Она уставилась на меня:
– Это епископ, дружок, старый Мик Маколей в Уинтоне. Разве ты не знаешь, что Саймона хотят вернуть в Испанию для преподавания в колледже?
Я в шоке посмотрел на нее. Значит, дядя Саймон оставит нас как раз тогда, когда я только полюбил его. Мама тоже рассчитывала на него.
– Зато дядя Лео вернется, – сказал я после паузы, не желая потерять в качестве опоры этого другого дядю, которого я никогда не видел до сегодняшнего дня.
– О да, – сказала она безразлично. – Лео вернется, ему придется ждать своего поезда. Он странный.
– Странный?
– И очень… Ты сам увидишь. Терри называет его хладнокровным ублюдком.
Это неприличное слово, произнесенное с той же небрежной самоуверенностью, с какой она отзывалась о епископе, потрясло меня до глубины души. Но я гнул свое:
– Чем он занимается, Нора?
– У него склад в Уинтоне. Продает ткани оптом. Но дядя Конор смеялся и говорил, что никто никогда не знал, к чему Лео пригоден.
Поскольку я уже второй день был в крайне возбужденном состоянии, это неожиданное упоминание моего отца, живого и смеющегося, вызвало у меня внезапные слезы. Нора возмущенно нахмурилась:
– Боже, опять, не надо… а я только начинаю к тебе привыкать. А ну, пошли, я покажу тебе наших кур.
Схватив за руку, она потащила меня в курятник, всеми силами пытаясь меня встряхнуть.
– Смотри, вон они. Ко-ко-ко… У нас была дюжина, но две сдохли. Эта сидит на яйцах, ее надо согнать с гнезда. А ну, вали, старая перечница. А вот яйцо, тоже коричневое, мы возьмем его, и я сварю его тебе к чаю.
Она с видом заговорщицы подняла гладкое коричневое, слегка тронутое пятнышками яйцо. Но это мне не помогло. Резкий переход от дневного света в таинственный полумрак, дух соломы и прочие более острые запахи лишь усугубили мой горестный настрой.
– А ну, прекращай это, парень, ради бога.
Держа яйцо, она подтолкнула меня к стене курятника и, крепко обхватив одной рукой за шею, а другой упершись в стенку надо мной, принялась бодать меня головой. Метелка ее волос на моей щеке, тепло ее близости, решительный капкан ее рук – все это почему-то действовало утешающе. Когда наконец, слегка запыхавшись, она остановилась, я испытал сожаление, что целительный лечебный сеанс был недолог. Я начал робко улыбаться и вдруг почувствовал липкую консистенцию на макушке, которая тут же прокатилась по моей шее.
– О боже, яйцо треснуло! – воскликнула она. – Давай, где твой сопливчик. Вот так, ничего, ничего, это отличный шампунь для волос, лучше не бывает.
Мог ли я не уступить ей, заботливо вытирающей носовым платком мне голову и лицо?
– Во всяком случае, вся вода из тебя вышла, – заявила она, критически осматривая меня. – Но тебе все равно надо чего-то глотнуть для начала.
Я покорно позволил ей провести меня через двор к задней двери, а затем по узкому проходу в паб. Пока я с удивлением неофита глазел на ручки из слоновой кости для розлива пива, ряды бутылок на полках, опилки, густо усыпавшие пол и окружившие наподобие островов латунные плевательницы, она заметила:
– В знак траура мы закрыты до вечера.
Она спокойно подошла к небольшому фарфоровому бочонку на стойке, украшенному словами РУБИ-ПОРТ[45 - Красный портвейн.]. Повернув маленький никелевый кран, умело наполнила два бокала вином.
– Вот, – сказала она. – Опрокинь. Только никому ни слова. Это тебя поддержит.
Я был теперь глиной в ее руках. Пока она потягивала из своего бокала, я «опрокинул» мой. Затем я последовал за ней по черной лестнице в гостиную, большую комнату, полную хорошей, но обшарпанной мебели и, на свой лад, почти такую же неопрятную, как двор. Над камином, перед которым сохли на веревке несколько полотенец, висела крупная цветная фотография папы Льва XIII, с несколькими пожелтевшими листьями пальмы, воткнутыми сверху, и с розовым уведомлением об июньских скачках в городе Эре внизу. В дальнем конце комнаты стояла педальная фисгармония со сломанными клавишами, а в ближнем к ней углу валялись какие-то странные ботинки, вскрытый пакет с собачьими крекерами, несколько потрепанных молитвенников и пара старых полосатых корсетов. Казалось невероятным, что дядя Бернард так отличался от моего отца, который ненавидел беспорядок и в отношении самого себя, и во всем, что касалось гигиены, и был почти чрезмерно требователен.
Когда я вошел, чувствуя себя все тонко воспринимающим и испытывая необыкновенную легкость в ногах, мама помогала жене Бернарда, которую я теперь знал как тетушку Терезу, поставить длинный стол красного дерева для чая. Мамина активность, ее оживленный вид поразили меня. Правда, она стала гораздо тоньше, но, вернувшись из Порт-Крегана, я ожидал, что она будет в прострации и безутешном горе. Я так и не осознал тогда – какова бы ни была ее реакция на то, что ждет ее в будущем, на данный момент у нее не было печали. Измученная месяцами ухода за отцом, зная, что он должен умереть, она могла испытывать лишь облегчение, когда его страдания закончились.
– Как хорошо от тебя пахнет, дорогой – сказала она, целуя меня. С момента моего возвращения из Порт-Крегана она уже много раз целовала меня. – Ты ел леденцы?
– Нет, мама, – не стал признаваться я.
В этот момент вошла тетя Тереза с блюдом, на котором лежал огромный кусок красной вареной ветчины.
– Мне послышалось, что подъехал кеб, – сказала она, улыбаясь и кивая мне. – Если так, мы можем приготовить блюда.
Мать Норы была кроткой, нерешительной маленькой женщиной, как бы пребывающей в оболочке рассеянного удивления. Ее грудь, зримо выпирающая под дорогой черной атласной блузкой, натолкнула меня на странную мысль – не под действием ли портвейна тетя Тереза для удобства сняла корсет или, может, забыла надеть его. Ее лицо, бледное от природы, слегка порозовевшее теперь около печи, выражало мечтательную отстраненность, как если бы годы этих проклятых погребов и царящего здесь беспорядка в конце концов вознесли ее в параллельное измерение, где она мирно плыла по течению, одинокая и свободная.
– А вот и они, – подтвердила Нора. – На лестнице.
Как только она это сказала, дверь открылась и вошли мои дяди. Сначала Бернард, тяжелый, круглоплечий, дряблый, наполовину лысый, с полным обвислым лицом и мешками под глазами, которые, хотя ему было не больше сорока пяти, делали его намного старше. Поскольку я уже был свидетелем его крайней эмоциональности, которую он, казалось, не мог сдержать, то не удивился, увидев, что он еще продолжает сжимать носовой платок с черной каемкой, когда он подошел к моей маме и в знак утешения положил ей руку на плечо.
– Моя бедная девочка, рука Господа возлегла на нас. Но ты должна держаться, теперь все кончено, он упокоился в земле, рядом с нашими дорогими родными, и мы можем лишь склонить голову перед волей Всемогущего. Да исполнится воля Божья. Но, скажу тебе, это прямо-таки разбило мое сердце, когда они опустили Конора в могилу. Бедный мой брат, такой молодой и уважаемый, в самом расцвете сил и с таким будущим… Оставить тебя и мальчика, всех нас… что может быть горше этого. Но, Господь в помощь, я сделаю все для тебя, для вас двоих. Я поклялся там, на могиле, и, пока ты здесь, еще раз клянусь. А теперь, дорогая, ты должна собраться с силами, так что садись за стол, и мы перекусим. А после чая мы все обсудим и посмотрим, чем можно тебе помочь.
Торжественное заявление Бернарда, сделанное почти на одном дыхании и с пафосом, которое моя мама выслушала, глядя в сторону, глубоко тронуло меня. Я выжидающе посмотрел на дядю Лео, но, к моему удивлению и разочарованию, он промолчал. Этот дядя, на несколько лет моложе Бернарда, был высоким и очень тонким, с длинным бледным, чисто выбритым лицом, лишенным каких бы то ни было эмоций; его лоб облепляли гладкие черные волосы. В отличие от прочих, в его одежде ничто не говорило о трауре, на нем был простой темно-синий костюм, настолько тесный и лоснящийся от долгой носки, что казалось, дядя врос в него. Когда Бернард держал речь, ничто не изменилось в лице Лео, за исключением легкого, однако достаточно характерного подергивания уголков рта, каковое, если бы дядя не казался таким сдержанным, зажатым и отстраненным, можно было бы принять за след саркастической улыбки.
В этот момент в комнате с шумом появился мой двоюродный брат Теренс, который выглядел еще умнее, еще красивее, по сути, настоящий мужчина, и, когда Бернард произнес молитву перед едой, мы все сели.
Обильная трапеза явилась для меня еще одним свидетельством дядиной щедрости, тем более впечатляющей в свете его собственных финансовых трудностей. Пока тетя Тереза курсировала туда-сюда, рассеянно принося из кухни все новые горячие блюда, колбасы, белые пудинги, вареную птицу – никогда еще я не видел такого количества еды, – Бернард не переставал настаивать, чтобы мы всего отведали, сам же, учитывая его горе, подкреплялся с замечательной стойкостью. У мамы не было особого аппетита, как и у меня. Красный портвейн взял свое, и мне казалось, что голова моя набита ватой, – это было необычное, но вполне приятное летучее чувство, заставившее меня забыть о моих страданиях. Однако самым любопытным были застольные манеры и гастрономические предпочтения дяди Лео, который в начале поминок решительно перевернул свою тарелку, чтобы исключить возможность размещения на ней поминальной пищи, и избегал как чумы дымящихся блюд тети Терезы, удовольствовавшись лишь стаканом молока, простой пшеничной лепешкой, которую он пережевывал с особой тщательностью, и четырьмя таблетками, вытряхнутыми из маленького пузырька, который он извлек из кармана жилета.
– А теперь, моя дорогая Грейс, – Бернард посмотрел на маму с восхищением и сочувствием, – если ты не против, не поговорить ли нам в маленьком семейном кругу о вашем будущем? Насколько я понимаю, наш бедный Кон оставил вам не слишком много наличности – если можно так это сформулировать, чтобы никого не обидеть.
– Почти все, что у нас было, вложено в бизнес Конора, – спокойно ответила мама. – И с очень хорошим результатом. Он вернул до последнего пенса все, что должен был, как Хагеманну, так и банку. Он был сам себе хозяин.
У дядя Лео, который до сих пор не произнес ни слова, была странная манера смотреть не на человека, а как бы мимо него. Теперь его взгляд витал над головой мамы, когда он мрачно спросил:
– Он был застрахован?
– Нет. Думаю, он попытался в конце концов, но ему отказали в полисе.
– Сколько конкретно в банке? – продолжал Лео, все еще глядя в потолок.
– Примерно двести фунтов. – Сказав это, мама покраснела. – И конечно, есть счет доктору и расходы на похороны.
Бернард воздел свою дарующую и утешающую длань:
– Больше ни слова об этом, дорогая. Как я уже сказал, я беру на себя похороны до последнего пенса. И мы также оплатим счет доктора.
– Пусть даже так, с парой сотен далеко не уедешь, – угрюмо сказал Лео. – По-моему, первое, что вам нужно сделать, – это продать часть мебели и съехать с этой большой дорогой квартиры.
– Я уже договорилась об этом.
Мне захотелось поддержать маму за этот ее спокойный, взвешенный ответ, и в своем приподнятом состоянии я бы, наверное, так и сделал, если бы не тут же последовавшая реплика Лео:
– Затем вы должны попытаться продать свое дело.
