Но почему его спрятали? И кто, черт возьми, его создал? Для каких целей?
И почему сохранить эту тайну было так важно, что ради этого пришлось убить Лорана?
– Давайте-ка я подумаю, а после свяжусь с вами, – сказал генерал.
– Дело, как вы понимаете, секретное, – напомнила Лакост.
– Да, понимаю. Сделаю, что смогу.
Лакост поблагодарила его и повесила трубку. Кое о чем она ему не сказала. О рисунке на лафете орудия.
Изабель Лакост заставила себя успокоиться, жалея, что в здании старого вокзала так темно, тихо и одиноко, потом кликнула по следующей фотографии и стала разглядывать крылатого монстра. Даже на фотографии, даже на расстоянии он производил сильное впечатление. Впечатление ужаса.
Она смотрела на монстра и спрашивала себя, почему не сказала командиру базы в Валькартье о монстре с семью змеиными головами. Может быть, потому, что вспомнила мальчика, вбегающего в бистро с историей про громадную пушку.
Как и говорил Гамаш, если бы Лоран ограничился рассказом только про пушку, они, возможно – всего лишь возможно, – поверили бы ему. Но он в своем рассказе зашел слишком далеко, и его история стала невероятной.
Лакост знала, что генерал Ланжелье почти наверняка не оценил в полной мере размеры орудия. Ни одна фотография не могла их передать, даже притом что для масштаба рядом с орудием поставили агента. И она подозревала, что крылатый монстр не вызвал бы доверия у генерала.
Изабель Лакост разглядывала изображение на лафете. Она не могла не признать, что поверить в такое невозможно.
Жан Ги Бовуар распаковал сумку, повесил рубашки и брюки в стенной шкаф, нижнее белье уложил в сосновый комод, а туалетные принадлежности отнес в просторную ванную.
Он договорился с Габри о номерах в гостинице для Лакост и для себя на такой срок, какого потребует расследование. Габри дал ему тот же номер, в котором Бовуар уже не раз останавливался, – с большой кроватью, крахмальным бельем и теплым пуховым одеялом. С полом из широких сосновых досок и с восточными ковриками.
Жан Ги отдернул занавеси и увидел свет в окне старого вокзала.
Оперативный штаб был оборудован. Собранные улики отправлены в лабораторию в Монреале. Местное отделение полиции согласилось выделить охрану для громадной пушки, хотя качество присланных агентов вызывало сомнения.
– Только что из академии, – заметила Изабель Лакост. – Научатся.
– Может быть.
– Мы когда-то тоже были такими.
– Такими мы никогда не были, – возразил Бовуар. – Не так уж трудно сопоставить факты, Изабель. Они учились в академии три года. А значит, эти двое и все остальные на их курсе поступили на учебу в самый разгар той эпидемии.
– Думаешь, и на них порчу навели?
– Я подозреваю, что в то время набор курсантов проводился по особым критериям, – ответил Бовуар.
«А теперь мы имеем целый выпуск таких полицейских, – подумал он, открывая окно и ощущая холодный ветерок. – Несколько выпусков. Теперь они повсюду в Квебекской полиции. Повсюду в лесу».
Следствием этого безобразия была в лучшем случае некомпетентность, а в худшем – готовность агентов продать честь мундира.
Бовуар взял Библию, которую нашел на книжной полке в номере, пролистал, нашел Книгу Екклесиаста. Его заинтересовали строки из песни Пита Сигера.
В окне он увидел свет, горящий в доме Гамаша, и представил его и Рейн-Мари у камина за чтением.
«Всему свое время», – прочел он.
В доме Клары по другую сторону деревенского луга тоже горел одинокий огонек.
«Время сетовать, и время плясать».
Жан Ги увидел три высоких ствола сосен, которые чуть покачивались на осеннем ветерке. Увидел, как из бистро вышли две темные фигуры.
Одна высокая, сутулая. Вторая, с тростью, прижимала что-то к груди другой рукой.
Две фигуры прошествовали по деревенскому лугу мимо скамьи, мимо пруда, мимо трех сосен.
Жан Ги увидел, как месье Беливо проводил Рут до двери. А потом сделал нечто неслыханное: вошел в ее дом.
Время было позднее, но Бовуар не чувствовал усталости.
«Время молчать, и время говорить».
Он позвонил домой и поговорил с Анни. Они обсудили покупку какого-нибудь дома с двориком близ школы и парка. Потом рассказали друг другу о прошедшем дне. Он лежал на знакомой кровати в гостинице, думая о том, что она лежит на их кровати, болтая ногами.
У Анни был сонный голос, и Бовуар неохотно пожелал ей bonne nuit[25 - Доброй ночи (фр.).] и повесил трубку.
«Время рождаться, и время умирать».
Его рука задержалась на трубке, и он задумался о Лоране. И о Лепажах. И о том, что чувствует человек, потерявший ребенка.
Бовуар надел халат, спустился по лестнице и подсоединил ноутбук к телефонной линии.
Он все еще сидел внизу, когда в бистро погас свет и пришли Оливье и Габри. Он все еще сидел там, когда все дома в Трех Соснах погрузились в темноту и вся деревня уснула.
Жан Ги сидел там, на его лице мелькали блики монитора. Наконец он нашел то, что искал. И только тогда он откинулся на спинку стула, уставший, с затекшей спиной. Глядя на имя, которое его поиск выудил из глубокой норы.
Он позвонил и оставил послание на автоответчике, потом поднялся в свой номер и забрался под одеяло. И уснул. Свернувшись вокруг плюшевого львенка, которого брал с собой, если знал, что не приедет ночевать домой.
«Время войне, и время миру».
– Гостиница, – ответил по телефону певучий голос.
– Bonjour. Моя фамилия Розенблатт. Майкл Розенблатт.
– Вы хотите забронировать номер?
– Нет, вы мне звонили. Что-то по поводу ракет.
Розенблатт услышал смех.
– Извините, – ответил человек. – Вы, вероятно, ошиблись номером. Здесь гостиница. Никаких ракет у нас нет. Даже ракеток нет.
Майкл Розенблатт уже понял это.
