– Позье? – спросил я у Гейштора, который так же внимательно разглядывал потолок, как Сухов табакерку.
– Вне всякого сомнения, – подтвердил он.
В отличие от Кербеля Гейштор не был поэтом ювелирного дела и не любил лишних слов. Даже рифмованных. В его красивых темных глазах застыла грусть. То ли он скорбел о несчастном человечестве, то ли о своем разбитом сне. Но к достоинствам табакерки ювелир относился с тем же равнодушием, что и я.
– Удачное сочетание с-сапфиров и р-рубинов. Верно? – сказал Павел, которого буквально распирали недавно приобретенные познания в ювелирном деле. Сухову очень хотелось, чтобы еще кто-нибудь из сидящих в этой примыкающей к дежурке комнате отдал должное известному ювелиру и его произведению.
– М-да, – неохотно подтвердил заспанный Борин.
А Гейштор бесстрастно заметил:
– Лубок.
К счастью Сухова, в комнату заглянул только что сменившийся с дежурства агент первого разряда Московского уголовного розыска Прозоров, который вел наружное наблюдение за домом Глазукова.
Прозоров был артиллерийским офицером, затем командиром батареи в Красной армии, откуда демобилизовался по ранению.
– Глеб Григорьевич! – окликнул его Сухов. – Погляди-ка.
Прозоров, широкоплечий и гибкий, с выправкой кадрового военного, подошел к столу и тихо свистнул:
– Мать честная! Ну и ну. Это где ж такую раздобыли?
– У т-твоего.
– У Глазукова? С ума сойти!
Сухов удовлетворенно улыбнулся. Большего ему не требовалось.
Я попросил Прозорова отвезти ювелира домой, и Гейштор, у которого сразу же повеселели глаза, поблагодарил меня. Он не разделял склонности Позье к пешим прогулкам.
– Если вам потребуется заключение о подлинности табакерки, я к вашим услугам, – сказал он. – Но желательно, конечно, чтобы это было днем. Ночью я предпочитаю спать – с двенадцати до шести.
Сухов слегка сконфузился.
– Ч-чрезвычайные обстоятельства, Лев Самойлович.
– Да, да, я понимаю, – кивнул ювелир и неожиданно улыбнулся: – А рубины с сапфирами мог себе разрешить только Позье… Слышали пословицу: что позволено Юпитеру, то не дозволено быку? Сейчас стараются избегать таких сочетаний. Двадцатый век – век приглушенных тонов. А впрочем… Когда говорят пушки, музы молчат. – Он вздохнул. – Молчат и стоят в очереди за хлебом. Честь имею.
Борин подкрутил фитиль в керосиновой лампе, которая висела рядом с электрической, и вопросительно посмотрел на меня:
– Вам решать, Леонид Борисович…
Да, решать, к сожалению, нужно было мне, и никому иному. И от моего решения зависело многое, может быть, все. Но как решать это уравнение, в котором столько неизвестных?
Ни Улиманова, ни Кустарь последнее время у члена Союза хоругвеносцев не появлялись. Табакерку ему отдали еще до обыска у канатчицы. Так? Так. Но… И вот тут начиналась бесконечная вереница всяческих «но», «возможно», «если».
Одну ли табакерку работы Позье передали Глазунову? Ведь не исключено, что в результате налета Кустарь стал обладателем всех ценностей «Алмазного фонда».
На квартире Улимановой ничего из принадлежащего «Фонду» не нашли. Не оказалось ли все это в сейфе у Глазунова? Тогда разыскное дело можно завершить немедленным обыском.
Два-три часа – и все. Одним ударом мы разрубим все узлы и вернем ценности республике.
«Гром победы, раздавайся! Веселися, храбрый росс!»
Но не торопись веселиться, храбрый росс. Прежде подумай. Хорошенько подумай, не спеша.
А если налетчик поживился у неизвестных только табакеркой, тогда как?…
То-то и оно.
Или другой вариант. Кустарь действительно завладел сокровищами «Фонда», но Глазукову передал для реализации лишь табакерку. Остальное хранится бог весть где – у Иванова, Петрова, Сидорова.
Что тогда?
Обыск на квартире Улимановой, обыск в доме Глазукова… Улиманова же не последняя дура. Она не может не понять, что происходит. И Кустарь не идиот. А Глазунов?
Сухова позвали к телефону. Он с видимым сожалением оставил творение Позье и вышел.
Филимонов бестолково бегал по комнате, натыкаясь на мебель. Опрокинул стул. Поднял, извинился, конфузливо зашмыгал носом. Кажется, он продолжал свой немой диалог с совестью. С медальона на табакерке улыбалась бело-розовая, как пастила, Елизавета. Не в пример мне, веселая императрица все умела воспринимать с улыбкой… даже географию. Кажется, до конца своих дней она так и не узнала, что Англия – остров. Но веселиться ей это не мешало. Хороший характер был у Елизаветы.
Филимонов наконец налетел на стол и ушиб колено. Сморщился от боли. Растирая ногу, спросил:
– Выходит, к ногтю Анатолия Федоровича-то?
– Побегайте покуда в коридоре, любезнейший, – посоветовал ему Борин. – Мы вас потом пригласим…
– Можно и в коридоре, – согласился приказчик.
У Глазукова имелось два сейфа. Я спросил у Борина, не знает ли Филимонов, в каком именно сейфе хозяин хранил табакерку.
– В том, что в спальне. В американском, – тотчас же ответил Борин, словно заранее готовился к моему вопросу.
– Какой в нем замок?
– Системы Гоббса. Надежный замок.
– Но видимо, и такие замки иногда портятся?
– Случается.
– Надо, чтобы замок в сейфе Глазукова испортился на этих днях. Чем быстрее, тем лучше. А о слесаре, который его исправит, мы позаботимся.
– Хотите ознакомиться с содержимым сейфа?
– Другого выхода у нас нет, Петр Петрович.
– Пожалуй, – согласился он. – А табакерку возвращаем Глазукову?
