Было понятно, что он в затруднительном положении: или за пять минут он должен проделать пять миль по окружной дороге и дойти до станции, что, очевидно, было невозможно, или переплыть реку. Я видел, как он медленно решается.
– Возьми и отнеси эту рыбу, Чисхолм, и скажи, чтобы ее сварили целиком к обеду. Поспеши. И помни о жене Лота и соляном столбе[19 - Не в меру любопытная жена Лота нарушила приказ не оборачиваться при бегстве и превратилась в соляной столб. – Прим. ред.] – ни в коем случае не оборачивайся назад!
Но я не мог удержаться. Когда я достиг первой речной излучины, я выглянул из-за куста, рискуя окончить свою жизнь соляным столбом. Отец Мак уже разделся догола и связал свои одежды в узелок. С цилиндром, твердо сидящим на голове, подняв вверх, подобно епископскому посоху, узелок, он нагишом вошел в воду. Свирепый Мак то шел вброд, то плыл, пока не достиг другого берега, там, мокрый, втиснулся в одежду и решительно пустился бежать навстречу приближающемуся поезду.
В каком-то восторженном исступлении я катался по траве. Не зрелище этого цилиндра, бесшабашно нахлобученного на лоб, хотя его я тоже не забуду до конца жизни, но мужество и презрение к условностям, крывшиеся за этой эскападой, было тому причиной. Я подумал: отец Мак, наверное, тоже не выносит нашу благочестивую притворную стыдливость, которая содрогается при виде человеческого тела и старается прикрыть женские формы, словно что-то постыдное».
Шум за дверью заставил Фрэнсиса остановиться. Дверь открылась, и Хадсон с Ансельмом Мили вошли в комнату.
Хадсон, спокойный темноволосый юноша, сел и начал переобуваться. У Ансельма в руках была вечерняя почта.
– Тебе письмо, Фрэнсис! – сказал он возбужденно.
Мили вырос в красивого молодого человека с бело-розовой кожей. Щеки его отличались гладкостью, присущей совершенно здоровым людям. У него были светлые прозрачные глаза, а улыбка редко сходила с губ. Всегда энергичный, деловитый, улыбающийся, он, несомненно, был самым популярным учеником в школе. Хотя Ансельм и не блистал на занятиях, учителя любили его, и имя Мили частенько красовалось в списках учеников, удостоенных награды. Он хорошо играл в спортивные игры, не требующие силы и не грубые. Кроме того, он был просто гениален, когда дело касалось каких-нибудь процедурных вопросов. Ансельм руководил по крайней мере полудюжиной клубов, начиная с клуба филателистов и кончая клубом философов. Он знал такие слова, как «кворум», «протокол» и «господин председатель», и бойко оперировал ими. Если организовывалось какое-нибудь новое общество, обойтись без консультации Ансельма было просто невозможно, и он автоматически становился его президентом. Мили возносил проникновенные хвалы жизни духовенства. Единственным крестом, который ему приходилось нести, как это ни парадоксально, была искренняя неприязнь, которую питали к нему директор и еще несколько странных одиноких чудаков. Для всех же прочих Ансельм был героем, и он принимал свои успехи со скромной, чистосердечной улыбкой.
Теперь, протягивая Фрэнсису письмо, он сказал с теплой обезоруживающей ласковостью:
– Надеюсь, в нем куча добрых новостей, дружище.
Фрэнсис распечатал письмо. Оно было без даты и написано карандашом на накладной с заголовком:
Эдвард Бэннон
«Юнион-таверна»
угол Дайк-стрит и Кэнел-стрит
Тайнкасл
Дорогой Фрэнсис, надеюсь, ты получишь это письмо в таком же добром здоровье, в каком я его пишу. Также извини, что пишу карандашом. Мы все расстроены. Мне очень прискорбно говорить тебе, Фрэнсис, что тебе нельзя будет в этот раз приехать домой на каникулы. Никто не огорчен этим больше меня, я ведь не видала тебя с прошлого лета, и все такое. Но поверь мне, это невозможно, и мы должны смириться перед волей Божьей. Я знаю, ты не из тех, кто легко принимает отказы, но на этот раз ты должен, пусть мне будет свидетельницей Пресвятая Дева Мария. Я не буду скрывать, что у нас неприятности, как ты и сам должен догадаться, но ты ничем не сможешь помочь. Это не деньги и не болезнь, так что не беспокойся. И все это пройдет с Божьей помощью и забудется. Тебе легко будет устроить, чтобы тебя оставили на каникулы в колледже. Нэд оплатит все дополнительные расходы… У тебя будут твои книги и приятное общество и прочее. Может быть, мы устроим так, что ты приедешь на Рождество, так что не волнуйся. Нэд продал своих гончих, но не из-за денег. Мистер Гилфойл нас всех очень поддерживает. Ты ничего не теряешь, погода у нас ужасно мокрая. И не забывай, Фрэнсис, что у нас в доме народ и нет места, ты не должен (подчеркнуто дважды) приезжать. Благослови тебя Бог, мой милый мальчик, и извини, что пишу наспех.
Твоя любящая Полли Бэннон
Сидя у окна, Фрэнсис перечитал письмо несколько раз. Хотя цель его была ясна, но его значение оставалось вызывающим беспокойство и загадочным. С напускным спокойствием он сложил листок и спрятал его в карман.
– Ничего плохого, надеюсь? – Мили заботливо смотрел на него.
Фрэнсис натянуто молчал, не зная, что сказать.
– Прости, старина, мне очень жаль. – Ансельм шагнул вперед, мягко, ободряюще положил руку на его плечо. – Если я чем-нибудь могу помочь, скажи мне, ради бога. Может быть… – Он помолчал с серьезным видом. – Может быть, тебе не до игры в мяч сегодня?
– Да, пожалуй, – промямлил Фрэнсис.
Ударил колокол к вечерне.
– Хорошо, мой милый Фрэнсис. Я вижу, тебя что-то беспокоит. Я помолюсь за тебя сегодня вечером.
Всю вечерню юноша мучительно думал о непонятном письме Полли. По окончании службы на него вдруг нашло желание пойти со своей тревогой к Свирепому Маку. Он медленно поднялся по широкой лестнице.
Войдя в кабинет, Фрэнсис увидел, что директор не один – с ним сидел отец Тэррент, которого он не сразу разглядел за кипой бумаг. По странному внезапному молчанию, воцарившемуся с его появлением, юноша ясно почувствовал, что говорили о нем.
– Простите, сэр. – Фрэнсис в замешательстве посмотрел на Свирепого Мака. – Я не знал, что вы заняты.
– Ничего-ничего, Чисхолм. Садись.
Живая теплота его голоса побудила Фрэнсиса, уже было повернувшегося к двери, сесть на плетеный стул около письменного стола. Медленными движениями коротких толстых пальцев Свирепый Мак продолжал набивать табак в свою прокуренную трубку.
– Ну, мил человек, чем мы можем быть тебе полезны?
Юноша покраснел:
– Я… я думал, что вы будете один…
Неизвестно почему директор избегал его умоляющего взгляда.
– Но тебе же не помешает отец Тэррент? А? Что у тебя?
Выхода не было. Не пытаясь придумать какую-нибудь от говорку, он сказал с запинкой:
– Это из-за письма из дома… – Он хотел показать письмо Полли Свирепому Маку, но в присутствии Тэррента гордость не позволила ему сделать это. – По каким-то неясным мне причинам они, по-видимому, не хотят брать меня на каникулы.
– О?! – (Не ошибся ли он? Ему показалось, что эти двое быстро переглянулись.) – Это, должно быть, большое разочарование для тебя?
– Да, сэр. И я беспокоюсь. Я думал… По правде говоря, я пришел спросить вас, что же я должен делать.
Наступило неловкое молчание. Отец Макнэбб, казалось, еще глубже погрузился в старое кресло и все еще вертел в руках трубку. Он знал многих мальчиков, знал их вдоль и поперек. Но в этом юноше, сидящем тут около него, была такая внутренняя утонченность, красота и упрямая честность, что он невольно прилепился к нему сердцем.
– У нас у всех бывают свои разочарования, Фрэнсис. – Отец Мак говорил задумчиво и печально, и голос его был более мягок, чем обычно. – Отцу Тэрренту и мне тоже пришлось сегодня перенести разочарование. В нашей семинарии в Испании сейчас многие уходят в отставку. – Он помолчал. – Мы назначены туда, я – ректором, а отец Тэррент – заведующим учебной частью.
Фрэнсис попытался выдавить из себя какой-нибудь ответ.
В действительности перевод в Сан-Моралес означал повышение, которого многие домогались, – оттуда был лишь шаг до получения сана епископа. Но как бы ни реагировал на это Тэррент – юноша бросил взгляд на ничего не выражающий профиль, – Макнэбб, конечно, не так относится к этому. Сухие равнины Арагона будут чужды человеку, всей душой любящему зеленые леса и стремительные воды Холиуэлла. Свирепый Мак мягко улыбнулся:
– Мне так хотелось бы остаться здесь. А тебе хочется уехать. Что ты на это скажешь? А? Согласимся ли мы оба принять эту взбучку от Всемогущего Бога?
Фрэнсис в замешательстве силился собраться с духом и сказать что-нибудь подобающее.
– Это просто… Я просто беспокоюсь… Я думал, может быть, мне следует узнать, что там случилось, и постараться помочь?
– На твоем месте я бы подумал, нужно ли это делать, – живо ответил отец Макнэбб. – А что вы скажете, отец Тэррент?
Младший учитель пошевелился в полумраке:
– Неприятности, по-моему, лучше разрешаются сами собой, без вмешательства извне.
По-видимому, говорить больше было не о чем. Директор зажег лампу на письменном столе. Осветив темный кабинет, она как бы положила конец разговору. Фрэнсис встал. Хотя он смотрел на обоих, но обращался только к Свирепому Маку.
– Я не могу вам сказать, как мне жаль, что вы уезжаете в Испанию. Школа… Я… Мне будет так недоставать вас, – произнес он, запинаясь, но от всего сердца.