Мать приблизилась и невесомо коснулась завязи прохладными губами.
– Мы с тобой победим, вот увидишь! – ворковала она, что-то выискивая у себя за спиной. Вороника не могла разглядеть, да ей было всё равно. Она жадно ждала еды. Женщина вынула острую заколку из причёски, и роскошный водопад цвета заката хлынул ей на плечи.
– Ап-па-па! – ласково пропела Мать и проколола себе палец. Ни единой жилки не дрогнуло на безупречном лице. «Кровь!» – возликовала Вороника. Она всего лишь раз попробовала Матушкиного «алого вина», как та сама его назвала. Это было упоительно вкусно и невероятно давно – по человечьим меркам прошло, наверное, недели три, когда первые ростки Вороники пробили землю. Вороника так и не научилась разбирать, как народ её Матушки ведёт отсчёт. Для неё существовали лишь пустые сонные и жаркие дни и тревожные, полные чарующих и обольстительных видений ночи. Она жила мыслями Матушки, её надеждами. И ожиданием её ласки, её угощений.
– Пей, моя сладенькая! – приговаривала женщина, окропляя тяжёлыми темными каплями зёрнышко завязи Вороники. Если б Вороника могла стонать, она без стыда заливалась бы стонами удовольствия, так невероятно вкусна была кровь Матушки. Она готова была впиться в палец Матушки и с благоговением и восторгом выпить её всю всю до капельки! Болезненное детство Матушки горчило, как сок мёртвых насекомых. Её отрочество отдавало мёдом и полынью. Её побег из развалюшки на краю деревни обжигал, и на миг Вороника ощутила себя острым перцем. Хижина дряхлой ведьмы, таинство нерушимой связи с подземным миром, ведьмина смерть, её наследство для юной ещё Матушки – всё это вливалось в Воронику горячительным, пряным потоком. Будь у неё голова, она бы кружилась от случайной встречи глазами с Тем мужчиной… Будь у неё самой глаза, она бы рыдала над его телом, пронзённым стрелой нанавистного короля. А сам король, который решил, что подстрелил оленя, спешащий через колючие кусты прямиком к его будущей королеве, отдавал подгорелым, лежалым беконом. А каким кисло-сладким, густо присыпанным солью и копчёной паприкой был её первое: «Отрубить ему голову!» Могущественная, великолепная Матушка! Какая же ты вкусная! Твои мертворождённые принцы и принцессы, ммм, они хрустят, как французские булочки с ароматными травами! И это твоё желание, Матушка, отравить своего мужа, своего короля, солёное и густое, как кабан, начинённый креветками в карамели! «Ах, матушка, когда я вырасту, то… Погоди, куда ты, куда, ещё немного, пожалуйста!»
– Ты только посмотри на себя! – всплеснула руками женщина.
Подорожник едва успел жалобно пискнуть, когда она сорвала его лист и приложила к ранке на пальце. Вороника шикнула на него и умоляюще потянулась к Матушке. Но вдруг ощутила, что не может и листочка приподнять. Голова её плода отяжелела донельзя и властно клонила весь стебель к земле. «Какого чёрта!..» – возопила Вороника, но Матушка утешительно обхватила её изящными пальцами. Вороника вдохнула сытный дух крови и впитала их дрожь, как горячая булочка крупинки цветного сахара.
– Настал наш час, моя девочка! – сказала Королева в полный голос и… одним точным, уверенным движением сорвала плод. Вороника в ужасе хотела, было, завопить… но осеклась. Больно не было! Значит, и вопить незачем. «Что… что мы теперь сделаем, Матушка?» – растерянно оглядываясь с непривычной высоты её рук, пролепетала Вороника.
– Я отберу у него королевство! Знаешь, что задумал старый выродок? Избавиться от меня! Уже и дрянь какую-то заморскую присмотрел, думает, она родит ему живых детей! Как бы не так! Ты моя ненаглядная, кровью моей напоенная, зельями полуночного колдовства умываемая, ты готова отдать мне свою юность и красоту свою! Никуда он не денется, старый козёл!
«Что… как?.. Нет, не может быть!» – опешила Вороника. А Матушка, её любимая, единственная Матушка, уже приоткрыла свои прохладные губы и поднесла бедняжку ко рту… «Матушка…» – ошалело прошептала Вороника, завороженно глядя, как раскрываются жемчужные ворота зубов и тёмный, влажный Ад распахивается перед ней в нетерпении.
«Неееееет!!!» – закричала Вороника и захлебнулась безмолвным криком, когда тело её с влажным всхлипом разделилось пополам…
– Что ж, Матушка… – начала было Вороника и изумлённо замолчала, прислушиваясь к птичьим трелям своего голоса. Откуда он идёт? Она открыла и закрыла пухлые, упругие ягодки губ. А под ними ещё столько всего, Матушка!
Вороника оглядела своё новое тело. Похлопала руками – надо же, руками! Какое дивное, оказывается, чувство, иметь конечности! И боже мой, ноги! Она приподняла тяжёлую юбку бледно-зелёного платья. Оно на глазах наливалось изумрудной густотой. Сила Матушки продолжала вливаться, впитываться в Воронику.
– Ноги, Матушка! Я могу уйти из леса! – всплеснула руками Вороника, и захохотала, и закружилась неумело, неуверенно, но счастливая до самой тёмной и тугой сердцевинки, которую, кажется, сердцем называют. Оно дрогнуло, дёрнулось в груди, когда Вороника бросила ещё один прощальный взгляд на мёртвую, усохшую до безобразия, как молнией битая коряга, Матушку. Вороника смахнула горячую дождинку со щеки и пробормотала:
– Ты уж не ругайся, Матушка, я думала, ты меня любишь, как я тебя, а ты меня сожрать хотела! Прощай!
Свободная, на своих двух туго сплетённых послушных стеблях Вороника зашагала прочь из леса…
Двое
Этот денёк в середине июля выдался прекрасно жарким, в отличие от непомерно мрачной погоды прошлых дней. И он вдруг решил прогуляться. Вышел даже раньше времени, не утерпев – так уж сильно скучал по солнышку! Оно было ему всерьёз противопоказано, по особым причинам, но… он решил рискнуть – терять всё едино нечего!
«Сейчас ведь вообще вся природа будто взбесилась, – тихо бредя в тени прекрасных каштанов, размышлял он. – Все сезоны наперекосяк… не то, что раньше…» Ах, выражение «раньше» наводило страшную тоску на него, и он всячески избегал его. Но в этот раз как-то само повернулось – ни обойти, ни объехать! Он вздохнул, подняв голову к небу, постоял, глядя пристально в одну золотистую точку сквозь густую листву, лишь одному ему видимую махонькую точку. Может, её ещё кто-нибудь углядел бы. Но никому она не нужна, кроме одного лишь замкнутого, тихого прохожего. «Может, это глаз моего ангела? После всего, почему бы и ангелам правдой не быть? Следит за мной всё ещё… зачем только? Что со мной теперь-то может стрястись?..»
Он застыл с поднятой головой, как лишнее дерево на аллее. Неприметный, небольшого росточка худощавый человек неопределённого возраста. И можно было обнаружить некоторые странности в его облике, если присмотреться. Довольно молодой, что-то между двадцатью пятью и… сорока? Так сразу и не сказать. Сутулится, глаза тёмные, запавшие, щёки впалые. Небрит дня три. Весь вид несколько чахоточный, болезненный. Кутается в дурацкий пиджачок – немного не по размеру и какой-то пыльный. Аккуратная некогда стрижка отросла неровно и некрасиво, приличный человек осудил бы за подобную небрежность. Но, скорее всего, у мужчины просто не было денег на парикмахера. Весь его вид какой-то бомжеватый и потёртый. К тому же, плотно замотан в длинный, клетчатый старый шарф – это в приличный июльский вечерок среди влажного марева? Человек то и дело поправлял его неуклюжими жестами, прятал руки в карманы и снова поправлял шарф, будто боясь что спадёт. Он не потел и не дрожал, и странно, очень странно было – к чему этот шарф? Что за нужда в нём в такую жару? Но удивиться некому – все спешат мимо или рассеянно бросают взгляд и уплывают по аллее.
И вообще, никто не стал бы смотреть на него, серую фигурку на пёстрой шахматной доске жизни. И не желающего, чтобы на него смотрели. Скорее даже, меньше всего желающего обратить не себя чьё бы то ни было внимание. Если и натыкался на кого-то неуклюже, то шарахался, как безумная лошадь от собак.
А она подошла сама. Подошла к нему, представляете? Ну что, что могло привлечь её, такую молодую, такую… восхитительно красивую. Ослепительную просто!
– Молодой человек… простите…
Он не понял, что она обращается к нему. А когда понял – остекленел. Как же это, женщина… и говорит с ним?! Он запаниковал. Этого не просто не может быть, это абсолютно неестественно!
– Молодой человек… я вам не помешаю? Можно мне… кхм, вы удивитесь, конечно, но… можно мне рядом с вами постоять? Там такая золотая точка проглядывает, с другого места не видно!
– А… да-да, конечно! Что вы! – он поспешно отпрянул, не понимая и не веря ещё, что она именно о том и говорит. Она скромно улыбнулась и встала рядом, подняв голову к небу. Он застыл, неприлично разглядывая её. Как она прекрасна! В длинной серой юбке, твидовом жакете и тёплых перчатках. Огромные, густо подведённые глаза, алый рот. Так прекрасна, что хотелось зажмуриться и прислониться к ней. «Сердце остановилось, – подумал он, и горько усмехнулся, – да давно уже». А она смотрела завороженно и не дыша на эту точку в небе. И была такой родной, такой… милой, такой своей! Если бы он мог объективно смотреть, так ничего особенного » худощава, большеглаза, росту среднего. Но он млел и таял, и если бы мог думать в тот момент, то точно благодарил бы богов за дарованный миг стоять с ней, чудесной, рядом. Он забыл обо всём, он грелся… даже шарф упал, а он не заметил, тёплый от её присутствия.
– Милая… – прошептал он непроизвольно.
– А? – вздрогнула она и посмотрела на него.
– Вы извините, я… – тут она пожала плечами, и он ощутил пугающую дрожь – он смутил её?
– Я пойду, не буду вам мешать, вы извините, я не хотела, чтоб вы подумали обо мне…
– Нет-нет, что вы! – промямлил он, теряясь.
– Я пойду, помешала вам, наверное, спасибо! – она быстро развернулась и, ссутулившись, зашагала прочь. Он стоял и в отчаянии смотрел ей в худую, сгорбленную спину. Неужели?.. Нет, она не должна уходить! Тёплая, милая, нет!
– Погодите! – закричал он, бросаясь ей вслед. Шарф был забыт, не глядя затолканный в глубокий карман пальто. – Ради бога, девушка!
– Да? – она обернулась с такой надеждой и тоской в глазах, что он чуть не схватил её в объятья.
– Я… это… – промямлил он, ища свой шарф на шее и не находя. – Я хотел вас спросить, вы… – тут он опустил голову, чувствуя, что не знает что сказать, и в ужасе от своей беспомощности. – Вы правда видели ту точку? – ему было очень неуютно без своего шарфа, и он тёр горло, глазами собаки заглядывая ей в глаза. Непроизвольно прикрыл шею руками, и ему стало легче. А она, если бы могла, если бы не была так зачарована им, точно заметила бы, конечно, его странные и пугающие шрамы на шее. Но она смотрела в его печальные глаза Пьеро и, нежно улыбаясь, говорила:
– Да, я видела её… я просто подумала, что такой человек, как вы… вы ведь смотрели в небо, я решила – вы видите её, но… не знала, как сказать! – она мило пожала худыми плечами. – Вы видели, да?
– Да. Дело в том, что… боже, что я хочу сказать? – пробормотал он. – Да, я видел, и то, что вы сами сказали…
– Да, я понимаю, – она взяла его за тонкие пальцы и нежно пожала их. – А вы не спешите, нет? – спросила она.
– Нет-нет, что вы! – поспешно ответил он и, грустно пожав плечами, добавил: – Мне сейчас некуда спешить.
– Да и мне тоже! – грустно покачала она головой. – А может, это и хорошо? Мы ведь можем погулять теперь с вами вместе? – и тут же спохватилась: – Ой, а ничего, что я сама вам предлагаю прогулку?
– Ой, извините, я сам должен был это сказать, ведь думал! – спохватился он.
– Да ничего, что вы! – хрипло рассмеялась она. – Идём?
– Идём! – просиял он.
И нежный воздух вокруг них наполнился искрящимися капельками, ещё не любви, но взаимной увлечённости…
Вскоре они утомились и опустились на лавочку в тени нежных, шепчущих друг другу влюблённую чепуху берёз. Он читал ей Бодлера, отчаянно путаясь, а она смотрела на него во все глаза. Он тоже не сводил взгляда с неё. Но прохожие косились странновато на его поднятый воротник глупого пиджачка, на её шерстяную длинную юбку… Вокруг девочки с модными открытыми животиками, а эти закутались не по сезону!
«Да уж, чего взять со старичья лет под сорок?» – наверняка думали эти голоживотые девочки, расправляя плечики, моментально забывая странную парочку наркоманов в возрасте. А кто же они ещё, если и издали видны тени под глазами, сутулость, иссушенная худоба?
Но он держал её за пальцы, и оба светились от негаданного счастья.
А солнце распалилось не на шутку, будто стараясь согреть зябнущих не по сезону.
– Николай, я… – замялась вдруг она. – Вы знаете, я солнце плоховато переношу, может, пойдём ко мне, продолжим беседу?
– Ой, а я тоже! – просиял он наивно, как ребёнок. – Я тоже не переношу яркого солнца!
– Вы шутите? – округлила она глаза.
