– Ни черта ты не понимаешь, батюшка, – снисходительно роняет Эд, с пакостной едва заметной ухмылочкой, – это андеркат. Последний писк, между прочим. Всякому приличному человеку полезно создать какой-то имидж. А ты хоть раз заходил к парикмахеру? Или так и стрижешься машинкой, под три миллиметра, когда волосы до семи отрастать смеют?
Алекс смотрит на Эда в упор, на наглую морду сына. Он такой довольный, что кажется – только ради вот этого момента и болванился согласно этому вот «последнему писку» придурочной их моды. Ждал, пока заметит. Сто процентов ждал, паршивец. Специально натворил вот эту хтонь, потому что рассчитывал добиться от отца эмоциональной реакции.
Иногда Алекс думал, что ремня в жизни его единственного сына было мало.
Потом вспоминал собственное детство. Якобы благополучное, так гармонично выглядящее со стороны. Тихую забитую мать, не смеющую сказать ни слова против папаши прокурора. И конечно, вишенка на торте сладких детских воспоминаний – сам отец семейства, который решал проблемы воспитания по любому поводу только одним средством – кулаками, тяжелыми, как будто их из чугуна отлили. И самая горькая часть всего этого – Леха. Алекс-младший. Тот самый, кого так боялся оставлять одного, без защиты. И ведь пришлось. Иногда казалось, что папаша нарочно не стал отмазывать старшего своего сына от армии, потому что до последнего считал, что отбивающий у него младшего Алекс делает из Лехи тряпку.
До Алексова дембеля Леха не дожил полтора месяца. Пробил отцовской тачкой хлипкий заборчик на мосту, предварительно приковав себя к рулю. На вскрытии нашли три свежесломанных ребра. Отец замял, конечно. Травмы признали полученными после смерти. Но Алекс все прекрасно понимал.
И потому позволял себе коснуться ремня только вне дома. Только на той территории, в которой его жертва была согласна принять его тьму.
А ведь когда-то, когда эта тьма шевельнулась в первый раз, когда Алекс в первый раз ощутил практически нестерпимое желание ударить невыносимо орущего младенца – он почти сразу подал на развод. Потому что как ни крути, а быть таким, как его отец, не собирался совершенно.
Развода не произошло. Когда внезапно и очень серьезно заболел Эд, тот самый мелкий, вопящий карапуз, нянь не пускали на порог. Кристина и Алекс по очереди дежурили у его постели, и в свои смены, глядя на слабого, бессильного и такого тихого сына у Алекса бессильно сжимались кулаки.
Первый раз в жизни хотелось позвонить папаше и попросить его достать из шкафа ремень. Тот самый, тяжелый, с армейской тяжелой пряжкой. И чтобы он на ребрах Алексу освежил прописные истины. Напомнил про необходимость для мужчины нести ответственность за тех, кто от тебя зависит.
Особенно за маленькое беспомощное продолжение свое, которое и защитить-то больше некому, кроме его долбанутого отца. И защитить, и воспитать, и научить правильным вещам. Тем, что и сам усвоил слишком поздно.
Конечно, наследничек еще не раз болел. Он не был ребенком, которого боялись микробы, но тот первый, самый стремный, тяжелый раз, когда болезнь растянулась на долгий месяц…
Чего только не случилось за этот месяц. И перемирие с Кристиной было заключено. И условия их союза оговорены.
Главное – играть роли при сыне. Быть для него в меру счастливой парой родителей. Что происходит вне стен семейного гнезда – будет оставаться там. За стенами.
Условия эти до сей поры не нарушались. Хотя периодически у Крис прорывалось.
В эти вечера было много криков, звона в голове и осколков битой посуды. Крис не умела держать бурю в себе. После этих дней он обычно уезжал их дома на несколько ночей и возвращался, только когда на руках мозоли от плети оставались.
– Алекс, – Кристина покашливает и только в этом покашливании и слышится её укор. Судя по всему, она уже не в первый раз его окликает.
Он приподнимает взгляд, смотрит на жену выжидающе. Без лишних вопросов. Не хочется лишний раз заставлять воздух вибрировать. Зовет – значит, есть повод.
– Завтра вечером у моей подруги выставка.
Кристина говорит коротко. Просто знает, что он понимает, о чем речь. Если есть выставка, значит, Кристине нужен «плюс один». Муж нужен. Когда они появляются вместе, для Крис и её подруг звучат более выгодные предложения, на их персоны повышается спрос.
Он не любит всех этих пафосных сборищ, но понимает коммерческую необходимость.
– Во сколько?
– В семь.
– Я распоряжусь, чтобы это время для меня освободили от встреч.
Кристина кивает, с хорошо отрепетированной благодарной улыбкой на губах, и возвращается к очень вдумчивому расчленению крохотного пирожного на её тарелке.
Переговоры окончены. Все стороны остались довольны их исходом.
Когда ужин происходит в тишине – это на самом деле удовольствие. Истинный десерт, без единой лишней калории. В такой ситуации Алекс даже почти забывает, что семейные ужины совершенно не любит. Никак не познает их прелести. Но в тишине… В тишине он к этому очень близок.
– Ты сегодня явно не с нами, папа, – произносит Эд, когда Кристина как всегда раньше всех заканчивает с употреблением пищи и оставляет мужчин одних. Конечно, нарочно. Такие вещи тоже оговаривались в свое время. И за семейным ужином должно быть время для урегулирования деловых вопросов.
– Она так хороша? – наседает Эд нетерпеливо, даже вилку в руках начинает крутить.
– Кто? – Алекс приподнимает вопросительно бровь.
– Та, с которой ты оттягивался сегодня, – Эд говорит насмешливо, как говорит всякий молодой хлыщ его возраста, который уже списал родителей на свалку истории, но так и быть, готов признать, что у них есть какая-то личная их стариковская жизнь.
Рука Алекса замирает где-то на подлете ко рту. Он припоминает Свету.
Это костлявое, ехидное недоразумение, с отсутствующими инстинктами самосохранения. Да, он с ней феерически оттянулся, конечно. Особенно на мосту, когда держал и думал – сиганет или не сиганет.
– Да брось, – между тем Эд трактует его паузу как нежелание говорить по-своему, – я знаю, что у вас с мамой не все ровно. Знаю, что ты в курсе про её любовника. И про твое "хобби" знаю.
Алексу хочется усмехнуться и ответить чем-то вроде: «Я тоже про твое знаю». Но он так же знает, как непросто принимается эта сторона личности. И не собирался что-то запрещать Эду. Даже отчасти рад, что Тема нашла его чуть раньше. Может, и он будет несколько другим. Переживет меньше ломки перед принятием.
– Так что, она так хороша? – все с тем же неунимающимся интересом наседает Эд. – Ты никогда не отменял все встречи ради простой женщины.
– Она… – задумчиво проговаривает Алекс, подбирая Свете достойное описание, – похожа на язык огня. По крайней мере, глаза от неё оторвать сложно.
– Ничего себе, – Эд присвистывает, – такая поэзия и из твоих уст… Видимо, действительно что-то особенное.
– Просто девчонка, – Алекс поднимается из-за стола, захватывая с десертной тарелки пончик, – я ей руку сломал. Задел на машине. Хотя экземпляр любопытный.
Эд задумчиво обрабатывает мысль, потом интерес на его лице выцветает. Он бы поди и хотел, чтобы отец отвлекся на пассию. Сколько сомнительных и рисковых планов он бы провернул в отсутствие Алекса. Сколько бы позже выгреб звездюлей и никем кроме него не ожидаемой прибыли. Но раз уж отец говорит «просто девчонка» – значит, ничего интересного.
Почему-то этот вывод сына Алексу доставляет большое удовлетворение.
Глава 4. Несносная
– Королева моя, я принес тебе радостные известия.
Без особого трепета я зеваю в трубку. Так громко, чтобы гребаный Гошик услышал.
Потому что нельзя, мать твою, поднимать меня в шесть утра. В шесть! Да какая сволочь в это время просыпается? Хотя… Зная Гошика, он наверняка даже не думает ложиться. У этого тусовщика поди и утро вчера в семь вечера только началось. Эх. Хорошо быть московским мажорчиком и не выпускать из зубов золотой ложки. У него папочка известный журналист. У самого Гошеньки – очное отделение и свободный график посещения. Потому что его папочку каждый препод у нас знает. А бедной провинциальной Светочке приходится самой прогрызать себе путь к солнцу. И ходить на лекции. И спать по ноча-а-ам.
Пожалела себя пять секундочек, покосилась на пустую кровать моей соседки – Ленка где-то явно ночует сегодня.
– Ну и какого черты ты молчишь, Георгинчик? – вздыхаю томно. Под полуприкрытыми веками белый туман начинает собираться вт что-то продолговатой формы. Высокое такое. С манящим облаком молочной пены сверху…
– Я жду, пока ты наконец совесть поимеешь, – Гоша с той стороны трубки уязвлен и почти оскорблен. Бог ты мой, да неужто он, наконец, мне что-то стоящее принес, а?
– Совесть я в этом месяце не заказывала, – вздыхаю сочувственно, – но если ты наконец скажешь, на кой поднял меня в такую рань, я тебя послушаю. А если новости действительно хорошие – даже похвалю.
– Похвалишь? Ты? – в голосе любимого моего стервеца-приятеля звучит глубокий скепсис. Он хорошо меня знает.
– Георгинчик, не томи. А то я потеряю остатки терпения и прокляну тебя прямо сейчас. Ты после этого не выживешь.
