перелетая через три ступеньки. И нагнал меня.

– Прости, – сказал ты мне в ухо. Схватил за рукав и повторил: – Прости пожалуйста.

Зубы у тебя были белые. Я сжал кулак.

– Что. Ты. Этим. Хочешь. Сказать? – спросил я раздельно, очень ясно представляя, как выбиваю тебе зубы – один за другим.

– Прости, – повторил ты.

Мы были одного роста, но я стоял двумя ступеньками выше. Твое лицо пошло красными пятнами. Волосы растрепались. Я втянул носом воздух: от тебя пахло жареной картошкой и еще чем-то острым.

– Я хотел тебе показать… – начал ты жалобно. – Просто хотел доказать, что я могу всё. Чтобы только ты заметил. Понимаешь?

– Чтобы я заметил – что? Твой член в штанах? Ошибся адресом.

– Нет… это случайно… нет. Я хотел, чтобы ты знал: я не боюсь ничего. Хочешь, убью кого скажешь. Хочешь, умру. Мне наплевать на всех. Я хочу, чтоб ты знал.

– Ты переигрываешь, – сказал я.

Одним движением ты перескочил заляпанные краской перила и остался стоять на самом краю пролета. Ты продолжал переигрывать. Здесь было не так уж высоко. Ты это понял, когда я усмехнулся. Но ты упрямо сказал:

– Возьми меня с собой. А то я ведь и повыше поднимусь.