– Я принесу…
– Поберегись! – крикнул Робин.
Швабра грохнулась о викторианскую плитку, прокатилось эхо.
Секвойя улыбнулся.
– Идите уже с глаз долой, не то дождётесь ещё чего-нибудь на ваши головы!
Мы двинулись. Настроение было паршивым, потому что новая пьеса оказалась удручающе скучной, пестрящей религиозными терминами. Тело приятно ныло от физической усталости. Хотелось крепкого чаю с молоком. Адам отправился в комнату, а мы с Питером и Робином зашли в столовую.
Лучезарному Питеру досталась роль Себастьяна-мученика и больше всего текста. Он был единственным среди нас извращенцем, кто наказанию радовался, как дурак приключению. Из него, бесспорно, вышел бы прекрасный Лизандр[55 - Герой пьесы «Сон в летнюю ночь» У. Шекспира.], однако против Себастьяна эта роль, конечно, была легковесна. Я уже видел, как прекрасен Себастьян Питера, как впечатляюще звучали его реплики, преисполненные обаяния, как красив он физически.
– Радует, что ярмарка – почти летом. Провинились бы зимой, яйца бы отморозил! – смеялся Питер, которому предстояло скакать по сцене в одной набедренной повязке.
– Это объясняет, почему у Святого Аугуста эта пьеса в мае, а не в католическом январе ставится, – подхватил Робин.
Выпавшая роль монаха шла ему не меньше, чем Питеру роль Себастьяна.
Робин – тёмная лошадка. Внешне вроде бы без отличий каких-то – две руки, две ноги, простоватое лицо, которое вы уже где-то видели, тёмно-русые волосы, до шести футов недостаёт какой-то пары дюймов. Но непрост Робин, ох непрост!
В карманах у Роба всегда водились сигареты: в одном – «Робин» с птицей на пачке, в другом – сплошной импорт, вроде «Мальборо» или «Джорджа Карелиса». Когда у него стреляли сигареты, он давал местные. Сам курил из другого кармана.
Невозможно сказать, в чём именно заключалась его таинственность. Он дружелюбен и активен, но с ним ощущаешь какую-то недосказанность, словно концы его фраз в воду опущены. Ты их слышишь целиком и, однако, понимаешь, что сказать Робин мог бы ещё много чего. И главное, обвинить его в умалчивании невозможно, он же никому ничего не должен. Он знает границы, и, возможно, он просто аккуратный человек, вроде моего отца. А в рясе так вообще вылитый монах ордена кармелитов. Вот ему бы на моё место. Мой старик на радостях с ума бы сошёл от такого сына.
Мы ещё какое-то время смеялись, из головы постепенно выгонялись дурные мысли. Посовали пальцы в чай ботаников (обычно мы таким образом отнимали компот друг у друга), затем разбрелись по комнатам.
Оставшийся вечер мы с Адамом учили реплики. Он играл юношу, благословившего Себастьяна, я – Маркеллина, одного из двух братьев, осуждённых за исповедование христианства. Мои попытки убедить Поттегрю, что я атеист, были обречены на провал. Поттегрю был не в том настроении.
В дверь постучали.
– Войдите! – крикнул Адам.
Стучавший долго возился с непослушной дверью.
– Свинья открывает затычку, – промямлил я, не отрываясь от текста.
Во всём крыле нашем стучались только двое – Адам и Мэтью.
Когда дверь, наконец, приоткрылась, в проём вынырнула розовая поросячья морда.
– Ребят, вы что учите?
Я глянул поверх листов.
– Как потрошить свинью, – говорю.
Мэтью поправил очки, прищурился.
– А зачем вам это?
– Да хотим на вертеле зажарить. В лесу. Пойдёшь с нами?
– Ой, не знаю, – сказал Мэтью, потешно хмурясь.
– Потому что, если ты не пойдёшь, то нам и смысла нет идти, – сказал я холодно.
Мэтью поморщил лоб.
– Ну не знаю, – прохрюкал он. – А можно вопрос?
– Валяй.
– Вам мой учебник по Ранней республике[56 - Ранняя республика Древнего Рима (509–287 годы до н. э.).] не попадался?
Я закатил глаза и вернулся к тексту.
– Нет, – ответил Адам.
– Понял, спасибо.
– Посеял где-то?
Мэтью замялся, по дрожащим его щекам всё понятно стало.
– Тео с Гарри? – ухмыльнулся я.
– Ага, – кивнул хрюшка. – В коридоре отняли.
– Ну, ищи на дереве, значит. Или в унитазе, – говорю.
– Ну, я надеялся, что они его просто к кому-то закинули.
– Ну, к нам, как видишь, не закидывали.
– Да, ясно, – протянул Мэтью, почему-то не уходя и назойливо мусоля дверную ручку.
– Слушай, потрогай дверь с той стороны, – кинул я.
– А с ботинками на кровать нельзя, – оживился хрюшка. Жирные щёки вновь затряслись, теперь от неведомого нам удовольствия.
Я снял ботинок и запустил им в рыжую башку, не успевшую спрятаться.
– Ну, больно же!
– Будет больнее, если не уберёшься.
Мэтью ретировался. В приоткрытую дверь слышалось, как он стучал в другие комнаты с тем же вопросом и как летели ему вслед ботинки.
