Дорога тайн

John Irving

AVENUE OF MYSTERIES

Copyright © 2015 by Garp Enterprises, Ltd.

All rights reserved

Серия «Большой роман»

Перевод с английского Игоря Куберского

Оформление обложки Вадима Пожидаева

Издание подготовлено при участии издательства «Азбука».

© И. Ю. Куберский, перевод, 2020

© И. В. Стефанович, примечания, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020

Издательство ИНОСТРАНКА®

Мартину Беллу

и Мэри Эллен Марк.

То, что мы начали вместе,

давайте вместе и закончим.

Также Минни Доминго

и Рику Данселу

и их дочери Николь Дансел

в благодарность за то,

что показали мне Филиппины.

И моему сыну Эверетту,

моему переводчику в Мексике,

а также Карине Хуарес,

нашему гиду в Оаксаке, —

dos abrazos muy fuertes[1]

Брось напрасные скитанья,

Все пути ведут к свиданью…

1

Потерянные дети

При случае Хуан Диего говорил: «Я мексиканец – я родился в Мексике, я вырос там». Позднее он взял за правило говорить: «Я американец – я прожил в Соединенных Штатах сорок лет». Или же, дабы уйти от темы национальности, Хуан Диего любил говорить: «Я со Среднего Запада, – вообще-то, я из Айовы».

Он никогда не говорил, что он мексикано-американец. Дело было не только в том, что Хуану Диего не нравился такой ярлык, а это, по его мнению, и был ярлык, что ему действительно не нравилось. Хуан Диего полагал, что принято считать, будто для американцев с мексиканским прошлым характерно нечто общее, а он не мог найти общий язык со своим собственным прошлым; по правде говоря, он и не искал его.

Хуан Диего говорил, что у него было две жизни – две отдельные и совершенно разные жизни. Мексиканский опыт был его первой жизнью, когда он был ребенком и подростком. После того как он покинул Мексику – куда никогда не возвращался, – у него была вторая жизнь, с американским, то есть жителя Среднего Запада, опытом. (К тому же не заявлял ли он, что, грубо говоря, во второй жизни у него было не так уж много событий?)

Хуан Диего всегда утверждал, что в своих мыслях, то бишь в воспоминаниях, а также и в мечтах, он жил и переживал две свои жизни на «параллельных путях».

Близкий друг Хуана Диего – она же его врач – подтрунивала над ним по поводу так называемых параллельных путей. Она постоянно говорила ему, что он либо ребенок из Мексики, либо взрослый из Айовы. Хуан Диего мог, когда нужно, поспорить, но тут он с ней соглашался.

До того как бета-блокаторы вмешались в его сны, Хуан Диего говорил своему дорогому врачу, что прежде он просыпался даже от самого «безобидного» из своих повторяющихся кошмаров. Кошмар, о котором шла речь, по сути, был обязан тому памятному утру, когда Хуан Диего стал калекой. Честно говоря, только начало этого кошмара или воспоминания было безобидным – само же несчастье произошло в Оахаке (Мексика), в районе городской свалки, в 1970 году, когда Хуану Диего было четырнадцать лет.

В Оахаке он был тем, кого называли «дитя свалки» (un niño de la basura); он жил в лачуге в Герреро, поселении для семей, которые работали на свалке (еl basurero). В 1970 году в Герреро проживало всего десять семей. В то время в городе Оахака жило около ста тысяч человек; многие из них не знали, что сбором и сортировкой мусора на basurero занимались в основном дети свалки. Детям был поручен отбор стекла, алюминия и меди.

Те, кто знал, чем занимаются дети свалки, называли их los pepenadores – «мусорщики». В четырнадцать лет таким мусорщиком был Хуан Диего: дитём свалки и мусорщиком. Но мальчик также был читателем; говорили, что un niño de la basura сам научился читать. Как правило, дети свалки не самые заядлые читатели, и среди юных читателей любой крови, где бы они ни родились, редко бывают самоучки. Эти разговоры и привели к тому, что иезуиты, которые так высоко ставили образование, услышали о мальчике из Герреро. Два старых священника-иезуита из храма Общества Иисуса называли Хуана Диего «читателем свалки».

– Надо принести читателю свалки хорошую книгу, а то и две, – бог знает, что за чтиво может попасться мальчику на basurero! – говорил либо отец Альфонсо, либо отец Октавио. Когда один из этих двух старых священников говорил: «надо» что-то сделать, – именно брат Пепе всегда был тем, кто всегда это и делал. А Пепе был заядлым читателем.

Во-первых, у брата Пепе была машина, и, поскольку он приехал из города Мехико, передвигаться по Оахаке было для него, в общем, несложно. Пепе был учителем в иезуитской школе; эта школа уже давно преуспевала – все знали, что среди действующих школ «Общество Иисуса» на хорошем счету. С другой стороны, иезуитский приют был относительно новым учреждением (прошло менее десяти лет с тех пор, как под него переоборудовали бывший монастырь), и не все были в восторге от названия приюта – «Hogar de los Niños Perdidos» звучало для некоторых слишком длинно и отчасти сурово.

Но брат Пепе вложил свое сердце в школу и приют; со временем большинство из тех чутких душ, которые возражали против самого словосочетания «Дом потерянных детей», несомненно, признают, что, помимо всего прочего, иезуиты довольно хорошо вели и дела приюта. Кроме того, все уже сократили название этого места до «Потерянные дети». Лишь одна из монахинь, которая присматривала за детьми, не очень-то церемонилась с этим названием, но справедливости ради надо отметить, что, когда сестре Глории случалось цедить сквозь зубы: «Los perdidos», она, должно быть, имела в виду лишь парочку непослушных детей, а не всех сирот, – наверняка слово «потерянные» в устах старой монахини относилось лишь к нескольким детям из тех, кто доводил ее до белого каления.

К счастью, не сестра Глория приносила на basurero книги для юного читателя свалки; если бы Глория выбирала и доставляла книги, история Хуана Диего могла бы закончиться, так и не начавшись. Но брат Пепе ставил чтение книг превыше всего; он и иезуитом стал потому, что иезуиты приучили его к чтению и представили Иисусу, впрочем, не обязательно именно в такой последовательности. Лучше было не спрашивать у Пепе, в чем он обрел спасение – в вере или в чтении – и в чем больше.

В свои сорок пять лет он был слишком толстым. «Выгляжу как херувим, если не как небесное существо» – так описывал себя брат Пепе.

Пепе был сама добродетель. Он воплощал в жизнь изречение святой Терезы из Авилы: «От глупых молитв и святых с кислыми минами, Господи, избавь нас». Он сделал эти святые ее слова главными в своих ежедневных молитвах. Неудивительно, что дети любили его.

Но брат Пепе никогда прежде не был на basurero Оахаки. В те дни там, на свалке, сжигали все, что только можно; повсюду были костры. (Для разжигания годились и книги.) Когда Пепе вышел из своего «фольксвагена-жука», запах basurero и жар костров напомнили ему ад в его представлении – только он не представлял себе, что там работают дети.

На заднем сиденье маленького «фольксвагена» лежали очень хорошие книги – хорошие книги, которые в настоящий момент Пепе держал в руках, были лучшей защитой от зла. Разве удержишь в руках веру в Иисуса, а вот хорошие книги – вполне.

– Я ищу здесь читателя книг, – сказал Пепе работникам свалки, как взрослым, так и детям.

Los pepenadores, мусорщики, с нескрываемым презрением посмотрели на Пепе. Было совершенно очевидно, что чтение у них не в чести. Первым ему ответил один из взрослых, а точнее женщина, возраста Пепе или чуть моложе, вероятно мать одного или нескольких мусорщиков. Она сказала Пепе, что ему нужен Хуан Диего, которого следует искать в Герреро – в лачуге el jefe[2].

Брат Пепе был сбит с толку; возможно, он неправильно ее понял. El jefe был хозяином свалки – он был главным на basurero. Не сынок ли хозяина этот читатель? – спросил Пепе работницу.

Несколько детей свалки засмеялись, а потом отвернулись. Взрослым это не показалось смешным, а женщина только и сказала: «Не совсем». Она указала в сторону Герреро, который был расположен на склоне холма ниже basurero. Лачуги в поселении были собраны из материалов, найденных работниками на свалке, а лачуга el jefe находилась с краю – ближе к свалке.

Высоко над basurero стояли столбы дыма – черные колонны достигали неба. Над головой кружили стервятники, но Пепе видел, что падальщики есть и внизу; повсюду на basurero рыскали собаки, обходя стороной адские огни и неохотно уступая дорогу водителям в грузовиках, но едва ли еще кому, кроме них. Собаки были непростым соседством для детей, потому что и те и другие рылись в мусоре – разве что искали разное. (Собак не интересовали стекло, алюминий или медь.) Собаки на свалке были в основном бездомными, а некоторые там и дохли.

Пепе недолго пробыл возле basurero, иначе бы обнаружил мертвых собак или увидел бы, что с ними делают: их сжигали, но не всегда до того, как стервятники обнаруживали падаль.

В Герреро на склоне холма Пепе увидел еще собак. Это были домашние собаки, принадлежавшие тем, кто работал на basurero и жил в поселении. Пепе отметил, что собаки в Герреро выглядели упитаннее и более ревностно охраняли свою территорию, чем собаки на свалке. Они больше походили на обычных собак – были более резвыми и агрессивными, чем собаки на свалке, которые, как правило, вели себя приниженно и воровато, хотя у собак свалки были свои хитрые приемы контролировать территорию.

В общем, считал Пепе, не хотелось бы быть укушенным собакой с basurero или из Герреро. В конце концов, большинство собак в Герреро были взяты со свалки.

Брат Пепе отвозил больных из «Дома потерянных детей» на осмотр к доктору Варгасу в больницу Красного Креста на Армента-и-Лопес; Варгас сделал своим приоритетом лечение в первую очередь детей из приюта и детей со свалки. Доктор Варгас говорил Пепе, что дети-мусорщики на basurero больше всего подвергаются опасности из-за собак и из-за игл – на свалке было много выброшенных шприцев с использованными иглами. Un niño de la basura может легко получить укол старой иглой.

– Гепатит В или C, столбняк – не говоря уже о какой угодно форме бактериальной инфекции, – сказал доктор Варгас Пепе.

– Полагаю, – сказал брат Пепе, – что любая собака и на basurero, и в Герреро может оказаться бешеной.

– Просто детям свалки надо делать прививки от бешенства, на случай если одна из этих собак покусает их, – сказал Варгас. – Но эти дети больше всего боятся игл. Они боятся тех старых игл, которых и надо бояться, но из-за этого они боятся прививок! В случае собачьего укуса дети свалки больше боятся прививки, чем бешенства, а это неправильно.

Пепе считал Варгаса хорошим человеком, хотя Варгас был человеком науки, а не верующим. (Пепе знал, что с духовной точки зрения Варгас, мягко говоря, мог быть упертым до занудства.)

Размышляя об опасности бешенства, Пепе вышел из своего «фольксвагена» и направился к лачуге el jefe в Герреро; руки Пепе плотно обхватывали стопку хороших книг, которые он принес для «читателя свалки», и он настороженно поглядывал на всех этих лающих и недружелюбно настроенных собак.

– Hola![3] – крикнул толстяк-иезуит в сетчатую дверь хижины. – У меня книги для Хуана Диего-читателя – хорошие книги!

Из лачуги el jefe послышалось злобное рычание, и он отступил от двери.

Женщина, работавшая на basurero, что-то говорила ему про хозяина свалки – про самого el jefe. Она назвала его имя. «Вы без труда узнаете Риверу, – сказала женщина Пепе. – У него самый страшный пес».

Но брат Пепе не мог видеть пса, который так злобно рычал в лачуге за дверью с сеткой. Он отступил еще на шаг от двери, которая внезапно открылась, явив его глазам отнюдь не Риверу или кого-то похожего на хозяина свалки. Малорослая хмурая личность в дверях лачуги el jefe не была также и Хуаном Диего, а лишь темноглазой девочкой диковатого вида. Это была тринадцатилетняя Лупе, младшая сестра читателя свалки. То, что говорила Лупе, звучало совершенно непонятно – во всяком случае, было мало похоже на испанский. Только Хуан Диего мог понять ее; он был переводчиком своей сестры, ее толкователем. Странная же речь Лупе была не самой большой ее загадкой; девочка читала чужие мысли. Лупе знала, о чем вы думаете, – а иногда она знала о вас даже больше вас самих.

– Это какой-то тип с кучей книг! – крикнула Лупе в лачугу, вызвав тем самым целую какофонию грозных лающих звуков, издаваемых невидимой собакой. – Он иезуит и учитель – один из добротворцев «Дома потерянных детей». – Лупе сделала паузу, читая мысли брата Пепе, который пребывал в состоянии легкого замешательства. Пепе не понял ни слова из того, что она сказала. – Он думает, что я умственно отсталая. Он боится, что приют не примет меня – иезуиты посчитают меня необучаемой! – сообщила Лупе Хуану Диего.

– Она не умственно отсталая! – выкрикнул мальчик откуда-то из лачуги. – Она все понимает!

– Полагаю, я ищу твоего брата? – спросил иезуит девочку.

Пепе улыбнулся ей, и она кивнула; Лупе видела, что он вспотел от титанического усилия не уронить книги.

– Иезуит приятный – просто толстоватый, – доложила девочка Хуану Диего.

Она шагнула обратно в лачугу, придержав для брата Пепе дверь, в которую тот осторожно вошел; он искал глазами рычащую, но невидимую собаку.

Мальчик, тот самый читатель со свалки, был едва различим среди окружавших его книжных полок, которые выглядели лучше всего прочего, включая саму лачугу, – дело рук el jefe, догадался Пепе. Юный читатель явно не был плотником. Как и многие его однолетки, только серьезные и читающие, Хуан Диего производил впечатление мечтательного мальчика; он был очень похож на свою сестру, и оба они напоминали Пепе кого-то. В тот момент вспотевший иезуит не мог сообразить, кого именно.

– Мы оба похожи на нашу мать, – сказала ему Лупе, потому что знала мысли гостя.

Хуан Диего, лежавший на продавленном диване с открытой книгой на груди, на сей раз не перевел слова ясновидящей Лупе; юный читатель решил оставить иезуитского учителя в неведении.

– Что ты сейчас читаешь? – спросил мальчика брат Пепе.

– Нашу местную историю – можно сказать, церковную историю, – ответил Хуан Диего.

– Скукота, – сказала Лупе.

– Лупе говорит, что книга скучная, – я думаю, что да, скучноватая, – согласился мальчик.

– Лупе тоже читает? – спросил брат Пепе.

Роль стола возле дивана исполнял кусок фанеры на двух оранжевых ящиках, по виду довольно надежное сооружение. Пепе вывалил на него горку своих книг.

– Я читаю ей вслух – все подряд, – сказал Хуан Диего учителю и поднял свою книгу. – Эта книга о том, что вы пришли третьими, – объяснил Хуан Диего. – И августинцы, и доминиканцы пришли в Оахаку раньше иезуитов – вы оказались в городе третьими. Может быть, поэтому иезуиты не такие влиятельные в Оахаке, – продолжал мальчик. (Для брата Пепе это прозвучало поразительно знакомо.)

– И Дева Мария притесняет Богоматерь Гваделупскую – Дева Мария и Богоматерь Одиночества обирают ее, – непонятно забубнила Лупе. – La Virgen de la Soledad – это такая местная героиня в Оахаке, Дева Одиночества и ее дурацкая история про burro![4] Nuestra Señora de la Soledad также обирает Гваделупскую Деву. А я гваделупская девочка! – сказала Лупе, указывая на себя; похоже, ее это злило.

Брат Пепе посмотрел на Хуана Диего, который, казалось, был сыт по горло распрями Дев, но перевел все это.

– Мне знакома эта книга! – воскликнул Пепе.

– Ну, я не удивлен – это одна из ваших, – сказал Хуан Диего и протянул Пепе книгу, которую читал.

От старой книги сильно несло запахом basurero, и некоторые страницы опалил огонь. Это был академический том – из тех католических научных трудов, которые почти никто не читает. Книга попала на свалку из собственной библиотеки иезуитов в бывшем монастыре, теперь именуемом «Hogar de los Niños Perdidos». Многие из старых и нечитаемых книг оказались на свалке, когда монастырь был реконструирован, дабы принять сирот и освободить место на книжных полках иезуитской школы.

Без сомнения, это отец Альфонсо или отец Октавио решали, какие книги стоит отправить на basurero, а какие сохранить. История иезуитов, которые лишь третьими появились в Оахаке, возможно, не устраивала двух старых священников, подумал Пепе; кроме того, книга, видимо, была написана августинцем или доминиканцем – во всяком случае, не иезуитом, и уже одно это могло обречь ее на адский огонь basurero. (Иезуиты действительно уделяли главное внимание образованию, но никто никогда не говорил, что они не конкурентоспособны.)

– Я принес вам несколько книг, которые более читабельны, – сказал Пепе Хуану Диего. – Несколько романов, придуманные истории – то есть беллетристику, – ободряюще сказал он.

– Не знаю, что и думать о беллетристике, – с сомнением произнесла тринадцатилетняя Лупе. – Там не все истории такие, какими им следует быть.

– Не надо было с этого начинать, – сказал ей Хуан Диего. – История про собаку слишком взрослая для тебя.

– Какая история про собаку? – спросил брат Пепе.

– Не спрашивайте, – ответил мальчик, но было слишком поздно; Лупе уже вовсю рылась в книгах на полках – они были везде, книги, спасенные от огня.

– Это того русского, – с озабоченным видом сказала девочка.

– Она говорит «русского» – но ведь ты не читаешь по-русски, верно? – спросил Пепе Хуана Диего.

– Нет-нет, она имеет в виду писателя. Это писатель русский, – пояснил мальчик.

– Как ты ее понимаешь? – спросил его Пепе. – Иногда я не уверен, что она говорит по-испански.

– Конечно, это испанский! – воскликнула девочка. Она нашла книгу, которая заставила ее усомниться в придуманных историях и в беллетристике, и передала ее брату Пепе.

– Просто язык Лупе немножко особенный, – сказал Хуан Диего. – Я его понимаю.

– Ага, так вот какой русский, – сказал Пепе.

Это был сборник Чехова, „Дама с собачкой“ и другие рассказы».

– Там совсем не про собаку, – пожаловалась Лупе. – Там про мужчину и женщину, которые занимаются сексом друг с другом, хотя они не муж и жена.

Хуан Диего, конечно, перевел это.

– Ее волнуют только собаки, – пояснил мальчик иезуиту Пепе. – Я сказал ей, что для нее это слишком взрослая история.

Пепе затруднялся вспомнить «Даму с собачкой», не говоря уже, разумеется, о самой собачке. Это была история о непристойных отношениях – вот все, что он вызволил из памяти.

– Я не уверен, что вам обоим это подходит, – сказал учитель-иезуит и неловко хохотнул.

Именно в этот момент Пепе осознал, что перед ним английский перевод рассказов Чехова, американское издание; книга была опубликована в 1940-х годах.

– Но это же на английском языке! – воскликнул брат Пепе. – Ты понимаешь по-английски? – спросил он диковатого вида девочку. – Ты умеешь читать и по-английски? – спросил иезуит читателя свалки.

Мальчик и его младшая сестра пожали плечами. «Где я видел раньше, чтобы так пожимали плечами?» – подумал про себя Пепе.

– У нашей матери, – ответила ему Лупе, но Пепе не смог понять ее слов.

– Что насчет нашей матери? – спросил Хуан Диего сестру.

– Его заинтересовало, как мы пожимаем плечами, – ответила Лупе.

– Ты научился читать и по-английски, – медленно сказал Пепе мальчику, а из-за девочки его вдруг непонятно по какой причине пробрала дрожь.

– Английский просто немножко другой – я могу его понять, – ответил мальчик, как будто он все еще говорил о понимании странного языка своей сестры.

Мысли Пепе мчались, опережая одна другую. Это были необычные дети – мальчик мог читать все что угодно; возможно, он был способен понять любые книги. А девочка – ну, она была особенной. Заставить ее нормально говорить было бы непросто. Но разве они, эти дети свалки, не те одаренные ученики, которых искала иезуитская школа? И разве работница с basurero не сказала, что Ривера, el jefe, «не совсем» отец юного читателя? Кто же был их отец и где он? И никаких признаков матери в этой запущенной развалюхе, размышлял Пепе. Полки были сработаны как надо, но все остальное было ветхим хламом.

– Скажи ему, что мы не потерянные дети – он ведь нашел нас, верно? – заявила вдруг Лупе своему талантливому брату. – Скажи ему, что мы не сырье для приюта. И мне не нужно говорить нормально – ты меня и так прекрасно понимаешь. Скажи ему, что у нас есть мать, – он, наверное, знает ее! – крикнула Лупе. – Скажи ему, что Ривера нам как отец, только лучше. Скажи ему, что el jefe лучше любого отца!

– Не тараторь, Лупе! – остановил ее Хуан Диего. – Я ничего не смогу ему сказать, если ты будешь так тараторить.

Много чего тут можно было поведать брату Пепе, начиная с того, что Пепе, вероятно, знал мать детей свалки: она работала по ночам на улице Сарагоса, но также и на иезуитов; она была у них основной уборщицей.

То, что мать детей свалки работала ночами на улице Сарагоса, означало, что, скорее всего, она проститутка, и брат Пепе действительно знал ее. Эсперанса была лучшей уборщицей у иезуитов – понятно, в кого у детей темные глаза и эта привычка беззаботно пожимать плечами, хотя оставалось неясным, откуда в мальчике этот читательский гений.

Что характерно, мальчик не использовал выражение «не совсем», когда говорил о Ривере, el jefe, как о потенциальном отце. Как сказал Хуан Диего, хозяин свалки, «вероятно, не был» его отцом, однако Ривера мог бы и быть отцом мальчика – там еще прозвучало слово «возможно»; именно так Хуан Диего и выразился. Что касается Лупе, el jefe «определенно не был» ее отцом. По мнению Лупе, у нее было много отцов, «слишком много отцов, чтобы назвать всех», но мальчик и вовсе не стал останавливаться на этой биологической несуразности, быстро перескочив через нее. Он просто сказал, что Ривера и их мать «уже не были вместе в определенном смысле», когда Эсперанса забеременела Лупе.

Это был довольно неторопливый и пространный рассказ о том, какие были впечатления у читателя свалки и у Лупе о хозяине свалки, который «как отец, только лучше», и о том, что эти дети свалки считали себя обладателями собственного дома. Хуан Диего повторил вслед за Лупе, что они «не сырье для приюта». Чуть рисуясь, Хуан Диего высказался по этому поводу следующим образом:

– Мы никакие не потерянные дети, ни сейчас, ни в будущем. У нас здесь, в Герреро, есть дом. У нас есть работа на basurero!

Но это вызвало у брата Пепе вопрос, почему они не работают на basurero вместе с los pepenadores. Почему Лупе и Хуан Диего не роются в мусоре вместе с другими детьми? И как с ними обращаются – лучше или хуже, чем с детьми из других семей, которые работают на basurero и живут в Герреро?

– Лучше и хуже, – без колебаний сказал Хуан Диего учителю-иезуиту.

Брат Пепе вспомнил, какое презрение к слову «читатель» выразилось на лицах других детей свалки, и только Бог знал, за кого эти маленькие мусорщики принимали диковатую загадочную девочку, от которой у Пепе мурашки бежали по спине.

– Ривера не отпустит нас из лачуги, пока он с нами, – объяснила Лупе.

Хуан Диего не только перевел ее слова; он подробно остановился на этой теме.

Ривера действительно защищал их, сказал мальчик брату Пепе. El jefe был и как отец, и лучше, чем отец, потому что он содержал их и присматривал за ними.

– И он никогда не бьет нас, – перебила его Лупе; Хуан Диего послушно перевел и это.

– Понимаю, – сказал брат Пепе.

Но он только теперь начал понимать положение брата и сестры: действительно, лучше было то, что им не приходилось, как другим детям, копаться в хламе на basurero, отыскивая и сортируя нужное. А хуже было то, что Лупе и Хуан Диего вызывали в Герреро возмущение у мусорщиков и их семей. Эти двое детей свалки, возможно, получали защиту от Риверы (почему и вызывали возмущение), но el jefe был не совсем их отцом. А их мать, работавшая ночами на улице Сарагоса, была проституткой, которая на самом деле не жила в Герреро.

Везде своя неофициальная иерархия, с грустью подумал брат Пепе.

– Что такое иерархия? – спросила своего брата Лупе. (Только теперь Пепе начал понимать, что девочка знала, о чем он думает.)

– Неофициальная иерархия – это то, что другие niños de la basura считают себя выше нас, – сказал Хуан Диего сестре.