Поворот

Плакаться не нужно

Плакаться не нужно. Хватаем розы,

красим в разрешенный короной цвет.

И не забывай улыбаться. Если

Королева взглянет, в твоем лице

разглядев печаль и немного страха,

не минуешь плахи или кнута.

Да, нам не особо по нраву этот

мир чудес, но если бежать – куда?

У тебя нет карты, во мне нет силы.

Под ногтями словно не краска – кровь.

И нора – не выход, чтоб в нее падать,

но зато отлично сойдет окно.

Розы надоели, но в этом царстве

их как будто нет ничего живей.

Белый лепесток сжав, скорее прячу:

здесь отличных принято не жалеть.

Я тебя касаюсь, но мимолетно.

Если кто увидит, то нам конец.

Глупое задание – красить розы,

хочется разделаться с ним скорей,

но я знаю, что есть приказы хуже,

вижу пальцев дрожь, что берут топор.

Капли, долетевшие с эшафота,

совпадают с краской в руках тон в тон.

Нехотя, но все же пора признаться

Нехотя, но все же пора признаться,

что Алиса в чем-то была права.

Жизнь, она похожа на сон безумца,

а не о любви для девиц роман.

Мигом все становится очевидным

и распределяется по местам,

и легко понять, что рассудок в общем

Шляпника при нем, просто он устал.

Оттого немного совсем рассеян,

оттого он к миру вокруг остыл.

И его желания, пусть нелепы

и до неожиданного просты,

тоже вдруг становятся очень близки:

новую бы шляпу да выпить чай.

Что ж, Алиса, кажется, я готова.

Говори, нора где. Иди встречай.

Чудовища

Подкроватные монстры на месте, Алиса в яме

на пути к Королеве и трону. Чай в перерывах.

И все вроде бы как-то движется без отчаянья,

и мы движемся тоже, свободны, юны и живы.

Побелевшие лица сравним по привычке с мелом,

отвернемся от казни, посмотрим пока на розы.

Как невеста, традиционно выходишь в белом,

утирая украдкой совсем не от счастья слезы.

Мы сдаемся и крестимся раньше ударов грома:

мы научены. Там, на спинах, следы от плети.

И неважно нам, что в реальности король голый,

за чужие грехи и глупость мы не в ответе.

Затаиться б на время – пускай нам все это снится! —

оказаться на стороне удачливых в этой каше…

Но, пока идет казнь, а мы смотрим с тобой на лица,

вдруг становится ясно: палач-то совсем не с нашей.

Чем закончится, я не знаю. Касаюсь кожи —

это лучше награды, спокойней любого штиля.

Попросив не бояться, ты верила, что мы сможем,

но чудовища рядом. Чудовища всегда были.

Она говорит

Она говорит: «Я уйду» и, считай, сама же

спасает меня от всего, что мне сделать хочет,

избрав меня, словно жертву, из многих прочих.

Она говорит: «Не вернусь», но я так зависим,

что боль пить из рук ее слаще любых амброзий.

Издохший почти так добить себя тихо просит.

Она говорит: «Не ищи», но я, как собака,

по следу ее сквозь миры, пусть не рада встрече,

а значит, ничто меня уже не излечит.

Она говорит: «Не судьба», но судьба лишь карта

и может вести туда, куда сам отметишь.

А ты приручила, а значит, теперь в ответе.

Ах, Алиса!

Ах, Алиса, я ждал и верил,

зло смеялся судьбе в лицо.

После сдался. Сдается каждый

в конце концов.

Ах, Алиса, я ждал так долго!

Столько люди других не ждут.

Вы мне раной на сердце были,

и вы же – жгут.

И я дрался со страхом едким,

отпуская года, как птиц.

Столько перьев, глядите, прячет

печаль страниц,

где история ваша – наша? —

не дописана. До поры?

Но там точка, как спуск пугающий

в глубь норы.

Впрочем, вряд ли пропустит запросто

вас обратно в себя нора.

Заяц, спрятав глаза, сбежит, сказав:

«Вам пора!»,

потому что сюда не поездом

едут, выбрав удобный час.

Мир чудес проживет чудесно, как

жил. Без вас.

Ах, Алиса, моя Алиса,

Вас обратно, увы, не пустят.

Нежно любящий, верно преданный,

с вечной грустью

…

Улыбка деградирует

Улыбка деградирует, превращается в оскал волчий.

Ты не враг Королеве Алой, Алиса, ты словно дочерью

ей приходишься и в жестокости своей не уступаешь матери.

Возвращение твое в мир наш – наказание. Жизнью платим.

Смеюсь в лицо тебе, на деле плакаться тянет, мочи нет.

Любимым был, теперь стою в толпе среди прочих,

и казни жду, и точно знаю, жалеть не станешь, а

глаза твои – котла два адовых цвета стали.

Пошлешь на смерть и не заметишь, едва ли вспомнишь.

Наш мир загнил Чудес – когда-то радостный и огромный —

теперь могилой стал, зловонной ямой, куда мы падаем.

Повсюду смерть кругом. А ты… а ты и рада.

Это было давно

Это было давно, не помню уже деталей,

только взгляд васильковый, пшеницу ее кудрей.

И не хочется все же, но я говорю о ней.

Я по-прежнему, слышишь, Алиса, все так же очень,

пусть немного не так, как прежде, но до сих пор.

Ты, украв мое сердце, сбежала, как гнусный вор.

С этой страшной дырой, что центра груди левее,

не живется совсем, там Сони теперь гнездо.

Хоть кому-то из нас и в чем-то пусть повезло.

Ты прости, что опять тебя вспоминаю всуе.

Твое имя на вкус как старый остывший чай.

Продолжай, милый друг, не помнить и не скучать,

а я справлюсь, Алиса, с тоской и твоею клятвой

вновь найти сюда путь. Живешь, позабыв ее,

и в шкатулке хранимое сердце мое гниет.

Возьмите Алису с собой

«Возьмите Алису, возьмите Алису с собой!» —

просила, просила. Теперь ухожу. Одна.

Вползаю под дерево в проклятую нору,

которая не имеет, быть может, дна,

которая приведет куда-нибудь в никуда,

но, главное, уведет от вас, ненавистный сэр.

Алиса не знает правил, все ей игра,

а в играх, увы, не случается полумер.

Алиса берет с собой ниток большой клубок,

и нить расплетается, выскальзывая из рук

задолго до мига, как тело, упав на дно,

царящей тиши здесь подарит удара стук,

подарит хруст сломанной кости и тихий вздох,

подарит немой вопрос в голубых глазах.

Алиса, Алиса, реальности мир жесток!

Здесь сказок твоих не случаются чудеса.

Да иди ты

Да иди ты на все четыре отсюда пешей!

Притащила воз роз, а на кой они в царстве мрака,

где вокруг только лед? Я прошу тебя, Герда, дура,

зарекаю тебя: прекращай же, ну хватит плакать!

Забирай это все! Ни к чему мне твои подарки.

Что в сравнении с тихой поступью Королевы

и ее белых рук подарить мне смогла б простая

девка вроде тебя? Только тело, да, только тело.

Но что руки твои, озябшие от мороза,

все в царапках колючих от холода и от ветра,

что мне ноги твои, истоптанные до крови,

что от сердца в груди, горящего безответной,

жадной, жалкой, ненужной, мешающей тебе страстью?

Этой нежностью, что и льдины согреть не в силах?

Уходи, пока можешь, о гордая и босая,

я тебя приходить сюда в общем-то не просил.

Мы – заложники расстояний

Говорит: «Я прошла так много.

Ну вернись ты, ну ради бога!»

Но на все ее «Как мне плохо!»

отвечаю: «Мне, Герда, п****й».

Говорит: «Без тебя нет смысла.

Сколько можно по свету рыскать?»

Но на все ее «Будь разумным!»

отвечаю: «Глаза разуй, а?

Разве мало тебе льда было?

Поумнее была б – забыла».

А она на мои «Свали же!»

на коленях ползет лишь ближе.

Сколько можно, ну боже правый?

Как ее мне назад отправить,

если холод не видит, дура,

продолжая о светлом думать?

Говорю: «С головой неладно?

Возвращайся домой обратно».

Вытирает по щекам влагу

и не делает прочь ни шагу.

Говорит, я прошла так много

Говорит, я прошла так много,

ну вернись ты, ну ради бога!

Но на все ее «Как мне плохо!»

отвечаю: «Мне, Герда, п****й».

Говорит, без тебя нет смысла.

Сколько можно по свету рыскать?

Но на все ее «Будь разумным!»

отвечаю: «Глаза разуй, а?

Разве мало тебе льда было?

Поумнее б была – забыла».

А она на мои «Свали же!»

на коленях ползет лишь ближе.

Сколько можно, ну Боже правый?

Как ее мне назад отправить,

если холод не видит, дура,

продолжая о светлом думать?

Говорю, с головой неладно,

возвращайся домой обратно.

Вытирает по щекам влагу

и не делает прочь ни шагу.

Я смотрю на него так робко и не дыша

Я смотрю на него так робко и не дыша.

Бесконечность прошла, и нет сил на последний шаг.

Прикоснуться к тому, для кого принесла тепло,

рука тянется, натыкается на стекло,

замирает неловко. Ей вторит то, что в груди.

Говорю: «Это я, я пришла. Это я», а он вскользь глядит —

так на мусор не смотрят; холодная пустота.

Говорит: «Заглянула? Спасибо» – и машет, мол, выход там.

Я прождал тебя долго

Я прождал тебя долго. Рама срослась с виском —

так до рези в глазах я вглядывался вдаль честно,

но теперь, ты прости, не найдется тебе здесь места,

а безликие стены выросли в слово «дом».

Он закрыт на засов. Стучись, сколько хватит сил.

Половик новый с надписью видишь «Вам здесь не рады»?

Лед, покрывший здесь все, не вытопить больше взглядом

твоих глаз летних, теплых, которых я не простил.

Герда пускается следом, как пес, за Каем

Герда пускается следом, как пес, за Каем,

капли кровавые Гензелем оставляет —

хлебными крошками путь, выстеленный впустую.

Герда рискует. О, как же она рискует!

Сердце остынет того, как найдет, задолго.

Кай еще рядом, а взгляд уже злой и колкий

и таким был всегда, но, теплом укрытый,

не опалял им нежность своей сестры,

не раскрывал ни сущности и ни сути.

И, провожая девочку эту в путь,

каждый из встреченных ею глядит и плачет

и не желает найти ей его удачи.

Говорят, любовь – бог

Говорят, любовь – бог, и бог этот тебя ведет.

Если ищешь, найдешь, судьбы выложит перепутьем.

Цвета глаз твоих синих в ладонях кинжалом лед,

что однажды войдет мне в спину и выйдет грудью,

как на вертел, насквозь насадив меня. Сколько ждать

этот миг? Я устал уповать на судьбу, на любовь, как Бога,

что тебе начертил ко мне четкий, спокойный путь,

а ты выбрала выбросить карту, забыв навсегда дорогу.

Ты еще узнаешь, как больно

Ты еще узнаешь, как больно, как внутри колется,

как сжигает холодом дотла по теплу тоска.

Мы могли бы вместе сложить, как мозаику, вечности,

почему ты выбрала отречься и не искать?

Почему ты выбрала росшие в общем желобе

розы просто выбросить? Как раны, они гниют

от осколков крошечных, что резали меня, мучили,

а в тебе нашли себе так страшно легко приют.

Нас не убившее сделало нас слабее

Нас не убившее сделало нас слабее,

мой брат совсем сник от ангины и от простуд,

а розы, что мы забыли, не поливали,

теперь, как ни взращивай, прежними не растут.

И нас не убившее сделало только злее,

циничнее, жестче, но с этим нам проще жить,

чем в пряничном домике довольными нам рассказанной,

заученной кем-то сказочной, наглой лжи.

Могли не дойти, могли сдаться, поддаться страшному:

снегам, чьим-то козням, да смерти, в конце концов.

Но мы просто струсили, мой братец, мы просто струсили.

В окне, что напротив, мелькает твое лицо,

родное, усталое, серое и холодное.

Такое же, впрочем, как стало теперь мое.

Под страшным ударом упавший, но все же выживший,

как правило, вряд ли когда-то уже встает.

И он плюнул бы на все и ушел раньше

И он плюнул бы на все и ушел раньше, но розы, карнизы, Герда,

и до первого «нет» еще половина чертова лета,

которое дарит вместе с жарой томную негу и чудеса,

пальцы в шелковых волосах.

И он знал все заранее, знал же и не сбежал.

Между братским и сестринским трепетная межа,