– Какие, например?
– Пока слишком рано говорить об этом. Нужно подождать и посмотреть.
Она слабо улыбнулась:
– Больше не доверяете мне?
– Отчасти поэтому. Но еще и потому, что мы работаем с информацией, которая поступила с улицы только сегодня, и вы лучше других должны понимать, насколько ненадежной она может оказаться.
Он встал и проводил ее к выходу. Она остановилась, едва дотронувшись до ручки двери.
– Я… я не должна была так горячиться. Но сегодня я столкнулась с чем-то отвратительным. Чем-то диким. Вы считаете, что я слишком сильно на вас давлю?
– Да, считаю.
– Это потому, что я не хочу всю жизнь оставаться в «Тэттлер». Я должна быть рядом, когда вы его поймаете, капитан, потому что довести эту историю до конца – это моя единственная возможность подняться выше. Хорошо, я действительно чертовски амбициозна и беспринципна, но и практична при этом. Такая тема выпадает журналисту раз в сто лет. Посмотрим, сумею ли я обернуть это себе на пользу.
– Мы можем так никогда и не поймать его.
– Я могу процитировать это ваше заявление?
Глаза Гейл округлились, и по серьезному выражению ее лица и пронзительному взгляду Палатазин никак не мог понять, шутит она или нет.
– Думаю, не стоит. – Он открыл ей дверь. – Уверен, что мы с вами еще поговорим об этом. Кстати, а что же вышибло Таракана с первой полосы? Какая-нибудь пожилая леди нашла у себя на чердаке завещание Говарда Хьюза?
– Нет.
По ее спине пробежал холодок. Она еще чувствовала запах гниения тех трупов с кладбища, пропитавший всю ее одежду.
– Разграбление могил на Голливудском мемориальном. Поэтому я и опоздала. Мне нужно было продиктовать статью по телефону и побеседовать с голливудскими копами.
– Разграбление могил? – чуть слышно повторил Палатазин.
– Ага. Или, скорее, похищение гробов. Что бы это ни было, но примерно двадцать гробов выдрали из земли и разбросали вокруг… их содержимое.
Палатазин вынул трубку изо рта и уставился на нее, и только где-то под горлом глухо бился пульс.
– Что? – чужим, хриплым голосом, больше похожим на кваканье лягушки, спросил он.
– Да, дикость какая-то.
Гейл шагнула за дверь, но Палатазин неожиданно схватил ее за руку, сжав почти до боли. Она взглянула на него и моргнула. Лицо Палатазина сделалось восковым, губы шевелились, но не издавали ни звука.
– Что вы сказали? – с усилием проговорил он. – Когда это случилось?
– Думаю, где-то посреди ночи. Эй, послушайте… вы… вы делаете мне больно.
Он посмотрел на свою руку и тут же отпустил Гейл.
– Простите. Голливудское мемориальное? Кто первым оказался на месте происшествия?
– Я. И фотограф из «Тэттлер» – Джек Кидд. Что вас так обеспокоило? Вандализм – это ведь не ваш профиль?
– Нет, но…
Он казался опустошенным и растерянным, как будто мог в любую секунду рухнуть на пол безжизненной кучей тряпья. Взгляд его остекленевших глаз напугал Гейл до дрожи в позвоночнике.
– С вами все в порядке? – нерешительно спросила она и не услышала мгновенного ответа.
– Да, – кивнул он наконец. – Да, все хорошо. Все хорошо. Не могли бы вы уйти, мисс Кларк? У меня много работы.
Палатазин придержал дверь для нее, и она прошла в рабочую комнату отдела. Потом обернулась, чтобы попросить Палатазина не забыть о ней, когда – и если – у него появится крепкая версия насчет Таракана. Но дверь захлопнулась прямо у нее перед носом. «Какого черта?! – подумала она. – В чем дело? Может быть, то, что я слышала, – правда? Может быть, он начал трещать под давлением? Если так, из этого должна получиться пикантная и трогательная статья». Она развернулась и вышла.
А за дверью Палатазин сжимал телефонную трубку побелевшими пальцами. Наконец дежурный полицейский ответил ему.
– Это Палатазин, – сказал он. – Дайте мне лейтенанта Киркленда из Голливудского дивизиона.
Голос его был требователен и полон ужаса.
IV
Солнце перевалило через свою высшую точку и начало опускаться, углубляя тени, что цеплялись драгоценной осенней прохладой за восточные фасады массивных зданий из камня и стекла, стоявших в центре Лос-Анджелеса. В медленном угасании света и дня оно окрасило алыми тонами гладкую поверхность прудов в Макартур-парке. Чистые золотые лучи заплывали в витрины магазинов и бутиков на Родео-драйв в Беверли-Хиллз. Пыль лениво колыхалась в воздухе между сбившимися в кучу кубами многоквартирных домов Восточного Эл-Эй, а развешенное на веревках от одного окна к другому белье захватывало крупицы летящего песка. К набережной Венис, по которой живыми волчками носилась и крутилась на роликах детвора, все ближе подкатывал тихоокеанский прибой, постепенно приобретая сначала оранжевую окраску, потом алую и, наконец, сгущаясь в фиолетовую. На бульварах Сансет и Голливуд засверкали огни, словно раскаленные драгоценные камни. Горы Сан-Габриэль казались сваленными вперемешку грудами света и тьмы, скалистые выступы на западных склонах горели багрянцем, а восточные уже сделались почти черными.
А над всем мегаполисом с восемью миллионами разных жизней и судеб расселся на каменном троне замок Кронстина. Это было огромное, раскинувшееся на большой площади сооружение из выветренного черного камня с высокими башенками, готическими арками крыш, поврежденными горгульями, скалящимися с высоты или созерцающими лоскутную человеческую мозаику внизу. Многие окна были разбиты и заколочены досками, но некоторым верхним удалось пережить вандализм, и те, что были изготовлены из цветного стекла, переливались теперь красными, синими и фиолетовыми огнями в яростном, напористом свете закатного солнца. В темнеющем воздухе сгущался и накапливал злобу ночной холод. Ветер, проносясь между бойницами каменных стен, что-то шептал и насвистывал, словно сквозь сломанные зубы.
И в какое-то жуткое, леденящее кровь мгновение многим там, внизу, почудилось, будто их окликают по имени из-под опускающейся завесы ночи.
V
Горячий неон обжигал мозги Рико Эстебана. Вокруг грохотали моторы, мощные звуки электронной музыки разрезали воздух. Он понимал, что должен что-то сказать темноволосой девушке, вжавшейся в пассажирское сиденье автомобиля, но в голове вертелись только два слова, говорить которые точно не следовало: «гребаное дерьмо». Кроме этой грубой оценки собственных ощущений, его гудящие от перегрузки мыслительные цепи ничего выдать не могли.
«Prenado? – мысленно повторил он. – Она сказала, что беременна?» Всего несколько минут назад он притормозил свой огненно-красный лоурайдер[14 - Лоурайдер – автомобиль с намеренно заниженной подвеской, окрашенный в кричаще-яркие цвета, популярные среди американцев мексиканского происхождения.] – «шеви» возле фасада дома, в котором жила Мерида Сантос, на Дос-Террос-стрит, в мрачном, заставленном многоквартирными домами баррио[15 - Баррио – квартал города, населенный преимущественно испаноязычными жителями.] Восточного Лос-Анджелеса. Из коридора, в котором единственная тусклая лампочка выхватывала из темноты шаткую лестницу и покрытые граффити стены, почти сразу же выскочила Мерида и запрыгнула в машину. Он поцеловал ее и тут же подумал, что с ней что-то не так. Взгляд у нее был какой-то непривычный, немного печальный, а под глазами появились темные круги. Его «шеви» рванул вперед, наполнив Дос-Террос-стрит грохотом, от которого задрожали оконные стекла, а два-три старикана возмущенно завопили, но машина уже с визгом понеслась к бульвару Уиттиер. Мерида отодвинулась от него и уставилась на свои руки, ее длинные черные волосы волнами ниспадали на плечи. На ней было голубое платье с серебряным распятием на цепочке, которое Рико купил ей неделю назад на день рождения.
– Эй! – Он наклонился к ней и указательным пальцем приподнял ее подбородок. – Что случилось? Ты плакала? Эта шизанутая perra[16 - Сука (исп.).] тебя опять побила?
– Нет, – ответила Мерида чуть дрожащим мягким голосом.
В свои шестнадцать лет она все еще была скорее девчонкой, чем женщиной. С гладкой смуглой кожей, подтянутым и стройным, как у жеребенка, телом. Обычно ее глаза искрились застенчивой, смешливой невинностью, но сегодня что-то изменилось, и Рико никак не мог понять, что именно. Если эта сумасшедшая старуха, мать Мериды, не отлупила ее снова, тогда в чем же дело?
– Луис опять убежал из дома? – спросил Рико.
Она покачала головой. Рико откинулся в удобную чашу красного сиденья и отбросил со лба прядь черных волос.
– С этого Луиса глаз нельзя спускать, – тихо проговорил он, объезжая парочку пьяных гуляк, отплясывающих прямо посреди улицы, и нажал на клаксон, на что один из танцоров показал ему средний палец. – Парень еще слишком молод, чтобы водиться с «Головорезами». Я ему раз сказал, потом еще сто раз сказал, чтобы он не связывался с этими ladrones[17 - Разбойник, мерзавец (исп.).]. Они его до добра не доведут. Где ты хочешь сегодня поужинать?
– Мне все равно, – ответила Мерида.
Рико пожал плечами и повернул на бульвар, в яркий неоновый карнавал, перемигивающийся над порнокинотеатрами, барами, дискотеками и винными магазинами. Было чуть больше половины седьмого, но лоурайдеры уже вовсю бились за места для стоянки, пыхтя при этом, как локомотивы современной обтекаемой формы. Машины всех цветов радуги, от синего «электрик» до кислотно-оранжевого, с полосатыми, как зебра, или пятнистыми, как шкура леопарда, крышами и антеннами высотой с башню. Они продвигались ползком, подпрыгивая и раскачиваясь, словно брыкливые дикие скакуны, а вдоль бульвара выстроились толпы подростков-чикано, ищущих развлечений в этот субботний вечер. Транзисторы и автомобильные радиоприемники ревели во всю мощь, стараясь перекричать друг друга в бешеном угаре рока и диско. Их заглушали только громовые басы, прорывающиеся сквозь открытые двери баров. В приторно-сладком жарком воздухе с ароматами выхлопных газов, дешевого парфюма и марихуаны трещали жестяные голоса. Рико прибавил громкость своего радио, довольная ухмылка расколола его смуглое лицо. Рев Тигра Эдди с Кей-Эй-Эл-Эй превратился в гипнотическое заклинание: «Разнесем этот город в ПРАХ и сровняем его с землей, разнесем под ОРЕХ, ведь мы круче ВСЕХ, это наша СУБ-БОТ-НЯЯ ночь. Могучее Кей-Эй-Эл-Эй идет к вам с „Волками“ и „Рож-ж-жденными для крутизны“».
