Друзская сага

Предисловие

Галилея парит в дымке, словно огромная цветастая птица. Зной. Млеют жёлто-зелёные холмы с пологими, как по лекалу наведёнными склонами. Клубятся белоснежные созвездия – цветут вишни, черешни, сливы, миндаль… Чудо, волнующее утомлённый солнцем глаз. Ицхак спохватился – будто от дрёмы, увидев знак «Хорфеш». Сразу свернул и, едва вписавшись в поворот, вылетел за разделительную полосу. Затормозил у деревянного домика с вывеской «Козьи гостинцы». Обернулся назад, взглянул на Бенциона. Оба молчали. Можно было ехать дальше, или немного постоять, заглушив «Мазду». Кастовая тишина, предвестница пророчеств. Ицхак, задрал подбородок к небу, прикрыл глаза ладонью и напевно, на нерве, словно нанизывая звуки на басовую струну, возвестил:

– Слушай, Израиль. Господь – Бог наш, Господь один!

– Аминь, – подтвердил Бенцион, и, чтобы усмирить неловкость, принялся рассматривать вывеску, – давай заглянем, может, это судьба.

Ицхак, поправив кипу, кивнул.

Дверь распахнута, внутри свет, никого. Холодильная витрина с шедеврами из козьего молока. На крючке ценник. Под ним на столике, покрытом шерстистой тканью, шкатулка-касса. И тут же старинные весы подле древней радиолы.

– Ты когда-нибудь видел подобное? – удивился Бенцион.

– Говорят, в Европе полно семейных магазинчиков. Самообслуживание. Едешь по сельской местности, вывеска, сворачиваешь в минишоп… Деликатесы напоказ, без продавца. Список, стоимость, коробочка для оплаты. Проще некуда… выбираешь, рассчитываешься, едешь дальше. Я спорил с попутчиками – в Израиле такое нереально.

Взяли йогурт, по пирожку с корицей, оставили деньги и записку с добрыми словами.

– Кажется, дружище, это не просто продукты. Чувствуются домашние тепло и свет, – признался Ицхак, вгрызаясь в ароматную выпечку. Солнце подогревало улыбку.

Друзская[1] деревня напоминала застрявшее в безвременье средиземноморское селение. Оттиск американского стиля, приправленный вычурностями французского Прованса.

Дорогу выбирать не пришлось, «Мазда» покатила по центральной улице. Выглядевшей скорее традиционно, чем экзотически. Подле домов выпас автомобилей – чаще «Мерседесы», «BMW», «Ауди». Нараспашку кафе, рестораны, пекарни, магазины, прилавки. В лавчонках, словно вывернутых наизнанку, бесчисленные ненужности – приманка неразборчивому туристу. Шмотки с камушками, блёстками и осколками зеркал, разнокалиберные сувениры с видами всего, что положено увидеть в Израиле. Россыпи неказистых туфелек, выделанных под золото и серебро, расписной фарфор, медные, жарко начищенные сковороды, от гигантских до порционных. Всё привлекательное издали, но топорное вблизи. Исключением, разве что, мебель и коврики, в плетении которых друзы искусники.

Мучительный запах кофе с кардамоном. И встречные спешат поздороваться.

– Закрой окно, – прокричал Ицхак навстречу ветру, – кондиционер зря ишачит… направление – юг?

– С севера на юг. Кардо Максимус[2], – уточнил Бенцион, подняв стекло – ежели по Римским канонам. Жаль, такого аромата в Тель-Авиве не сыщешь.

– Или открой! Вправду, фимиам! Когда ещё вырвемся сюда!

– Бедняга Мансур, – вздохнул Бенцион, ленивый в движениях, но с расторопной мимикой, – парень слишком привязан к отцу… Это мы, евреи, перестали чтить стариков. Ждём случая спровадить в Дом престарелых… И утешить совесть наследством.

– Не преувеличивай.

– Ни грамма. Как есть.

«Мазда» возносилась по вздыбленному шоссе словно из ущелья. Или низвергалась, как в пропасть.

Ицхаку всё ещё хотелось возразить, но сдоба умиротворила. Отвлекала скученная обособленность подворий. У всех на въезде стоянка, подарок для кого ни возьми, от гостя до хозяина. Постройки с расчётом на внуков и правнуков – гармония обстоятельного взгляда на жизнь с ощущением будничной радости. Нарядность мировосприятия – легендарная черта друзов – первым делом обнаруживается в архитектуре. Крыши-террасы, балконы, арки, лестницы с колоннами, балюстрадами, гипсовыми горшками и фигурками львов. Стены чистые, светлые, реже выкрашенные в торжественные тона.

Сбавив скорость на повороте, «Мазда» втянулась в лабиринт, где со встречным транспортом не разойтись.

Показалось, стало темнее, тише. Или отсрочили правила. Кто едет первым? Не обсуждается – сначала шейхи, после по старшинству. Гости – вне очереди. Дорогу в любом случае уступят, предложат развернуться возле дома, где за столом во дворе домашние дарят улыбки, и дети восторженно машут руками.

Ицхак осторожно, как на экзамене, крутил баранку, стараясь не ободрать внедорожник в тесноте о камень.

– Вспомнил, где Народный дом?[3] – спросил Бенцион.

Ицхак передёрнул плечами:

– Давно не был здесь. Где-то возле хильвы[4] Представь себе.

– Ничего не слышал об этом.

– Пора бы. Дом Собраний. Там учат детей правилам жизни. Крупицам религии. Постигший их становится «посвящённым». Укаль, как они называют.

– Запомню. Что дальше? Все пути ведут в Рим?

– Не факт, знаешь ли, не факт, – огляделся Ицхак.

Выбор оставался за ним, но улочки рассыпались, как порванные бусы. Разбежались кто куда. Главная нитью вилась к солнцу, и «Мазда» грузно взобралась на площадь, затопленную зноем.

Близился полдень.

– Кажется, Народный дом – уникальность… то похороны, то торжества, – проговорил Бенцион, тоже внимательно осматриваясь, – не стоит ждать траура в окнах.

– Наверняка… – ответил Ицхак, – у друзов комфортное отношение к рождению и смерти.

Мимо просеменили женщины, шёпот терялся в шорохе одежд. Обе в светлых платках и тёмно-синих платьях, мешковатых, словно с чужого плеча. Ицхак с чувством приподнял над рулём руки – кто знает, как встретят они вопрос незнакомого мужчины. Притормозил возле живописного старика. Вислые усы, мраморно-белый тюрбан и необъятные галифе.

– К гадалке не ходи, дресс-код фанатика веры, – предостерёг Бенцион, – на службе друзы терпимей к моде.

Дед царапнул взглядом «Мазду».

– Доброе утро, шейх, – почтительно высунулся из окна Ицхак, – хочу спросить, как добраться к Народному дому…

– Вы, вижу, к семье Букия? – в иврите старика не слышалось арабского акцента.

– Верно, к ним… – сдержанно ответил Ицхак.

Старик не спешил.

– У покойного Хасана пятеро сыновей, которому из них вы приятели?

– Мансуру…

– Достойный юноша… Служите вместе? – растягивая слова, поинтересовался он.

С обеих сторон выстраивались машины.

– Точно, – согласился Ицхак, воздержавшись от разъяснений. Место службы Мансура не тема для бесед с первым встречным.

– У меня трое пацанов. Один в полиции, двое в армии… Арчи Шустера знаете?

– Ещё бы. Без пяти минут генерал, – ответил Ицхак, уязвлённый фамильярным отношением к командиру.

Старик стоял на своём:

– Дружбан мой. Мы с ним на офицерском курсе были… много годков назад.

Солнце перегородило зенит. Движением завладел ступор. Сколько ждать – вопрос лишний. Если шейх счёл нужным говорить, значит, так надо. Старик в галифе неприкосновенен и всегда прав. Никто не выражал недовольства.

Прежде, чем указать дорогу к Народному дому, дед обмолвился, что на Песах полковник Арчибальд Шустер приезжал в Хорфеш за хлебом[5]. К тому же многие считают, что выпечка здесь – лучшая в мире. Старик знает, что говорит. Таких дедов в Израиле много, почти все. Впечатление, что любому известны государственные тайны – от агентурной сети разведки до числа ядерных боеголовок, которых в стране по определению нет. Поэтому врагам обломится дырка от бублика. Глаза шейха прищурены, но дальнозорки…

Возле Народного дома машины впритирку к стенам, не разъехаться, но ни криков, ни ругани. Из уважения – к месту, семье покойного и врождённого достоинства. Без надсады, суеты и драматизма.

Припарковались, колёса тронули бордюрный камень. В двух шагах кладка османских времён, чуть выше щепетильная англосаксов. Вровень с алой черепицей, как марево, Нижняя Галилея. Ретроспектива до горизонта, соблазн больше западный, чем восточный.

– Ты помоложе, – пропустил Ицхак Бенциона.

– Зато ты постарше… – возразил тот, но, ощутив взгляды из окон, осёкся и шагнул вперёд.

Внутри покой и прохлада, десятки мужчин хранят память. И безмолвствие, мера отсчёта бесконечности, внезапности и замкнутости.

Ицхак и Бенцион не уловили, в какой момент прервалась тишина, даже не попытались объяснить себе, как проморгали. Шаркнул о пол шелест, высвобождая движение. Словно взвился смерч, подняв с места всех единым всплеском. Бенцион отшатнулся назад, натолкнувшись на Ицхака. Оба смутились. Но, не застав среди скорби ни осуждения, ни насмешки, двинулись дальше.

К ним подошёл Мансур. Втроём обнялись. Прижались головами. Красноречивее слов.

Вокруг стояли братья. Безусые юноши. Кряжистые, как вековые дубы, мужчины. Седоусые шейхи. На лицах достоинство и величие. Ожидание без тревоги и суеты.

Мансур подошёл к ближайшему, пожал руку, затем к следующему и дальше, не пропуская. Ицхак и Бенцион двигались за ним, поровну разделяя заботу.

Обойдя всех, устроились на пустующих стульях. Бенцион, слегка смущённый, закинув ногу на ногу, увлёкся портретами вождей. Отвлёк шейх, весь в чёрном, бесстрастный, словно сошедший с холста. Он наклонился, шепнул что-то и ушёл. Ицхак вопросительно глянул на приятеля. Бенцион промолчал. Парнишка с кувшином и стопкой стаканчиков предложил ему воду со льдом.

Пить не хотелось, но полагалось. Восток, неправедный зной. Исчерпается нефть. Запасы газа. Или исчезнут драгоценности. Лишь бы воды хватало. Без воды земля на солнце – ад. С водой пустыня – оазис.

Когда Мансур стал знакомить Ицхака и Бенциона с братьями, дверь помещения открылась. Снова, как по команде, все поднялись. Вошедший произнёс слова соболезнования. Кем бы он ни был, арабом, евреем, или друзом – горе сильнее ненависти. Горе примиряет и роднит. Он двинулся вдоль рядов, выражая почтение каждому. И, наконец, пожав руки Ицхаку и Бенциону, устроился рядом.

В закутке возились женщины. Те, что встретились возле Народного дома. Остро запахло кофе.

Четверо братьев служили в армии офицерами, лишь пятый, Мансур, «чёрная овца», как назвал себя сам, до поры до времени тащил лямку прапорщика полиции. Нынче браться могли ему позавидовать. Добраться до звания старшего офицера госбезопасности дано немногим.

– Спасибо, что пришли, оказали уважение. Пусть ваши дома не знают скорби, – благодарил старший брат.

– Спасибо, Адель. Мансур рассказывал о вашем отце Хасане… Достойнейший был человек…

– Душа стремится к источнику жизни. У нас есть надежда… Как у всех друзов… Аббас… Мансур не успел обмолвиться о нём?

– Не припомню. Нет… – ответил за двоих Ицхак.

– Значит, я расскажу, – продолжил Адель, – у нас гостят родственники из ливанского села, приехали выразить соболезнование. Их младшему парнишке Аббасу всего два года. Родился в день смерти своего деда, старшего брата нашего отца. Мальчик не бывал в Хорфеше. Но вдруг заговорил с нами, называя по именам. Представляете? Попросил родителей поехать в дом старого Аббаса. Поехали, остановились в нескольких кварталах. И что? Маленький сыщик узнал свой прежний дом, мебель, вещи и даже нашёл дедову заначку – что-то около десяти тысяч долларов. В малыша вселилась душа деда Аббаса. Вот я к чему – скоро получим весть, где родился маленький Хасан.

Ицхак и Бенцион вежливо соглашались, хотя Адель не пытался убеждать. Скорбь не лучшая пища для размышлений об учении друзов. Но как понять, где кончаются реальность, смысл, знания и берут начало заблуждения, фантазии и мистификация!

Рассказ о реинкарнации сменился банальной темой – сбором оливок. Затем последовали политика, визит министра обороны в Хорфеш. Как-никак, Адель – подполковник подразделения, о деятельности которого отцу не довелось узнать. Старый Хасан был ярым патриотом страны, и оставалось сожалеть, что не все способны искренне чувствовать – даже у Стены Плача.

– Наша армия, – продолжил Адель так, словно его предки вместе с евреями сорок лет бродили в пустыне за пророком Моисеем, – самая человечная в мире, что бы не тявкали активисты BDS[6]. Во вторую Ливанскую войну меня ранили, но я успел подстрелить засранца, пустившего пулю в меня. Полковой медбрат оказал помощь сначала врагу… Я не в обиде – того требовал устав: «Первая помощь раненному более тяжело».

Между рядов паренёк в футболке с надписью: «Курс офицеров-пограничников» разносил кофе. На подносе ёмкий финджан, горка стаканчиков. Друзский кофе с кардамоном – ладья в рай или ад, он либо взбодрит, либо сшибёт с ног. Отказываться не принято, особенно, в дни скорби.

Ицхак давно знал о забористости напитка. Но пригубив, понял, что поторопился. Такого концентрата не пробовал ни разу – трудно представить, как старики справляются. Кофе, насыщенный кардамоном, женщины варили сутки, и напиток оказался изуверской крепости. Казалось, в чёрной субстанции, как в сметане, могла стоять ложка.

Народ продолжал понемногу прибывать, Ицхак с Бенционом решили возвращаться. Мансур проводил их до машины.

– Тебя, брат, ждёт следующая награда… – сказал Ицхак, – об одном жалею, отца твоего не успели порадовать.

Мансур молча отдал честь, обнял друзей и вернулся к семье.

По дороге Ицхак и Бенцион заговорили, лишь миновав развилку «Голанской бригады»[7].

– Прекрасные они… друзы, – сказал Бенцион.

– Представь… Мне приходилось часто общаться с ними, – ответил Ицхак, – удивительные люди… кстати, шейх тот, что он посекретничал тебе на ушко?

– Этот? Пристыдил меня… мол, в обществе неприлично закидывать ногу на ногу…

– Бенцион, дружище, он прав. Ты таки лопух! Успех всегда в мелочах. Дилетанту оплошность простительна, но профессионалу – гибель. Община друзов – одно из неприступных религиозных сообществ. Если не самое закрытое в мире. Пока ни европейским, ни даже ближневосточным учёным не удалось собрать о них полной информации. В религии друзов уживаются элементы иудаизма, мусульманства и христианства с примесью гностицизма и магии персидских жрецов. Друзы скрывают вероучение, доступ к сакральным книгам открыт лишь посвящённым, поэтому тебя никто не осудит за теологическую ошибку. Но! Культуру и быт народа ты должен знать. Это твой хлеб с маслом.

– Слышал, с религией они не парятся… – примирительно заметил Бенцион.

– Немного не так. Молятся свободно, как хотят… но, вообще то, молитва не обязательна… О религии мало что известно, даже посвящённые не всё знают… Любой друз свободен в выборе… В выражении… Религиозность у них призвание, причём, точное знание предмета не обязательно… Никакого насилия над личностью. И почти нет ограничений.

– Но как с реинкарнацией, переселением душ… Веришь байке о младенцах, в которых влились души усопших?

– Для них перевоплощение – аксиома, именно поэтому друзы спокойно принимают смерть…

Ицхак притормозил, мимо дома на выезде из деревни «Мазда» пошла медленней. Во дворе молодой друз в линялой форме втискивал рюкзак в багажник «Ситроэна». Солдат возвращался на военную базу. Как знать, удастся ли вернуться домой. Да – если свыше уготовано увидеть сына. Нет – если самому суждено родиться вновь.

Глава 1

На этот раз они собались в доме Амера Абу Рабии. Двухэтажном, просторном, но незавершённом, словно заброшенный архитектором эскиз. Явление частое в друзских деревнях, где отец, пока работает, ставит сыновьям дома. Строительство замирает, когда у главы семейства заканчиваются средства. Отец Амера успел профинансировать фундамент, каркас, стены, крышу и отправился за кромку. На дальнейшее скромной зарплаты полицейского у осиротевшего Амера не хватало. Стены остались голыми, из мебели – скрипучие турецкие диваны по периметру гостевого салона, обшарпанный комод, и сервант, купленный по случаю на барахолке в Дженине, городишке в Палестинской Автономии на Западном берегу Иордана. Дешёвый ковролин на полу, пара портретов на стенах. На одном шейх Джафар Тариф, дед нынешнего главы общины, на втором легендарный вождь друзов Султан Паша аль Атраш.

Друзья сидели на приземистых стульях без спинок, за таким же невысоким массивным столом времён Салах ад-Дина. Хлебосольному толстяку нравилось принимать гостей. Улыбчивый, с округлым лицом, добрыми, но глуповатыми глазами и ранней лысиной, он обожал затяжные карточные баталии. Покер важно величал «Сеансом ИИИ» – интересно, интеллигентно, интеллектуально. Игроки выглядели по-домашнему – короткие шорты, кроксы и сорочки-безрукавки, оголявшие плечи, чем донельзя смущали набожную хозяйку дома. Аристократический отдых сопровождался литрами крепчайшего кофе и бессчётными плошками арахиса, арбузных и тыквенных семечек, сухого нута и прочих лакомств, ритуальных для гостеприимного стола друзов, когда на огонёк заглядывали уважаемые, но слишком частые гости. Иногда подавался виски, строго-настрого запрещённый религией, но, тем не менее, свободно продававшийся на заправке «Соноль» перед выездом из деревни. Справедливо опасаясь недовольства шейхов, спиртное Амер держал в литровом термосе. Случись в доме нечаянный гость, крамолы на столе не обнаружит.

– Господа! Я повышаю на… семьдесят! – выпалил хозяин дома и обескураженно улыбнулся.

Окружающих всегда восхищала его детская расположенность к улыбке, чаще женскую половину. Если бы не внушительный живот, парень мог похвастать многими победами. Абу Рабия не умел скрывать чувств и всегда выбирал ущербную тактику. Напропалую пасовал, когда надлежало рискнуть, или беспутно блефовал с отвратительными картами на руках. Поэтому проигрывал чаще партнёров, но никогда не огорчался. Зато изученная приятелями улыбка выдавала его с головой и означала одно – у него феерический расклад.

Убойная информация, если вовремя приспособить.

– Рана! – позвал он жену чуть громче, чем следовало. Хотелось показать друзьям, кто в доме хозяин, но виски притупил осмотрительность, – свари нам ещё кофе!

Она бесшумно, как призрак, проявилась в густом сигаретном смоге, заполнившем гостиную. В тёмном платье, прятавшем лодыжки, белом полупрозрачном платке, прикрывавшем лоб и брови, Рана казалась воплощением целомудрия друзской женщины. Мансур и Камиль, приятели Абу Рабии со школьной скамьи, могли поклясться, что ни разу после свадебного торжества не видели полностью её лица.

– Ч-ш-ш, не кричи так, малыша разбудишь – осадила она и отправилась на кухню исполнять просьбу мужа.

Сомнений, кто стоит за семейным штурвалом, ни у кого не возникло.

– Ну, Мансур? Скажешь что-нибудь, или будешь немым, как ХАМАСник[8] на допросе? – поторопил Камиль.

– Раздражение – слепой поводырь, – не замедлил поумничать Абу Рабия.

Картёжники понимающе переглянулись и прыснули со смеха. Где их простой, как хумус в тарелке, приятель нахватался мудрёных тирад, оставалось догадываться. На расспросы он отшучивался нехотя и неловко, что вызывало новые подозрения.

– Я – пас, – ответил Мансур, и его ореховые, чуть на выкате, глаза, оживлённо блеснули.

Мансур любил покер. К каждой раздаче относился бережно, продумывая множество комбинаций. Если бы не чрезмерная осторожность, из него получился бы первоклассный игрок. Во всяком случае, он проигрывал реже аутсайдера Амера. Предусмотрительность считал фундаментом удачи, молчаливость – залогом успеха.

– Ну-ну, столько времени думать, чтобы соскочить!? – заметил Камиль.

В отличие от большинства друзов, обладавших располагающей внешностью, этот молодой человек, будто со стиснутым у висков черепом, походил на европейца-ашкенази. Камиля принимали за своего поляки, литваки, немцы и даже евреи из Биробиджана.

– Сравниваю, – спокойно продолжил он, выложив фишки на середину стола, рядом с «Эверестом» шелухи от семечек и орехов.

В картах Камиль был, что называется, ястребом – точный анализ ситуации, психологический расчёт и, конечно же, удача, присущая игрокам высокого полёта. Он «видел» противника, быстро принимал решения и ошибался изредка. За этим столом побеждал неизменно. Везение всегда, если подытожить, тонкий расчёт.

– Я тоже плачу, – воскликнул Мансур, бросая фишки.

Друзья раскрыли карты. «Две пары» Абу Рабии были слабейшей комбинацией на столе, мощный «трипс» Мансура оказался бессилен против «флеша» Камиля. И на этот раз сенсации не произошло.

– Чёрт, – выдавил, улыбаясь, словно угадал шесть номеров в лотерее, Абу Рабия, – надо же… Ветры дуют не так, как хотят корабли.

Мансур иронично взглянул на него и покачал головой. Амер счёл это восхищением и благодарно кивнул. Камиль невозмутимо собрал в кучу выигранные фишки. Вместе с ароматом свежезаваренного кофе в комнату вплыла Рана.

– Последний, – сказала она и пристроила поднос на край стола, – захотите ещё, управляйтесь сами. Я – спать.

– Рана, дорогая, – улыбаясь, проговорил Мансур, – мы уже топ-топ-топ… уходим… намёк понят…

– Ах ты, недотрога… Решил меня обидеть? Ладно, как-нибудь сочтёмся…

– Рана, успокойся, все знают, как радушно ваша семья принимает гостей, – вступил в разговор Камиль, – Мансур хотел сказать, что и впрямь поздно… спасибо тебе и спокойной ночи. Какие проблемы, вдвоём доиграем, мужа твоего легко отпустим. Запишем ему поражение… так что… забирай своего хозяина с собой.

Лёгкий румянец выдал смущение девушки, но она не растерялась. Рана никогда за словом в карман не лезла, и Камиль не хуже других знал, что забавляется с огнём.

– Ты бы, Камиль, о своей Майсе побеспокоился. Сидишь, картами пробавляешься. Ты, вижу, уверен, что она должна высматривать ненаглядного муженька из окошка… Нет, знаешь ли… В куклы мы давно отыграли, сейчас другие забавы. Прикинь, что делает Майса, когда мужа нет дома? Попробуй объясни, где весь день пропадал… думаешь, жена тебе поверит?

Камиль, как проигравшая в словесной баталии сторона, потупил глаза и, словно сдавшись, поднял вверх руки. Рана задиристо подёрнула плечиками и, не спеша, двинулась в спальню. Походя распахнула окно, и в гостиную ринулся свежий ветер Западной Галилеи. Друзья проводили глазами её стройную фигурку, но, поймав ехидный взгляд Абу Рабии, спохватились и уткнулись в карты. Игра продлилась ещё немного, но уже вяло, без прежнего задора.

– Всё, мужики, глаза слипаются. Заканчиваем? – зевая, спросил Мансур.

– Ты же выходной завтра.

– Так и есть, но в два часа ночи голова плохо варит. Боюсь крупно проиграться.

Камиль собрал карты и, будто, между прочим, заметил:

– Кажется, твоей голове в любое время суток думать хлопотно.

– Может и так, но тогда меня по ошибке в университет приняли.

– В какой университет?

– И ты молчишь? От друзей скрываешь?

– Колись! Или сглазить боишься?

– Нет, конечно… Хотел сегодня рассказать, но игра выдалась интересная. В октябре начинаю первый семестр. Факультет криминологии.

– Молодец, паренёк, поздравляем, – друзья вскочили и принялись обнимать Мансура.

– В Цфате? – спросил Камиль, основательно двинув приятеля по плечу, – там, кажется, «бакалавра» подгоняют под требования МВД. Ерунда – ОЗ.

Термином ОЗ, то есть «обязан закончить», обозначали те высшие учебные заведения, где требовалось лишь присутствие на лекциях. Руководство университета входило в положение силовиков, совмещавших учёбу, семью и ненормированный рабочий день, когда теракты были повседневностью.

– Обижаешь, Колледж Западной Галилеи от Бар-Иланского универа.

– Кажется, это где-то на шоссе Акко-Нагария?

– Точно, ближе к Акко.

– Когда проставляться будешь? – оборвал академическую беседу Абу Рабия.

Приятели захохотали.

– Я серьёзно, – притворился обиженным толстяк, – чем хочешь клянусь, проигнорируешь проставу, экзамены завалишь. Так что… Вот когда я в полицию призвался… совсем из головы вылетело, – тут же последовал новый взрыв хохота, – да, да, бывает, я, знаете ли, тоже человек. Прикиньте, сколько дел появляется у человека в призыв, сколько бумаг надо оформить, сколько тестов пройти, вот и забыл проставиться.

Друзья снова не сдержались. Абу Рабия раздражённо шикнул на них и продолжил:

– И что! В первый же день на службе из-за всех переживаний я прикемарил, и на моё счастье мимо проходил начальник участка. Зарплату получить не успел, как с меня три рабочих дня содрали.

– Всё твоя жадность, Абу Рабия.

– Экономность, не жадный я, просто нет лишних денег, вот и всё. Ты, Мансур, на меня стрелки не переводи, говори прямо, когда мясом кормиться будем.

– Сразу, как только… ты же меня знаешь…

Друзья обнялись. Мансур и Камиль поблагодарили хозяина и, наказав поспешить к жене пока не заснула, со смехом выкатились во двор. Вслед неслись напутствия покоробленного в лучших чувствах мужа.

Мансур забрался в «Субару», закурил и завёл машину. Она чихнула, но проблем делать не стала. Давно следовало старушку продать, да жалко, авто – чистый японец, сегодня таких днём с огнём не найти, фальшивки в Турции клепают. Машину он обиходовал в семейном гаражике на один подъёмник, где работали арабы отец и сын. Себе на уме, как многие почитатели Мухаммеда, но запчасти возили из автономии, так что ремонт и ежегодное техобслуживание выходили на порядок дешевле. Взглянув на часы, Мансур медленно тронулся с места. Деревня небольшая, ехать недалеко, но время нелишнее. К тому же Абу Рабия жил в старой части деревни. По мощёным, извилистым улочкам без тротуаров, на которые лишь кое-где отведено с локоть, следовало двигаться осторожно, тем более ночью. Дома в друзских деревнях построены очень кучно, почти вплотную, и у каждого здания своя архитектура, свой дизайн. Своя история.