Возмутитель спокойствия

Глава 1

Если бы в аду выпадало хоть с четверть дюйма осадков в год, безусловно, Ньюболд занялся бы скотоводством и там. Честно говоря, мы все не сомневались, что принадлежавшие ему угодья мало чем отличались от настоящего пекла – дождя здесь за целый год проливалось лишь чуть больше заветной четверти дюйма.

Единственным его спасением был западный участок пастбищ, в небе над которым несколько раз в год все же собирались гонимые ветрами дождевые облака и время от времени проливались на этот крохотный клочок земли обильными ливнями. И вот когда пастбища на юге и востоке оказывались совершенно истощенными, нам приходилось гнать коров сквозь зубья перевалов, перебираясь вместе с ними на зеленеющий участок. К концу этого путешествия стадо в большинстве своем состояло из тощих коров-доходяг с потухшим взором, изможденных жаждой и бескормицей. Добравшись же до вожделенного пастбища, животные с такой жадностью набрасывались на траву, что многие вскоре начинали мучиться от несварения, а иные и вовсе околевали от переедания.

И неудивительно! Нужно было обладать очень богатой фантазией, чтобы вообразить, будто бы какой-то жалкий островок среди совершенно ни для чего не пригодной земли сможет прокормить все стадо. Мы даже шутили по этому поводу, говоря, что Ньюболд устроил для своих коров школу выживания и любой его годовалый бычок может запросто отмахать галопом полмили ради одной-единственной травинки, а потом бежать еще дня три ради глотка воды, что, кстати, было не так уж далеко от правды.

В свое время один не слишком добросердечный, но зато, очевидно, очень веселый человек с довольно развитым чувством юмора помог Ньюболду основать свое дело, уступив ему совершенно даром участок земли, положивший начало будущим угодьям. Ньюболду тогда было всего лишь шестнадцать лет. В тех краях отродясь не водилось никакой иной живности, кроме койотов да еще, пожалуй, лисиц, хотя выжить там было тяжело даже им. Медведи, как известно, всеядны и вполне могут прокормиться, выкапывая из земли коренья, разоряя гнезда диких пчел, но даже уважающие себя гризли не выдерживали и ревели от тоски, обводя грустными взорами отказанный Ньюболду участок выжженной солнцем пустыни.

Но он и не думал горевать.

У него было счастливое, безмятежное детство. Старый Ньюболд в свое время сколотил неплохое состояние на торговле лесом, а потом еще одно, занявшись скотоводством. Выгодными оказались также мытье золотого песка и торговля земельными наделами. Однако нажитое добро не задерживалось у старика – расточительного транжиры и к тому же заядлого картежника. Примерно раз в год, после изобретения очередного оригинального способа выиграть, он всей душой отдавался картам, вдохновенно делая крупные ставки, но, несмотря на все ухищрения и теоретические расчеты, неизменно оставался в дураках, чего в общем-то и следовало ожидать. Ведь по большому-то счету победа в любом случае всегда у карточной колоды, с одинаковым успехом покоряющей умы и сердца как людей порядочных, так и отпетых проходимцев.

У Ньюболда был единственный сын и наследник. И вот после смерти старика этот привыкший к роскоши мальчик-неумеха оказался выпихнутым в жизнь без гроша за душой, с призрачной надеждой на лучшее будущее. Потом, как я уже говорил, старинный друг его отца пожертвовал парню участок пустынной земли, где до тех пор обитали лишь лиса, койот и с полдюжины кроликов – одна дохлятина, кожа да кости.

Однако Ньюболд-младший с благодарностью принял этот дар. В то время все его хозяйство состояло лишь из полутора десятка коров и старенького ослика. Когда же крупные скотоводческие хозяйства перегоняли свой скот через принадлежавший ему выжженный солнцем участок, он стал подбирать отбившихся от стада, умирающих молоденьких бычков и телочек, перекупая их у владельцев за чисто символическую плату, после чего нянчился с ними до тех пор, пока они вновь не обретали возможность передвигаться самостоятельно.

Думаю, коровы просто боялись умереть на руках у мальчишки, должно быть считая, что земной рай все-таки существует, но вот только находится он вне границ хозяйских владений. Они продолжали бороться за жизнь, устремляя тоскливые взоры печальных глаз куда-то в светлое будущее, и затем действительно выходили в широкий мир, где и заканчивали свой земной путь под ножом мясника.

Хозяйство Ньюболда развивалось столь бурными темпами, что, когда ему исполнилось восемнадцать, он положил глаз на участок, граничивший с его владениями. Тогда юный скотовод отправился в Чикаго, где и разыскал парня, за которым формально числилась оставшаяся часть ада на земле. Тот человек, услышав о желании Ньюболда купить его владение, решил приглядеться к просителю повнимательней, но увидел перед собой лишь крепкого подростка, темный загар которого делал его похожим на хорошо смазанный двигатель. Сперва владелец земли предложил ему ее арендовать всего за доллар в год, но в конце концов согласился продать, запросив по доллару за акр. Назначенная цена была откровенно грабительской, если, конечно, не считать вышеупомянутых лугов в западных долинах.

Вернувшись на Запад, Ньюболд в очередной раз пополнил поголовье стада за счет партий коров, жизненные силы которых были исчерпаны практически до последней капли. И потом из года в год перегонял эти живые мощи из конца в конец своих владений. Многие из несчастных доходяг околевали по дороге, но на остальных все же удавалось кое-что заработать.

Итак, в возрасте шестнадцати лет он обзавелся собственным участком; расширил свои владения, когда ему стукнуло восемнадцать; и на протяжении последующих пятнадцати лет греб деньги, выжимая все, что только возможно, из скудного каменисто-песчаного надела. В щедром, благодатном краю ему вряд ли удалось бы добиться столь замечательных результатов. Ньюболд был одним из тех чудаковатых гениев, знающих, как получить нечто из ничего. И вообще, странный был парень, как будто не от мира сего.

В свои тридцать пять он выглядел на все пятьдесят. Это был отчаянный смельчак, опытнейший погонщик и редкостный скряга, каких свет не видывал. Кормежка у него на ранчо была из рук вон скверная, и платил он своим людям гораздо меньше, чем те могли бы заработать в других хозяйствах. Но даже несмотря на это, работники от него не разбегались. Во-первых, он был прямодушен; во-вторых, к самому себе он относился даже еще хуже, чем к наемным работникам; в-третьих, всегда поддерживал своих людей, словно все они доводились ему родными братьями, когда те порой ввязывались в потасовки с пастухами, пасущими овец, и прочими проходимцами; и в-четвертых, что важнее всего, – погонщика, выдержавшего хотя бы год у Ньюболда, затем, как правило, охотно брали на работу в другие хозяйства.

Именно эта, четвертая причина и привела меня в его края. А еще мне не давало покоя любопытство, ибо имя Ньюболда было у меня на слуху еще со времен моей юности, причем если поначалу его называли «юным повелителем коров», то затем лишь вздыхали: «Да уж, тяжелый случай, этот Ньюболд».

Это действительно был тяжелый случай. По-настоящему расслабиться ему удавалось лишь в драке, но со временем возможностей для такого рода досуга у него становилось все меньше и меньше. Он стал слишком известной личностью. Смельчаки, одержимые желанием прославиться, изредка все еще наведывались на ранчо, нарываясь на неприятности, однако все они либо сами поворачивали назад и благоразумно ретировались, либо их приходилось оттуда вывозить, так как множественные увечья не позволяли им передвигаться самостоятельно.

Дело дошло до того, что Ньюболд мог сесть в седло и проскакать без передышки шестьдесят миль лишь ради того, чтобы поскандалить с соседом или ответить на замечание, которое согласно слухам якобы кто-то когда-то отпустил по его адресу. Но потом даже эти дальние поездки перестали приносить ему облегчение. Поэтому единственное, что Ньюболду оставалось, так это бороться с погодными условиями, ценами и железными дорогами – три вещи, одолеть которые было не под силу даже ему. Но и это досадное недоразумение не могло охладить его пыл.

Казалось бы, такого груза проблем и забот вполне хватило бы, чтобы свести в могилу пятерых обычных человек, однако Ньюболду его показалось явно мало – он задумал наладить заготовку сена в западных долинах своих владений.

В основе любой грандиозной затеи должен лежать план. Вы расстилаете на столе перед собой карту и расчерчиваете ее множеством линий. С помощью карандаша огораживаете участки лучшей земли, а затем мысленно закупаете сенокосилки и прочие полезные механизмы для заготовки сена, скашиваете траву, из которой получается отличное сено, теоретически прокладываете дорогу через перевалы, и – готово! В то время как земля на востоке угодий начисто лишится растительности и начнет все больше походить на загорелую стариковскую лысину, в вашем распоряжении окажется огромное количество первоклассного корма, чтобы коровы могли протянуть до следующего скудного дождика, струи которого принесут в прудики и резервуары новые потоки грязи и немного воды.

Такова была в общих чертах задумка нашего босса. Это был грандиозный, добросовестно составленный план. Имея его под рукой, наверное, можно было бы творить чудеса. Единственный и самый главный недостаток этого плана заключался в том, что постройка забора, прокладка дороги, приобретение сенокосилок и механических грабель, приводимых в действие парой лошадей, стоили денег.

Однако Ньюболд решил и эту проблему, поступив очень логично, в присущей лишь ему манере. Вы, наверное, вообразили себе, что он немедленно уселся за написание банального заказа, адресуя его какому-нибудь крупному производителю сельскохозяйственного инвентаря, и буквально через несколько дней после этого мы отправились на железнодорожную станцию, где выгрузили из вагонов разные хитроумные приспособления – все новенькое, выкрашенное сверкающей синей, красной и зеленой краской?

Ничего подобного! Так поступил бы всякий нормальный человек, но только не Ньюболд. Он был слишком скуп для этого. Наш босс первым делом нанял на работу одноногого механика и семидесятилетнего старика кузнеца – оба они вызвались работать практически задаром, за кормежку и табак. Затем соорудил кривобокий навес и отбыл с ранчо, объявив, что отправляется «по делам» и вернется не раньше чем недели через три.

Случается так, что время от времени на Западе вдруг умирает какой-нибудь состоятельный ранчеро. Большая семья распадается, и безутешные родственники первым делом начинают распродавать хозяйственный инвентарь, инструменты. Орудие труда, с которого стерлась краска, будь то плуг или сенокосилка, автоматически переходит в разряд «старья». А старые вещи, как известно, никому не нужны. И нет никакой разницы, как долго пользовался инструментами прежний владелец – шесть лет или все шестнадцать. Никого это не волнует. Старье оно и есть старье. Я сам видел, как сенокосилка стоимостью сто двадцать пять долларов продавалась всего за пять, а за сорокадолларовый почвоуглубитель никто не хотел давать больше одного доллара; ходовой механизм для повозки ценой семьдесят пять долларов ушел с аукциона за семьдесят пять центов, а целая гора разносортного железного хлама – цепи, головки для молотков, плужные лемехи были проданы всего за один доллар и двадцать пять центов. Даже старьевщики торгуются крайне неохотно, когда дело доходит до распродажи хозяйственного скарба.

А Ньюболд в этом отношении был человеком совсем не гордым и просто соглашался на предлагаемую цену. Он посетил несколько распродаж, и первой его покупкой стал кузнечный горн, инструменты для кузницы и прочие нужные в хозяйстве мелочи. Вскоре после этого нам было велено приучить мустангов к хомутам и упряжи. Затем мы отправились за сорок миль на станцию и начали свозить закупленный по бросовой цене хлам на ранчо. Работа была нудная и утомительная, тем более что мустанги так и норовили отделаться от упряжи, что получалось у них даже быстрее, чем у бегущих купаться ребятишек, сбрасывающих по дороге к пруду с себя одежду.

Но как бы там ни было, в конце концов вся рухлядь была благополучно доставлена по назначению. И первым делом Ньюболд наладил работу кузницы под присмотром и общим руководством семидесятилетнего кузнеца; а самые сообразительные из нас – сразу оговорюсь, что я не вошел в их число, – поступили в распоряжение одноногого механика. Они вместе с кузнецом должны были стать мозговым центром этой авантюры, в то время как нам, погонщикам, отводилась роль грубой рабочей силы. Это была совершенно дурацкая, убийственная затея, однако ничего иного от скряги Ньюболда ожидать, увы, не приходилось.

Мы работали как проклятые на протяжении нескольких недель, распрямляя искореженные железные оси повозок, которые, очевидно, в прошлой жизни страдали наследственным плоскостопием и ревматизмом. Мы латали упряжь с помощью уже когда-то побывавших в употреблении заклепок, обрывков сыромятного шнура и вязальной проволоки. Мы извлекли из сенокосилок их загадочные железные внутренности и, поколдовав над ними, запихнули обратно, моля Всевышнего о том, чтобы все это заработало. Мы размотали многие мили перекрученной, спутанной и, наконец, просто ржавой колючей проволоки. К вашему сведению, моток ее может выделывать разные трюки ничуть не хуже необъезженного мустанга: он подскакивает так же высоко, брыкается так же сильно и кусается так же больно. И в довершение ко всему никогда не устает.

Ну, короче говоря, в конце концов забор мы все же воздвигли, а потом пахали, сеяли траву, косили ее, сушили и сгребали сено.

Однако в этот момент наш босс убедился, что перетащить без потерь копны сена через перевалы по проложенной им, с позволения сказать, дороге все равно не удастся. Тогда ему пришлось обзавестись агрегатом для вязки сена в тюки.

Вот тут-то все и началось.

Глава 2

Вскоре мы получили еще одно устройство – пресс для сена.

У него было даже название – «Маленький гигант», хотя по части создания трудностей это оказался вполне нормальный, взрослый гигантище.

Вообще-то Ньюболд ничего не имел против трудностей, связанных с тем обширным участком пустыни, который он, по своему обыкновению, гордо именовал не иначе как «пастбищем». Ему это даже нравилось. Чем упорнее была битва, тем больше радости он от нее получал; чем дольше она длилась, тем сильнее крепчало его второе дыхание. Не обращая никакого внимания на погоду, на наличие или отсутствие дождя и на цены, он делал свое дело – выращивал скот, заставлял других его пасти и делал на этом деньги.

А теперь я попробую объяснить, почему тот пресс для сена показался мне настоящим гигантом. Все очень просто. Потому что он в одиночку одержал верх над Ньюболдом, уложив его на обе лопатки. Во всяком случае, после тесного общения с агрегатом тот стал совершенно другим человеком.

Мне так и не было дано постичь принцип действия данного устройства. Эта штуковина представляла собой нечто среднее между самоходным краном и грузовой платформой, сочетая в себе все недостатки данных устройств при полном отсутствии достоинств. Адская машина разбила сердце механику и едва не вогнала в гроб беднягу кузнеца. Я никогда не забуду того, как он сидел вечерами, пригорюнившись, подперев голову одной рукой и сжимая обломок какой-нибудь железяки в другой, будучи уже даже не в состоянии ругаться и слишком расстроенным для того, чтобы заснуть.

Я хорошо помню тот день, когда мы в конце концов переправили пресс через самый труднодоступный перевал, милю за милей протащив его через скалы и тесные ущелья. Мы подкладывали камни под колеса, стараясь удержать махину на склоне, не давая ей сорваться вниз и раздавить в лепешку впряженных в нее мустангов. Мы подпирали эту дурацкую штуковину бревнами, чтобы, упаси Бог, она не дала задний ход и не скатилась обратно в низину. Тот день запомнился мне всякими мелкими подробностями. Например, тем, что тогда меня лягнул брыкучий пегий конь, точный удар задних копыт которого достиг моей задницы прежде, чем я успел отскочить на безопасное расстояние; но главным образом потому, что тем вечером в нашем лагере объявился новый человек, который уселся ужинать вместе со всеми.

Это был Даг Уотерс, больше известный под прозвищем Бурливый, на что были довольно веские причины, главная из которых заключалась в том, что время от времени он становился зачинщиком разного рода заварушек, приносящих шума и ущерба не меньше, чем река в половодье. Это был высокий и с виду безобидный человек с большим, острым кадыком; с лица его не сходила смущенная улыбка. Он тихонько сидел в уголке и всем своим видом словно умолял присутствующих не обращать на него внимания.

Но уж босс-то его заметил, можете не сомневаться.

Ньюболд всегда самым пристальным образом разглядывал всякого чужака, решившего отобедать на дармовщинку в нашем лагере. Как я уже говорил, так плохо, как у нас, не кормили больше нигде, хотя, видит Бог, мы, погонщики, народ неизбалованный и по части еды совершенно непритязательный. Ньюболд же придирчиво следил за каждым куском хлеба из прокисшего теста, подобно тому, как ювелир не спускает глаз с бесценного алмаза.

Иметь за столом такого сотрапезника – удовольствие довольно слабенькое.

Ньюболд прошествовал туда, где сидел Уотерс, и спросил без обиняков, кто он такой и чем занимается. Узнав же, что перед ним сам Бурливый, босс аж поперхнулся от неожиданности, после чего велел Уотерсу немедленно проваливать ко всем чертям. Еще он сказал, что никогда в жизни не прогнал с порога своего дома ни одного порядочного человека, но ради того, чтобы спустить шкуру с негодяя и подлеца, готов отправиться пешком за тридевять земель и еще вдобавок переплыть реку.

Наш хозяин был личностью известной, уж можете не сомневаться, но и Уотерс, если уж на то пошло, был тоже не лыком шит; как только мы услышали его имя и увидели, как спокойно и уверенно он держится, сразу поняли, что это поистине опасный противник. Это самый верный признак. У хвастунов и выскочек патронов в магазине всегда гораздо меньше, чем слов, которые они бездумно разбрасывают. Немногословные же парни, вроде бы подолгу раздумывающие над каждой фразой, на поверку оказываются теми, кто при случае может устроить погром в салуне и потом перестрелять целый отряд из подручных шерифа, отважившихся пуститься за ними в погоню.

Итак, судя по внешности и ходившим по округе слухам, Бурливый был явно из их числа; однако хвататься за пистолет и наставлять его на Ньюболда он не стал. Но еще никогда в жизни я не видел, чтобы кто-нибудь другой глядел на нашего босса с такой неприкрытой ненавистью.

Наконец Уотерс проговорил:

– Ньюболд, я очень неважно себя чувствую. Еду издалека, путь неблизкий, за два дня у меня во рту не было ни крошки. И еще. Не подумай, я не побираюсь, не прошу у тебя милостыни. Этого ты не дождешься никогда. Просто позволь мне немного посидеть за твоим столом. У меня нет денег, чтобы заплатить за еду, но могу отдать тебе уздечку с моего коня. Сам я запросто обойдусь и без нее, с одним лишь недоуздком.

Все мы выжидающе уставились на босса. На мой взгляд, любой нормальный человек не устоял бы перед подобной прямотой и пошел бы Бурливому навстречу. Но Ньюболд, по-видимому, был целиком отлит из закаленной стали, типа той, что идет на боеголовки для бронебойных снарядов.

– Да пошел ты к черту вместе со своей уздечкой! – объявил он. – Выметайся из моего лагеря, покуда я не разозлился и не вышвырнул тебя отсюда! Ты вор и бродяга, а я тварей вроде тебя на дух не переношу. Если ты и болен, то радуйся тому, что я не сделал тебя еще менее здоровым. Чтоб ты свалился по дороге и стервятники принялись бы за тебя прежде, чем ты успеешь сдохнуть. Так что давай проваливай, пока я не набил тебе морду!

В голове у меня мелькнула мысль, что теперь-то уж перестрелки точно не избежать и что все закончится очень быстро. Боссу же было как будто все равно. Возможно, он предпочел бы выяснять отношения при помощи кулаков, однако, если уж на то пошло, этот человек с одинаковым успехом умел также управляться с ножами, пистолетами или даже кольями. Во всяком случае, вид у него был довольно грозный, а свет от скачущих по поленьям огненных языков пламени придавал его стройной, подтянутой фигуре еще больше внушительности.

Но Даг Уотерс лишь смерил его задумчивым взглядом, каким обычно провожают летящую по небу на недосягаемом расстоянии дичь, после чего удивил нас еще больше, заявив:

– Тебе незачем марать об меня руки. Я и сам уеду.

С этими словами он встал из-за стола и отправился восвояси, и, что самое удивительное, ни у кого из нас, как это выяснилось из последующего разговора, даже в мыслях не было обвинять Уотерса в трусости. Все мы сошлись во мнении, что он, должно быть, что-то задумал. Пит Брэмбл сказал, будто бы он видел, что Уотерс едва не упал, вставляя ногу в стремя. И все мы согласились, что, скорее всего, он действительно был не вполне здоров, припоминая, что и лицо у него было слишком бледное, как будто совсем обескровленное.

После того как босс отправился спать, Пит Брэмбл обвел суровым взглядом нашу притихшую компанию и мрачно сказал:

– Теперь жди неприятностей. Это уж слишком. Ведь человек болен, а он… – Тут Пит замолчал и принялся сосредоточенно раскуривать трубку.

Повар стоял тут же, рукава его рубашки были высоко закатаны, и на его перепачканных в жире красных руках отражались огненные блики.

– Болен? – подхватил он. – Ладно бы только больной, так ведь еще и голодный! Куда ж это годится?! Прогнал человека, как бездомного пса!

Наверное, это был самый никудышный повар на всем белом свете, но я был готов броситься ему на шею и расцеловать за такие слова. Он выразил общее мнение, и в последующие два или три дня никто даже не ругал его за то, что кофе невкусный, а фасоль подгорела.

На следующий день мы доставили пресс для сена на первую из делянок и подготовили машину к работе. Подобный агрегат трудно описать словами, занятие это неблагодарное, так что я предпочел бы этого не делать. Во-первых, чем меньше я вспоминаю о нем, тем лучше себя чувствую. А во-вторых, я так никогда и не понял принципа его работы и ничуть об этом не жалею.

Могу лишь сказать, что эта штуковина предназначалась для того, чтобы много сена занимало поменьше места, и представляла собой длинный ящик с расположенной внутри его трамбовкой, ходившей вверх-вниз на четырех длинных железках. Агрегат приводился в действие при помощи четырех привязанных к перекладине взмыленных мустангов, беспрерывно ходивших по кругу. Первые полкруга уходили на то, чтобы привести тяжелую чушку в верхнее положение, а затем пресс опускался вниз, утрамбовывая сено. И так без остановки, круг за кругом, до полной готовности тюка, когда погонщик выкрикивал: «Вынимай!» – и опускал заслонку, удерживавшую трамбовку, пока тюк перевязывался проволокой.

Первое, что нам предстояло сделать, так это выпустить на покос целую эскадру из четырех так называемых «джексоновских» механических грабель. Специально для тех, кто никогда ничего подобного в глаза не видел и понятия не имеет, что это такое, поясню. Это такая штука со множеством заостренных и обитых железом деревянных шипов, торчащих спереди. За этой большой гребенкой воздвигнута деревянная решетка, позади которой впрягаются две лошади, и уже за всем этим, в самом конце, располагается сиденье возницы, поставленное на колесо.

Моя работа заключалась в управлении одной из этих угрожающего вида повозок. Поначалу я очень восторгался столь хитроумным изобретением, но не прошло и часа, как радость моя как-то очень быстро пошла на убыль. Весь трюк заключался в том, чтобы тронуться с места с поднятыми зубьями машины, но даже на холостом ходу неповоротливый тарантас то вдруг начинал скатываться под горку, хотя никакого уклона в этом месте не наблюдалось, или же вихлял из стороны в сторону, подскакивая на кочках, которых не было и в помине. А теперь можете сами вообразить, как будет вести себя парочка мустангов, с грехом пополам объезженных под седлами и почти совсем непривычных к упряжи, если их запрячь вот в такое грохочущее стойло на колесах.

Они то брыкались, то припадали к земле, то вдруг начинали упираться и пятиться назад, а потом рваться вперед, видимо надеясь убежать. Но расклад был явно не в их пользу. Кони были привязаны спереди и сзади, а также заперты оглоблями с обеих сторон, так что, когда они решили понести, я просто опустил шипы в землю, и, лишь вспахав таким образом около акра земли, зловредные животные все-таки были вынуждены признать свое поражение.

Мне тоже пришлось несладко. Честно говоря, я был несколько обескуражен. Я всегда считал, что за годы, проведенные в седле, кожа моя должна была бы загрубеть и приобрести должную прочность, но жестоко ошибался. Железное сиденье, поставленное на тряское, подпрыгивающее на ухабах, дребезжащее колесо, обнаружило на моем теле множество новых, крайне чувствительных мест, о существовании которых я прежде даже не подозревал.