Деревья стынут в холоде снегов,
а души согреваются надеждой,
что Летний сад избавит от следов
минувших лет изношенной одежды.
Я верю в красоту его миров,
что сердце заставляют встрепенуться,
и электричеством от вещих снов
твой образ попрошу вернуться.
У сфинкса
Могучим телом попирая лёд,
владыка Нила смотрит на Неву,
где волею судьбы преодолел полёт
от жарких берегов до Балтики во льду.
Хранитель древностей и тайн веков,
он Северной Пальмиры стал дозорным,
неся в глазах признания богов,
и таинству судьбы не стал покорным.
И, пережив лихие времена,
смещая лики судеб во вселенной
он сохранил надежду на века,
немой свидетель, избежавший тлена.
И взор его, зовущий на Восток,
гласит о твёрдости и созиданье слуха,
взывая к тем, кто потерял исток
всей жизни, совести и чести духа.
Как много надо жить
Полёт руки,
движенье пальцев чутких,
как много надо жить
и чувствовать душой
и песни ангелов,
в которых жизнь минутой,
блеснёт острее бритвы палашом.
Пронизаны ветрами параллелей,
и болью жизни песни о тоске,
по радости и женщине в аллеях,
что видел он на стороне своей.
И звуками, рождёнными душою,
он пел счастливый, то, чего хотел
всей родине, что почитал святою,
которую никто отнять не смел..
Я в сумерках внимаю музе,
и удивляюсь вечной красоте,
труда титана песенного чуда,
рождённого на свете для людей
Но в славе не нуждаясь вечной,
она за ним бежала по пятам,
и, не желая выглядеть беспечным,
весь свой талант он подарил богам.
Нам бы песни Вертинского петь…
Я кабацкий не жду ураган,
и не буду ни пьяным, ни сложным,
и никто не найдёт мне изъян
в жизни строгой до мути и дрожи.
Нам бы песни Вертинского петь,
содрогаясь под тяжестью века,
и никто не посмеет согреть
рук красивых под танцами света.
Мы запомним его красоту
звуков, речи, что в песнях отлиты,
и не надо хвалить наготу,
ту, что совестью напрочь убита.
Он вернулся, как праздник весны,
подарив людям свет и надежду,
его песни без теней тоски
одевали на душу одежды.
Арт-подвал «Бродячая собака»
Вечер густеет, как масло,
ветер с Невы студит кровь,
я растворяюсь под масками
века забытого вновь.
Свет фонаря полуматовый
нас увлекает под кров
сводов, что помнят Ахматову,
сцен, где читал Гумилёв.
Жёлтого ангела тени
в воздухе дышат теплом,
мы восхищаемся гением
