Дома не моего детства
Игорь Давидович Гуревич
Проза Русского Севера
Роман «Дома не моего детства» – семейная сага об истории двух еврейских семей в масштабах истории Советского Союза и Советской Украины (Киева) периода 30–50?х годов прошлого столетия: индустриализация, «социалистическая перековка», война, эвакуация, первые послевоенные годы. Это увлекательная история о родовой памяти, долге и любви, где воедино переплелись воспоминания, исторические факты и художественный вымысел.
Игорь Гуревич
Дома не моего детства
© Гуревич И.Д., 2023
© ООО «Издательство «Вече», 2023
© Архангельское отделение Союза писателей России, 2023
Пролог
Дом. Был ли в моей жизни тот единственный, о котором говорят «родовое гнездо»? Куда возвращаются через годы дышать воздухом старины, лелеять светлую память о предках – бабушках и дедушках, руки которых помнишь всем сердцем… Думать о родителях, выпестовавших тебя, поставивших на ноги и научивших ходить в этом доме, – строгих и любящих, единственных, неповторимых… Ощущать мамино тепло, слышать строгий голос отца – будто и не минули многие лета с той поры, когда ты был ребёнком.
А потом в этом доме лелеять-холить своих внуков и наставлять выросших детей, чтобы не забыли… сохранили… не дали разрушиться, превратиться в прах родовому гнезду…
Я вырастал, мотаясь с отцом по временным жилищам военных городков и гарнизонов, словно отрабатывая с ним, мамой и младшим братом мечту прошлых поколений вырваться за черту оседлости в большой мир, на волю.
И не было у нас родового гнезда. Так думал я – юный, горячий, стеснённый родительской опекой, приземлённый их неуёмной способностью мгновенно обживаться на новом месте, превращать дощатый соломбальский барак, или съёмный уманский дом, или общежитие для семей офицеров в СВОЙ ДОМ. Мама входила в очередную квартиру, пахнущую хлоркой, свежей побелкой, чужую, неуютную – неродную, и говорила: «Мы дома».
И мы снимались с места потом уже из СВОЕГО ДОМА, неважно, какое время мы провели в его стенах – несколько лет или полгода. Самым долгим семейным пристанищем из моего детства был многоквартирный двухэтажный барак в Архангельске, с двенадцатью соседями на этаже, огромной общей кухней и уборной прямого падения. Когда мы уезжали на новое место службы отца – первый в моей сознательной жизни переезд – я, семилетний, сидел на маленькой табуреточке-скамеечке, сколоченной отцом, и слушал-смотрел, как дребезжит печная дверца, а за ней гудит, трещит, беснуется весёлый огонь, пробивается в щели свет пламени. И мягкий жар окатывал моё лицо, сушил слёзы… Потому что я плачу. Я не хочу никуда отсюда уезжать…
Потом я уже не плакал – становился старше, привыкая к перемене мест. И всё равно грустил всякий раз, когда мы уезжали из СВОЕГО ДОМА.
Так они все – Архангельск, Умань, Петровцы, Киев – и остались в памяти домом моего детства, деревянным и каменным, с высокими потолками и приземистым, светлым и тёмным, но всегда тёплым оттого, что родным. В этом большом моём доме, похожем на волшебный замок с множеством коридоров, анфилад, дверей, лестниц и окон, с печным и центральным отоплением, с газовыми плитами и примусами, с книжными стеллажами и старыми буфетами, венгерскими стенками и самодельными полками, – в этом Хогвартсе моей памяти были не только родительские квартиры, но и полуподвал, а потом трёхкомнатная квартира, где жили моя бабушка Геня и семья моей тёти Эти – маминой сестры, комнаты с высокими потолками папиных родителей – Ривы и Моисея Гуревичей, и десятиметровая комнатушка в новом многоэтажном доме в Дарницком районе Киева, где дед прожил двадцать лет после бабушкиной смерти.
Всё это был ДОМ МОЕГО ДЕТСТВА. С годами он всё явственней проступает в моей памяти.
Но как же я рвался на свободу! Как хотел нарушить эту черту родительской оседлости! И когда родители обустроили новую, с иголочки, огромную по нашим непривычным к многометровой роскоши меркам трёхкомнатную киевскую квартиру, полученную отцом за заслуги перед Отечеством после безупречной офицерской службы в рядах Советской армии, когда мама сказала: «Наконец-то!» – и стала строить планы моей оседлости в Киеве после окончания школы, я, получив аттестат зрелости, сказал: «До свидания!» – и отправился, полетел осваивать большой мир.
И стал строить свой ДОМ, меняя среду обитания, поднимая детей, расставаясь с жёнами, достигая высот и кувыркаясь вниз, сколачивая богатство и «обнуляясь» в соответствии с «политической ситуацией и экономическим кризисом».
Я закрываю глаза – вспоминая. Общежитие было? Было. Дом был? А как же! И не один, если считать не только постоянное жильё, но и дачи. И барак семейный был: куда деваться – привычка с детства! Квартира? Были – одна и вторая, третья, четвёртая.
Выходит, что детям своим я тоже оставляю дом только как память, а не как место на земле? Выходит, что так.
Но в каком бы жилище ни пребывало моё тело, я строил СВОЙ ДОМ. И только с годами, только сейчас, с поседевшей бородой, я обрёл осознание того, какую великую тягу к СВОЕМУ ДОМУ передали мне мои предки через поколения, через моих родителей, выросших в военное лихолетье, хлебнувших мытарств полной чашей, но всегда ставивших превыше всего СВОЙ ДОМ – тот, что есть семья, очаг и любовь. Все они – бабушки и прабабушки мои, деды и прадеды, многодетные, многотрудные и жестоковыйные, как истые евреи из черты оседлости, – все они мечтали о свободе, о воле, но строили СВОЙ ДОМ – свою крепость, свою личную черту оседлости, узнаваемую, родную. Так, чтобы детям было хорошо, чтобы внуки могли войти в дом – всё равно, барак это или полуподвал, времянка в чистом поле или товарный вагон, – могли войти и сказать: «Я дома».
Они входили в предложенное им временем и обстоятельствами место обитания и говорили: «Мы дома». Входили на год, на месяц, на неделю – как Господь положит! – а обживали на века.
МОЙ ДОМ начался задолго до моего рождения. Я бы не построил его без них – моих родных, моих единокровных, без их опыта и непоколебимой воли жить и выживать вопреки времени и обстоятельствам, во имя того, чтобы когда-нибудь на белый свет появился я.
Пришло время поклониться им в пояс, до земли. Спасибо, родные мои!
Пришло время вспомнить ДОМА НЕ МОЕГО ДЕТСТВА.
Том 1
Родительский мир
Часть 1
Дела семейные
Киев, 1934–1935 гг. (11 тишрея – 19 таммуза 5695 г.)
Глава 1
Дом на улице Пролетарской (С 1936?го – Горького). Сентябрь 1934 года (тишрей 5695)
Ребёнок кричал громко. Не просто громко, а очень громко.
– Рива! Он так кричит, как будто иерихонская труба.
– Зоечка, чтоб вы были нам здоровы. Какая ж это труба? Это замечательный мальчик, и он таки будет петь, когда вырастет, – высокая, статная Ривка светилась от радости. А младенец, спелёнатый по всем правилам – а как иначе, ведь не первый, – сморщив смуглое личико, орал во всю мощь своих маленьких лёгких.
– Ну так есть в кого. Зря, что ли, мама в «Думке» с восемнадцати лет поёт.
– И заметьте, соседи, а капелла!
За окнами просторной, в два окна, разделённой пополам комнаты багровел, золотился листвой каштанов и дубов киевский сентябрь. В открытые окна пытались прорваться звонкие голоса играющей во дворе ребятни, но тут же перекрывались оглушающим криком новорождённого.
– Буська! Ну у тебя брательник даёт. Так и мёртвых с Байково разбудит.
– Ты что мелешь?! – и восьмилетний крепыш, старший Ривкин сын, не церемонясь даёт подзатыльник пацану, который заметно старше него.
– Да ладно тебе! – без обиды и не желая связываться с насупившимся Буськой, отвечает шутник. Во дворе все знают: у Абраши Гуревича характер суровый, а рука крепкая. Весь в отца пошёл – силой и немногословием. И при этом такой же добрый и щедрый: друг попросит – отдаст последнее. Не жадоба, даром что еврей.
– Буська, ты точно будешь хорошим защитником брату своему. Как, кстати, назвали? – примирительно говорит Колька, почёсывая затылок.
Вообще-то Колька Чос отличный товарищ, друг, можно сказать: если что, он за Буську кого хочешь порвёт. Он и всяким таким штучкам пацанским потихоньку малого учит: как-никак на два года старше. Вот только язык Кольку порой подводит: бывает, ляпнет что-нибудь – даже сам испугается. Колькина мать, весёлая пышногрудая Владлена, так и говорит: «Сгинешь ты, Колька, когда-нибудь за язык твой поганый. Як батька твой згынув, упокой его душу, Господи!» – и крестится скоро и мелко.
Буська как-то спросил кореша: «А что у тебя маму так зовут?» – «Как так?» – обиделся Колька. – «Ну, не похоже на других». – «А Ривка – что, похоже?» – «Ты совсем дурак, Колька? – возмутился Буська. – Пока нашу улицу до конца пройдёшь, десять тётенек и девчонок с таким именем встретишь. А Владлен сколько?» – «Тут ты прав, конечно, – согласился Колька. – Одна она у меня такая. Говорила, что её в честь Ленина назвали. Владимир Ленин – Владлена». Другой бы кто поверил, но Буську на такой глупости не проведёшь: он не только драться умел, но и учился хорошо, особенно по арифметике, в отличие от Кольки. – «Чё ты брешешь? Ленин – он когда стал вождём? В 1917 году. А мамке твоей сколько лет?» – «Ну, тридцать». – «Вот. Отними от сегодняшнего, что выходит?» – «Что?» – «Одна тысяча девятьсот четвёртый, вот что! Так что какой тут Ленин?» Тут Колька вскипел, чуть не задохнулся: «Ты что же, думаешь, Ленин младенцем, что ли, революцию делал?! Ты ж про его биографию учил в школе. Он же эту революцию сколько лет готовил! А мои дед с бабкой, может, его… этими… как их… его собратниками были». Буська посмотрел на Кольку как на чумного, и рукой махнул: что с дурня возьмёшь? Хорошо, Владлена ту их беседу не слышала, а родители её, Колькины бабка и дед, ещё в Гражданскую погибли: по случайности попали под перекрёстный огонь то ли красных с белыми, то ли зелёных с такими же серо-буро-малиновыми. Так что некому было ни подтвердить, ни опровергнуть Колькины слова. Да и в конце концов, какая разница пацанам, с какого перепугу их мам так назвали – кого Владленой, а кого Ривкой? Мама она и есть мама. А для Кольки вдвойне, потому как, кроме мамы, у него никого не было.
– Так как братишку назвали? – повторил свой вопрос Колька.
– Ну чего ты пристал, – отмахнулся Буська. – Он только вчера родился.
– Ты чё, не знаешь, как брата зовут? Вот если бы у меня брат родился…
– Вот заладил: «у меня, у меня»! Сейчас у мамы спрошу. Только дождусь, когда этот крикун замолкнет.
Между тем младенец притих и стал насупленно оглядывать соседей и родственников, пришедших на смотрины. Впрочем, кого он там мог рассмотреть, двух дней от роду? Нахмурил брови и сопел. Главное, что молчал.
