Став сбоку от двери, он постучал. Дверь тотчас открылась, будто нас уже ждали. На пороге стоял старик в ватнике, маленький, длинноносый, щуплый.
Не говоря ни слова, он пропустил нас в сени. Здесь было темно. Мартынов зажег зажигалку, и мы через кухню прошли в небольшую комнату, где над овальным столиком висела керосиновая лампа под цветным стеклянным абажуром. За столиком сидела старуха и раскладывала пасьянс.
– Вечер добрый, бабушка! – весело сказал Мартынов. – Как желания, сбудутся?
Не поворачивая склоненной под картами головы, старуха ворчливо сказала:
– Наследили, ноги лень вытереть…
– Чего там, – вступился старик, – гости издалеча… Ты бы чесанки дала, измерзлись…
– Вот и дай.
Мартынов скинул шубу и шапку.
– Шурка не приходил?
– Запаздывает чтой-то… А вы от него?
– Нет, папаша, из уголовного розыска.
– Вот оно что!
– Не тех гостей ждали?
– А нам все едино, – не поворачивая головы в нашу сторону, ответила старуха. – Мы люди маленькие.
– Маленькие-то маленькие, а бандитскую добычу храните.
– Это как же храним? – забеспокоился старик. – Слышишь, Надежда Федоровна, что товарищи сказывают, храним будто. Мы, дорогие граждане-товарищи, ничего не храним и не таим. Храним! Чего там хранить? Привезет Шурка: «Пусть полежит у тебя, тестюшка!» Пусть полежит – не корова, корма не требует. А что и откуда, нам знать не дано, честно или нечестно добыто, нам неведомо. Положил, и лежит. А что положил, и глядеть не будем, нелюбопытно нам.
– А нам любопытно, – прервал Мартынов расходившегося старика.
Бандиты свезли на дачу многое: меховые ротонды, мерлушковые пальто, бобровые воротники. В наволочке хранились романовские золотые и серебряные деньги, серьги, кольца, золотые безделушки. Отдельно лежали сложенные в аккуратные пачки царские сторублевки и керенки.
– Хоть магазин открывай, – ухмыльнулся Мартынов, небрежно толкая ногой развязанные тюки. – Нелюбопытный все-таки ты, папаша!
Ефимыча привели через час. Руки у него были связаны. С рассеченной губы лениво скатывалась на грудь алая струйка крови, в густых курчавых волосах – снег, франтоватый романовский полушубок разорван в нескольких местах.
Я с любопытством разглядывал шофера Кошелькова. Ему было лет тридцать пять – сорок. Тяжелая, отвисшая челюсть, угловатое лицо с нечистой кожей.
– У калитки взяли.
– Один был?
– Один.
Мартынов встал.
– Когда Кошельков будет?
– Сначала руки прикажи развязать, – попросил Клинкин, – ремни режут.
– Только чтоб тихо, – предупредил Мартынов, – не буйствовать.
– Чего ж буйствовать, когда вся хибара окружена, – рассудительно ответил Клинкин, отирая о плечо кровь с подбородка. – Видать, отгулял…
– Отгулял, Ефимыч, – согласился Мартынов. – Ваше дело такое: сегодня гуляешь, а завтра – в расход. Бандитское дело, одним словом. Так когда Яков будет?
– Не придет Яков Павлович. Завсегда так: большая рыба сети рвет, а малая в ячейках застревает.
– Ты философию не разводи! – прикрикнул Виктор. – Где Кошельков?
– Много у вас начальства, – прищурился Клинкин. – И он начальство, и ты начальство. Стакан самогона выпить дозволите?
Старик, шаркая ногами, принес бутыль и миску квашеной капусты с ледком. Ефимыч выпил, закусил, смочил в самогоне край вафельного полотенца и тщательно стер кровь с лица и с полушубка.
– Вот теперь и побалакать можно. Говорил мне, дураку, Яков Павлович, не сегодня завтра легавые засаду на даче поставят, не суйся туда, Ефимыч, пропади пропадом барахло это. Не послушался, думал, успею…
Мартынов и Виктор переглянулись.
– Откуда Кошельков узнал про засаду?
– Упредили его.
– Кто?
– А я знаю кто? Из ваших кто-то…
– Врешь!
– А чего мне врать?
На даче мы пробыли до утра. Кошельков так и не появился… Когда уводили Ефимыча, он в пояс поклонился старикам.
– Простите, коли в чем виноват!
– Бог простит, – ответила старуха, а старик подошел к нему и вкрадчиво сказал:
– Поминанье, Шура, закажем, не беспокойся. А полушубочек оставил бы, а? Тебе он теперь ни к чему, а нам со старухой какая ни на есть, а прибыль…
– Я тебе дам полушубочек, живоглот! – взорвался Виктор. – Еще кальсоны с него стащи! Не знаешь, что ли, какой мороз?!
– А ты не ори, не ори, – зашипела старуха, – тоже жалостливый! Дело-то наше семейное, ну и не встревай в него.
– Люди, – плюнул Виктор, – хуже зверья!
– Оно, конечно, темные мы, – подобострастно согласился старик, – никаких понятий, – и выжидательно посмотрел на Клинкина.
