– А то как же? Не будем же тебя, недоумка, третьим в компанию брать, – отвечал Груздь.
Экзамен по политграмоте обычно заканчивался тем, что, выйдя из терпения, Сеня делал зверское лицо и кричал:
– Готской программой клянусь, на братоубийство меня толкаешь! Не заставляй грех на душу брать.
Груздь спокойно пережидал, когда смолкнет взрыв хохота, а потом заключал:
– Дурак, он дураком и останется, даже если по исторической случайности в класс гегемонов попадет.
Груздь любил, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним.
18
Война, голод, разруха, неустроенность, бандитизм… А жизнь продолжалась. Люди рождались и умирали, женились и расходились. И каким бы ни было лето 1918 года, а в московских скверах по-прежнему ночи напролет сидели влюбленные пары, а в Сокольниках заливались соловьи. И Сеня Булаев не только ловил бандитов, рассказывал смешные истории и показывал фокусы, но и ухаживал за машинисткой Нюсей из Наркомата почт и телеграфов, с которой ходил в школу танцев с красивым и непонятным названием «Гартунг». И ухаживал он за ней так, как ухаживали за девушками до него и после него. Правда, иногда вместе с букетом цветов он вручал ей кусок сала или воблу. И Нюся не делала различий между цветами и воблой, потому что она все-таки была девушкой 1918 года, голодного года. О чем они, уединившись, говорили, не знаю, но мне почему-то казалось, что они не обсуждали фронтовых сводок, во всяком случае сообщения с фронта были не главной темой их бесед. Не знаю также, была ли Нюся красивой, скорее всего нет, но нам она казалась красавицей. И, подшучивая над Сеней, мы в глубине души все-таки ему завидовали. Я даже предлагал Виктору сходить как-нибудь для смеха в «Гартунг». Он, кажется, не возражал, но мы туда так и не выбрались, хотя бывали во многих местах, посещение которых не входило в наши прямые обязанности.
Видимо, тогда, как и теперь, в сутках было ровно двадцать четыре часа. Но мы за эти двадцать четыре часа успевали все: допросить бандита и побеседовать с агентом с Грачевки, заштопать продранный китель и задержать валютчика, разобрать на оперативном совещании последнюю операцию и принять самое активное участие в общественном суде над Евгением Онегиным. Кстати, общественные литературные суды стали к тому времени повальным увлечением. На молодежных сборищах особенно доставалось Печорину, о котором Груздь говорил, что именно для таких типов революционный пролетариат отливает свинцовые пули на заводах. Мне, честно говоря, Печорин нравился, но я не рисковал, даже будучи официальным защитником, его оправдывать, а только робко просил суд учесть смягчающие его тяжелую вину обстоятельства. И только Нюся, устремив мечтательно глаза куда-то поверх наших голов, упрямо говорила: «А все-таки он был хороший». И хотя это звучало неубедительно, Сеня Булаев как-то смущенно замолкал и, обращаясь к нам, говорил:
– А фокус с медалью знаете?
Мы знали этот фокус и возмущались беспринципностью Сени, но делали вид, что ничего не понимаем.
Гример уголовного розыска Леонид Исаакович относился к нашим увлечениям скептически.
Прежде чем стать вином, виноград бродит, – говорил он и спрашивал: – Как вы считаете, чехи, немцы, американцы, деникинцы, дутовцы – не слишком ли это много для народа, который сделал революцию и только хочет, чтобы его оставили в покое? Мой старший брат говорил, что Бог всегда выполняет просьбы людей, он только путает иногда адреса и дает счастье не тому, кто его об этом просил. Боюсь, чтобы и сейчас он не перепутал адрес…
– Не перепутает, Леонид Исаакович, – обычно отвечал Виктор, – а перепутает, так мы его подправим…
– Да, старик устал от непорядков на земле, – кивал гример. – Ему нужны помощники, а то он может все перепутать, ведь его просят миллионы людей, и все о разном. Мой сосед, например, купец Блатин, уговаривает Всевышнего покончить с большевиками. Так и молится: «Уничтожь, Господи, большевиков, порождение Сатаны. А если не можешь этого, Господи, то помоги мне бежать за границу».
– Заграница его не спасет, – смеялся Виктор. – Мировая революция и до заграницы дотянется. Скоро рабочий класс везде подымется.
В то, что мировая революция – дело ближайших месяцев, а может быть, и дней, верили многие. И когда приходилось особенно трудно, обычно кто-нибудь говорил: «Недолго мучиться. Вот грянет мировая…»
Я хорошо помню митинги на заводах, фабриках и на улицах, когда телеграф принес весть о революции в Германии. Это сообщение было воспринято как начало долгожданной мировой революции. Люди обнимали друг друга, поздравляли, некоторые плакали от радости…
Жить у меня Тузик наотрез отказался, но заходил часто. Иногда забегал на несколько минут, а порой оставался и на два-три дня. Соседи относились к нему настороженно. Жена доктора, толстая неряшливая женщина с выпученными глазами, демонстративно закрывала на висячий замок свой шкафчик на кухне и просила мужа: «Бобочка, ты посиди здесь на всякий случай, пока этот босяк не уйдет…»
Меня это раздражало, но сам «босяк» не обращал на эти меры предосторожности никакого внимания и, хитро мне подмигивая, спрашивал: «Опять эта корова всю ночь ложки пересчитывала?» Впервые Груздь увидел его у меня вскоре после выздоровления.
– Здорово, шкет!
– Здорово, матрос! – в тон ему ответил беспризорник.
– Шустрый! – поразился Груздь и поинтересовался: – Ты откуда такой?
– С Хитровки.
– Житель вольного города Хивы? Ясно. А кличут как?
– Тузиком.
– Гм, какая-то кличка собачья. У нас на корабле кобель Тузик был. Выдумает же буржуазия такое: Тузиком человека прозвать. Ты же крещеный?
– Все может быть, – согласился Тузик.
– Ну, родители-то как нарекли?
– Тимофеем.
– Тимоша, значит? Вот это другой коленкор. Ой, Тимоша-Тимофей, хочешь жни, а хочешь сей! Ну, Тимофей Иванович, на голове стоять умеешь?
Груздь снял пояс с двумя маузерами и, покряхтывая, стал на голову. Лицо его налилось краской, с подошв сапожищ на пол посыпались комки земли.
– Силен, бродяга! – с уважением сказал Тузик. – А на одной руке стойку сделать можешь?
– Запросто.
Груздь сделал стойку на одной руке.
– А колесом перекувыркнуться сможешь?
Груздь сделал колесо.
– Силен, – снова сказал Тузик и с этого момента проникся к Груздю уважением, которое уже ничто не могло поколебать.
Когда Груздь доставал кисет, Тузик тотчас же чиркал зажигалкой. Когда Груздю что-нибудь было нужно, Тузик сломя голову кидался выполнять его поручение.
Оказалось, что у этого смешливого, независимого беспризорника душа романтика, жадная до всего необычного и красивого. Тузик мог часами слушать рассказы Груздя про далекие тропические страны, где курчавые черные люди ходят почти совсем голыми по раскаленному золотому песку и грузят на большие пароходы ящики с кофе и бананами, про раскидистые пальмы, колючие кактусы и экзотические деревья со звучным названием баобаб. На вопросы Тузик был неистощим.
– А там революция тоже будет?
– Сам посуди, – обстоятельно объяснял Груздь, – пролетариат там есть? Есть. Мировая буржуазия есть? Есть. Эксплуатация есть? Есть. Материализм есть? Есть. Тогда об чем речь? А революция в России для них арифметический плюс, потому что вроде примера. Увидят, как мы распрекрасно живем без буржуев, и сами так же распрекрасно жить захотят…
– Ну уж распрекрасно, – говорил Тузик, – жрать-то нечего.
– Тебе бы все жрать… А ты рассуждай диалектически: почему нечего жрать? Потому что разруха. Вот покончим с буржуазией и с ее прихвостнями – всякими спекулянтами и бандитами – и возьмемся за ликвидацию разрухи. Уяснил?
Авторитет учителя был непререкаем. Только раз в душу Тузика закралось сомнение, когда Груздь заявил, что после мировой революции ни одного сыпнотифозного не останется: ни в Англии, ни в Бразилии, ни в России.
– В Англии может быть, а в России навряд.
– Это почему?
– А потому что сыпняк от вшей, – со знанием дела объяснил Тузик.
– Вот их и не будет!
Тузик подмигнул мне и неудержимо расхохотался.
