Нашим отношениям тогда было всего два месяца. И позже, значительно позже, да и в день нашей последней встречи, мы были верны своей яркости.
Но в то время я уже горел…
* * *
Руки мои дрожали от ненависти к себе. Письмо в последний раз дрогнуло в неосознанных конвульсиях. Возможно, это была моя попытка его изорвать, изуродовать, уничтожить голыми руками.
Но, помимо импульсивности порывов, остался ещё нежный трепет.
Я положил письмо в конверт. Адреса я не знал, или не помнил, или не хотел вспоминать. Достаточно было имени, я верил…
Одно имя, которое не редкое, но и не распространённое, но самое родное. Роднее моего имени и ближе моей боли.
Чтобы не оставить сомнений в своём решении, я, как можно быстрее, обул ботинки и накинул на плечи весеннюю ветровку и остановился у двери. Меня пронзила молния новой беды и нового страха. Помимо постоянства тоски есть ещё и наплывы дурного предчувствия.
Скоро придут, скоро за мной придут.
На улице было не так холодно, как я представлял себе, коротая долгие дни в бессмысленном одиночестве. Мне было жарко, я шёл быстрым шагом по почти незнакомой дороге к синему почтовому ящику. Мимо круглосуточных ларьков, мимо серых пятиэтажек, детских площадок с ржавыми качелями, мимо редких утренних прохожих… мимо всего мира.
Снег хрустел под ногами, и редкие проплешины раскатанного гололёда пытались помешать сбавить ход. Но я шёл. В голове моей будто били барабаны, и я не слышал окружающей обстановки. Мимо пробуксовала машина, чуть не задев меня. А из подъезда дома выбежали два школьника, даже не взглянув на не по погоде одетого прохожего. Низко пролетел голубь, заприметив где-то у мусорного бачка кусок жратвы…
Весь мир не обращал на меня внимания.
Моя хриплая одышка меня не волновала, а давление в висках пульсировало ещё больше, и мой кругозор стал менее отчётливым. Но я видел или, по крайней мере, представлял себе цель. Вот, у угла дома висит почтовый ящик. Рядом, где-то совсем рядом.
Я поскользнулся, упал…
Пропал шум в ушах, утихла барабанная дробь, взгляд прояснился. Рукавом я вытер с лица грязный снег. Предо мной висел этот синий ящик. За спиной смеялись дети, у входа в магазин что-то про пьянство ворчала старушка.
Или мне показалось. Я осмотрел всё вокруг. Этот мир всё также реален и до тошноты знаком.
Грустная правда всего окружающего слишком неприемлема для высоких чувств. Наверное, поэтому всё так и происходит в жизни – лодки разбиваются о быт, сердца об пошлость, крылья о высоту. И только этот самый мир не обо что не разбивается. Он и так разбит. Потрескан, обветрен, загажен. А внутри него множество маленьких мирков пытаются жить по своему, но рано или поздно сталкиваются с этой гигантской махиной.
Я поднялся, опустил письмо в бездушный приёмник чужих новостей, всё ещё востребованный в нашем мире высоких технологий и ржавых «Жигулей».
Обратно я шёл долго, с тупым чувством вины, и изредка проскальзывающим чувством бессмысленности всех своих поступков. Мне стало совсем холодно, и я зашёл в магазин. Там пахло только что вымытыми грязной тряпкой полами. На стене висели новогодние гирлянды. Точно, наверное, скоро праздник. Или он уже закончился?
Я пошарил в кармане куртки и нашёл сто семьдесят рублей. Больше денег у меня не было.
– Мне половинку ржаного и бутылку самой дешёвой водки.
Продавщица молча отрезала хлеб и также безэмоционально вручала мне эту жалкую краюшку. После она передала мне через прилавок бутылку «Хлебной дороги» и два рубля сдачи одной монеткой. Я, не сказав «спасибо», взял деньги и тихо удалился.
Я сидел у окна. Сначала грыз хлеб, потом начал запивать его водкой. Не чувствовал вкуса ни того, ни другого. Не пьянел, только тяжелела голова. Сны пытались ворваться в мою беспокойность, но у них ничего не получалось. Я очень ослаб, но разные чувства постоянно тормошили мою реальность. Бедная моя… бедный я… почему?
Скоро придут.
* * *
Самолёт продолжал своё плавное воздушное шествие над тайгой, как в кармане завибрировал телефон, так и не поставленный на режим «в полёте». Я очнулся от лёгкой дремоты. Читаю: «милый, как долетел? Я очень переживаю и уже скучаю по тебе!» Пишу ответ: «долетел нормально, не скучай, скоро вернусь».
Жду отчёта о доставке, выключаю телефон.
В глубине души похвалил себя за сдержанность и чуть не разрыдался.
В аэропорту я сразу понял, что далёкий северный город самое подходящее место для духовной и физической борьбы с самим собой. Бесконечные леса со своей чистой свободой, где между деревьев затеряны мои новые мысли. И где я так и не оказался, чтобы найти их.
* * *
Жарко. Лето сквозь раскрытое окно дышит ясным небом, пением птиц, шелестом зелёных листьев деревьев.
Сижу в подъезде на грязных ступеньках, курю. Много курю. Больше всего хочется провалиться под землю и вообще никогда не появляться на свет. Мне не грустно, не одиноко, мне просто тошно! Я не знаю куда уйти, если уже и так далеко зашёл!
Достаю из кармана джинсов зажигалку. Рассматриваю её. Обычная зажигалка «Крикет». Вытаскиваю из рядом лежащей пачки очередную сигарету. Прикуриваю. Достаю из кармана рубашки неаккуратно сложенную справку, разворачиваю её, читаю в сто пятидесятый раз. Сжигаю её.
Результат повторной сдачи анализов – положительный.
А вот вера в этот результат пусть будет отрицательной.
* * *
Сколько времени я был в беспамятстве тупо пялясь в окно? Причём не в то, что за ним, а в то, что в нём. На своё отражение. Чуть мутное пасмурным днём и совершенно чёрное ночью. Что видел я в себе? Абсолютную пустоту.
Физические ощущения уже давно оставили меня. Было только что-то прохладно-равнодушное. На всё внешнее – на сквозняк в комнате, или на отсиженную ногу. Боль превратилась в снег, который падал, казалось, непрерывно, но плавно и беззвучно. Я что-то начал понимать…
Что-то такое тайное и страшное. Как судьба выбирает счастливых и несчастных. Ясное дело, что вслепую, но нет… всё сложнее. Намного сложнее. Во всём виновато наше внутреннее состояние. Да. Потому что сложнее всего поверить. Поверить и осознать своё истинное лицо. То, сколько счастья может быть в этих глазах, и что нужно подкинуть человеку в костёр души, чтобы это счастье не погасло. Кому-то и не нужно ничего подкидывать, к таким людям судьба благосклоннее. А кому-то даётся это счастье, а он и не знает куда его деть, что с ним делать. И зачем оно ему. Да, и, кстати, самое главное, счастье это то, что если у тебя его отнять, то тебя и не будет. Ты умрёшь. И с одной стороны это может быть чем угодно, и самой жизнью. Вот как-то так…
А она была лишь частью моего счастья, поэтому я вычеркнул все слова, что обозначали главное чувство…
Иллюзия это так страшно! Основное моё счастье – жизнь? И когда её начало жрать изнутри ею же созданное чудовище, я распорядился ей не правильно. Не было у меня тогда такого зеркала, чтобы посмотрев в него, я бы сразу понял, что слишком слаб, чтобы бороться с этой смертельной вольностью судьбы, что решила отнять у меня всё, чего я не достоин.
Мне очень жаль её, ведь я, получается, и её убил. Она тоже скоро умрёт. И вот уже несколько дней у меня твёрдое ощущение того, что её больше нет, что она ушла, сгорела, иссохла раньше меня, и моё письмо она получит не в этом мире. Но обязательно прочтёт и поймёт. Я верю в неё, и не верю в себя.
Ожидание всегда такая кошмарная вещь, что сумасшествие было бы лучшим исходом в той ситуации, когда то, чего ты ждёшь, слишком далеко, чтобы дождаться.
Но эгоизм бережёт жизнь до последнего. Долгие мгновения того, чего не может быть…
А в такой ситуации нет и жизни.
В дверь тихо постучали.
Старческими шаркающими шагами я отправился к источнику шума. Было очень тяжело идти, но я как-то заставил себя делать это. Стена была какой-то скользкой и шаталась, пытаясь уронить меня. А дверь никак не могла сфокусироваться в моём взоре. И вот, когда до двери оставалось всего пара шагов, меня охватило тревожное чувство… надежды.
Да, а вдруг это она?
Дверь не была заперта. Я резким движением отворил её.
У порога стояли три человека. Одежды их были до неприметности обычными и тёмными. Неопределённого возраста. Лица неизвестных были слишком холодными и безэмоциональными, но не как у продавщицы в магазине, а как у кукол, которых сотворил талантливейший мастер, пытаясь изобразить равнодушие и многогранность человечности – очертания лиц постоянно менялись, будто пытаясь успеть принять облики всех людей, что я когда-то знал. Эта изменчивость обезличивала их. Эту троицу так и хотелось назвать безликими.
