А девица перевела взгляд на толстяка, который не притворялся, но сосредоточенно жевал ватрушку, прихлебывая сладкий – а после пяти кусков сахару он иным быть не может – чай. А под взглядом этим он вдруг засмущался.
Покраснел.
И ватрушкой подавился.
– Нюся! – с легким упреком произнесла женщина. А девица лишь дернула плечиком. И одно это слово, разрушив блаженную тишину, будто дозволило ей говорить.
– А что я? Я ничего… скукотень какая, правда? А мы в Гезлёв едем. А вы куда?
Ответом было молчание. И Василисе вдруг стало жаль эту девушку, которая ничего-то дурного не хотела. Вон как сцепила тонкие, почти хрустальные руки. И в огромных лазоревых очах появилось обиженное выражение, того и гляди расплачется.
– И я в Гезлёв, – ответила она.
– А куда? Маменька хотела в «Талассу»[1], но оказалось, что там мест совсем нет! Представляете, ужас какой!
– Нюся…
– А я ведь говорила, что надобно еще с зимы договариваться, там санатория приличная. Зато маменькина подруга собиралась на villa «Carmen», но после передумала, потому что у ней дочка замуж выходит. Такая дура…
– Нюся!
– Так ведь дура и есть! Зачем выходить за первого попавшегося, кто предложение сделал?! И ладно бы красавец какой или богатый, так нет, чиновник из этих… из жандармов, – Нюся скривила прехорошенький нос.
– Что плохого в жандармах? – подал вдруг голос господин.
Он избавился от серого своего пальто, оставшись в сером же невыразительном костюме, впрочем, весьма недурного качества.
– А что хорошего? – Нюся тряхнула кудряшками. – Они волю народа подавляют! Кровавые псы режима…
– Нюся! – женщина даже привстала. – Извините, она у меня…
– Очень непосредственна, – господин позволил себе улыбку.
– К сожалению, – мрачно произнесла женщина и, приложив ладонь к груди, представилась. – Ефимия Гавриловна. Рязина. Из мещан… и вправду… подруга предложила… места оплачены, не пропадать же. Хотя и неудобно получилось. Но…
– Ой, мам, говори уже прямо, что свадьбу никак не перенести. И без того младенчик на свет недоношенным появится, – Нюся захихикала.
А Василиса подумала, что эта девушка ей совершенно не нравится.
– Демьян Еремеевич, – представился господин.
– Курагин. Степан Федорович, – произнес толстяк неожиданно тонким голосом. – Писатель.
– Василиса… Александровна, – Василиса слегка запнулась – ей нечасто приходилось представляться по батюшке.
– Тоже на море?
– Да, – она робко улыбнулась женщине.
– В санаторию?
– У меня там дом. От тетушки остался.
– Повезло, – влезла Нюся. – А от нашей тетки, если что и останется, то только куча барахла…
Женщина вздохнула и виновато произнесла:
– Одна растила… недоглядела. Муж преставился, когда Нюся совсем крошкой была. Пришлось дело в свои руки брать, а оно времени требует. На нянек понадеялась, а теперь… – она махнула рукой. А Нюся обиженно выпятила губу, впрочем, надолго ее не хватило.
– У маменьки окромя фабрик еще пять лавок имеется, суконных… скукотень. Я ей говорила, что надобно модный дом открывать, а она не хочет.
Упомянутая маменька поджала губы.
– Я ж уже и согласная была фасоны рисовать! У меня очень хорошо рисовать получается… вот видели мою шляпку?
– Чудесная, – согласилась с ней Василиса.
– Мне маменька в Петербурге купила. А я еще лучше могу! – она замолчала, правда, ненадолго, явно раздумывая, о чем же заговорить вновь. По лицу было видно, что нынешняя компания Нюсе категорически не нравится, что все эти люди скучны и приземлены, и говорить с ними не о чем, однако же приходится. – А кто вас провожал? Муж?
– Брат.
Нюся откровенно оживилась.
– А он женат?
– Пока нет, – Василиса сказала и подумала, что это именно тот случай, когда следовало бы солгать, но как-то никогда-то у нее не получалось выдумать хоть сколь бы правдоподобную ложь.
– Видите, маменька, не все приличные люди женаты, – Нюся ткнула маменьку локотком в бок. – А то вечно норовите мне какого-то старикашку подсунуть. А зачем мне старики? Что толку от мужа, которому тридцать лет…
– Александру больше двадцати, – на всякий случай уточнила Василиса.
– Так ведь не тридцать же! И не тридцать три. В тридцать три порядочные люди о женитьбе не думают.
– А о чем думают? – подал голос Демьян Еремеевич.
– О похоронах!
– Нюся!
– Что, маменька? Я ж правду говорю! Вам когда еще тетка говорила, что пора уже гробовые откладывать, а то вдруг помрете ненароком от старости, и что мне тогда?
Демьян Еремеевич отвернулся к окну, как показалось Василисе, пытаясь скрыть улыбку. Нюся же продолжила:
– А вы мне адресок дадите? Скажите брату вашему, что мы с маменькой на villa «Carmen» отдыхать будем, что люди мы приличные, у меня и приданое есть. А как маменька помрет, то и заводики, и мануфактурочки, и лавки все мне в хозяйство отойдут, тогда-то я их продам и модный дом открою.
Она мечтательно прищурилась.
– Или лучше кабаре? Мне одна подружка писала… так-то она не особо умна, но в Петербурге живет. Я маменьке тоже говорила, зачем нам надобен этот Ахтиар[2]? В Петербурге ныне вся жизнь. Я хотела к подружке поехать, так не пустила же, – Нюся всплеснула хрустальными своими ручками, едва не опрокинув притом стакан с чаем. – Говорит, что неможно одной, будто у нас ныне темные времена.
