Михримах повернулась к слону.
– До свидания, Чота! – ласково сказала она. – На твою долю выпало так много испытаний, бедняжка. В следующий раз я принесу тебе самые вкусные лакомства, какие только есть во дворце. – Она искоса бросила взгляд на Джахана и добавила: – Ты молодец, что не оставил слона в беде, мальчик-гиацинт. Похоже, у тебя доброе сердце.
– Милостивая госпожа, я… – начал было Джахан, но не успел закончить.
Ибо дочь султана сделала то, чего он от нее никак не ожидал. Она коснулась его: протянула руку, дотронулась до его щеки и легонько провела по ней пальцами, словно ища ямочку, ныне скрытую румянцем смущения.
– Да, погонщик слона, у тебя доброе сердце, – повторила девушка. – Жаль, что мы не можем проводить больше времени вместе.
Потрясенный до глубины души, Джахан застыл неподвижно, словно превратился в соляной столп. Дыхание застревало у него в горле, не говоря уже о словах благодарности или обещаниях порадовать дочь султана новыми историями. Все, что ему оставалось, – смотреть ей вслед, страстно желая, чтобы она вернулась.
* * *
– Эй, погонщик, ты куда запропастился?
Джахан вышел из сарая и увидел главного белого евнуха, который укоризненно взирал на него, уперев руки в бока.
– Чем это ты занимаешься?
– Я подметал в сарае…
– Вычисти слона как следует и наведи на него красоту. Он нужен верховному муфтию.
– Но… для чего?
Гвоздика Камиль-ага сделал шаг вперед и залепил мальчику оплеуху:
– Как ты смеешь спрашивать? Делай, что приказано.
С помощью других работников зверинца Джахан укрепил на спине слона хаудах – специальное седло-шатер. Когда Чота был готов, евнух смерил его взглядом, в котором проскальзывало презрение:
– Ладно, сойдет. Санграм покажет тебе, куда идти. Надеюсь, проклятый еретик не избежит возмездия.
– Да, эфенди, – кивнул Джахан, которого слова евнуха привели в полное недоумение.
Была пятница. Утро выдалось пасмурное, моросил мелкий дождь. Слон неспешно двигался по запруженным людьми улицам Стамбула, Джахан и Санграм покачивались в шатре. От индуса Джахан узнал то, что не счел нужным сообщить ему главный белый евнух. Им предстояло забрать верховного муфтия и доставить того на площадь, где должен был состояться суд над бродячим проповедником – суфием, которого обвиняли в нечестивых суждениях. Предоставляя своего слона верховному муфтию, султан выражал глубокое уважение к улемам.[3 - Улемы – мусульманские ученые, признанные и авторитетные знатоки ислама.] Правда, сам Сулейман отклонил предложение муфтия присутствовать на суде – в знак того, что не желает вмешиваться в богословские дебаты.
Проходя мимо старинного кладбища, откуда открывался вид на бухту Золотой Рог, слон внезапно остановился. Джахан легонько ударил его тростью, но Чота словно прирос к земле.
– Про слонов рассказывают удивительные истории, – заметил Санграм. – Говорят, они сами выбирают место, где им хотелось бы умереть. Похоже, этот слон такое место уже выбрал.
– Что за глупости! – возмутился Джахан, которому эти слова пришлись совсем не по душе. – Чота еще молодой. Ему рано думать о смерти.
Санграм пожал плечами. К счастью, Чота наконец двинулся дальше, и неприятный разговор был исчерпан.
Незадолго до полудня они прибыли к дому верховного муфтия. То был роскошный особняк с голубятней из резного известняка, изящной беседкой под резным балдахином и эркером, откуда открывался вид на пролив Босфор. Джахан смотрел на особняк во все глаза. Он заметил, что в доме много витражных окон, но в большинстве своем – досадный просчет архитектора – они выходят на север.
«Как жаль, – вздохнул про себя мальчик, – ведь каждому известно, что северная сторона дома вечно пребывает в тени».
Он ясно представил, как изменчивые солнечные лучи, проникая сквозь цветные стекла витражей, подчеркнули бы их красоту. В душе Джахан пожалел, что у него нет с собой даже клочка бумаги. Ему бы так хотелось нарисовать этот прекрасный дом, внеся в его облик исправления, которые мальчику представлялись необходимыми.
Тем временем появился верховный муфтий. Его многочисленные жены и дети, никогда прежде не видевшие слона, глазели на белого гиганта из всех окон и дверей. Джахан и Санграм приветствовали хозяина дома низкими поклонами. С помощью лестницы и дюжины слуг верховный муфтий, человек весьма преклонных лет, вскарабкался на спину слона и устроился в шатре. Джахан, как всегда, уселся на шее слона. Санграму пришлось идти пешком.
– Случалось ли кому-нибудь падать с этой громадины? – осведомился муфтий, когда слон зашагал по улице.
– Нет, челеби,[4 - Челеби – титул высшего духовенства. – Примеч. перев.] уверяю вас, что подобного никогда не случалось, – успокоил его погонщик.
– Иншаллах, надеюсь, я не буду первым.
К удивлению Джахана, старик неплохо перенес поездку. Они двигались по широким многолюдным улицам, избегая узких переулков, слишком тесных для слона. К тому же мальчик догадался: муфтий явно не прочь, чтобы как можно больше людей увидели его восседающим на спине гигантского животного. Желание вполне понятное, ведь не всякий день человеку выдается возможность прокатиться на слоне самого султана Сулеймана.
Наконец они добрались до площади, где прибытия верховного муфтия уже ожидала толпа народа. Увидев его на слоне, люди разразились радостными возгласами и принялись размахивать руками. Трудно было сказать, кого они приветствуют более горячо и радостно – муфтия или Чоту. А ведь все и без того были возбуждены в преддверии из ряда вон выходящего события. После того как верховного муфтия бережно сняли со спины слона, он приступил к обряду большого пятничного богослужения. Все улемы и сотни горожан повторяли слова молитвы вслед за ним. Джахан и Санграм, притулившиеся у ног слона, тихонько перешептывались и время от времени бросали любопытные взгляды на обвиняемого, который стоял в окружении четырех дюжих янычар. Он тоже молился, то опускаясь на колени, то поднимаясь на ноги. Это был высокий худощавый человек с тонкими чертами лица и впалыми щеками, поросшими темной щетиной.
Имя его было Лейли, хотя все называли его Меджнун-Шейх. Он был самым молодым богословом-суфием из всех, кто собрался на площади в эту пятницу. Серые глаза Лейли, влажные и невеселые, напоминали осенний дождь, щеки были испещрены веснушками, подобными каплям краски, а светлые волосы отличались удивительной густотой. То был человек, в котором соединялось несоединимое: детская любознательность, влекущая его к постижению внутреннего устройства мира, и невозмутимая мудрость старца. Смелость Лейли порой граничила с безрассудством, но иногда он бывал застенчив и робок. От него веяло бодростью и энергией, но при этом его неизменно окружала аура печали. Меджнун-Шейх был наделен даром красноречия, сведущ в области марифы,[5 - Марифа – в суфизме внеопытное знание, которое достигнуто иррациональным путем, в результате длительной духовной практики и субъективных ощущений.] и проповеди его привлекали огромное количество слушателей, среди которых были не только верующие, но и сомневающиеся. Его голос, негромкий, мягкий, в минуты особого воодушевления приобретал глубину и звучность. Его суждения сбивали улемов с толку, приводя их в растерянность и смятение. Да и сам он тоже не питал к улемам особой приязни. Дня не проходило, чтобы Меджнун-Шейх не высмеял в своих проповедях представителей религиозной верхушки. Тому, кто достиг высшей ступени познания, утверждал он, следует постигать сущность веры, а не размышлять о грехах и пороках. Суфии стоят на самой высшей ступени, поэтому для них не обязательны все правила и постулаты, на соблюдении которых настаивают улемы. Эти законы незыблемы лишь для тех, кто не желает думать самостоятельно и предпочитает, чтобы за него думали другие.
Меджнун-Шейх много говорил о любви: о любви к Богу и ближнему, о любви ко всему мирозданию в целом и к каждой мельчайшей его частице. Молитва – это выражение нашей любви, заявлял он. Любовь избавляет нас от всех страхов и разочарований. Человеку не следует бояться кипящих котлов ада или мечтать о райских кущах, населенных прекрасными девственницами-гуриями, ибо рай и ад, страдание и блаженство мы познаём уже здесь, на этой земле. «Доколе каждый из нас будет стремиться прочь от Бога, вместо того чтобы любить Его»? – вопрошал проповедник. Почитатели Меджнун-Шейха – разношерстное сборище мастеровых, крестьян и солдат – внимали его речам как завороженные. Его призывы находили отклик в сердцах не только бедных, но и богатых. Самые невежественные одалиски и озлобленные евнухи не оставались равнодушными, слушая его. Даже иудеи, христиане и зороастрийцы, коим принадлежит Авеста – некая таинственная книга откровений, порой оказывались во власти этого человека.
Большое пятничное богослужение подошло к концу. Ученые расселись по своим местам. Меджнун-Шейх потер глаза, словно ребенок, которому отчаянно хочется спать, и принялся поочередно рассматривать тех, кому предстояло его допрашивать.
– Тебе известно, в чем тебя обвиняют? – вопросил верховный муфтий.
– Да, в том, что вы называете ересью, – последовал ответ. – Но обвинение сие совершенно необоснованно.
– Это мы сейчас и выясним. Правда ли, что ты называл себя Богом и утверждал, будто Богом является всякий человек?
– Я утверждал лишь, что Создатель присутствует в каждом своем создании. И кузнец, и падишах вышли из одного жизненного источника.
– Как это возможно?
– Мы все сотворены не только по образу и подобию Божьему, но и несем в себе частицу Божественной сущности.
– Ты заявлял, что не испытываешь страха перед Богом. Это правда?
– Разве ты боишься тех, кого любишь? Почему я должен бояться Того, кого люблю всей душой?
По толпе прошел ропот. Кто-то крикнул:
– Тише!
– Значит, ты признаешь, что считаешь себя подобным Богу?
– Судя по всему, ты полагаешь, что Бог подобен тебе. Ты уверен, что Он так же зол, упрям и мстителен. А я считаю иначе: вместо того чтобы приписывать Богу худшие людские черты, предпочитаю верить, что частицу божественного можно найти в каждом человеке.
Один из ученых мужей, Эбуссууд-эфенди, попросил разрешения вмешаться в спор и поинтересовался:
– Ты хоть понимаешь, несчастный, что пятнаешь свои уста богохульством?
– Это почему же? – спросил Меджнун-Шейх и устремил на ученого вопросительный взгляд.
