Совершенно измученный и ошалевший, я наконец понял, чего хотел Вринс: «Vous voulez que je me dеshabille?» «Oui!» – выдохнул фотограф. «D’accord, mais plus vite», – обреченно выдавил я. Что в переводе с французского означало: «Вы хотите, чтобы я остался без всего?» – «Да!» – «Хорошо, но фотографируйте быстрее».
Оставив меня в костюме Адама, сделав несколько фото, Матиас шагнул вперед и, опустившись вдруг на колено, поцеловал мою руку. «Съемка закончена», – сказал он. «А костюмы?» – «Всё!» – прозвучало в ответ.
Наши театральные уборщицы, прилипшие к окну холла, выходившего как раз на крышу портика, в ужасе наблюдали за этим триллером: голый Цискаридзе на фоне квадриги с Аполлоном, суетящийся рядом чернокожий красавец и белый бог, целующий Цискаридзе руку. Я теперь думаю, какое счастье, что мобильных телефонов с камерами тогда еще не изобрели!
Мой снимок из этой фотосессии стал всемирно знаменит. Где его только не напечатали. Но первым изданием был октябрьский номер «Vogue» 2004 года. В нем были фотографии и других артистов ГАБТа, но именно мой снимок стал «кадром года». После этого весь балетный мир разделся, и артисты полезли на крыши своих театров. Парижская опера выпустила целый альбом с Б. Пешем, М. Легри, О. Дюпон, позирующими обнаженными на крыше Опера. Но первым-то был я.
Оказалось, что всю эту затею с моим ню, от выбора фотографа до «одежды», придумала и привела в исполнение моя подруга, тогда главный редактор русской версии «Vogue», – Алена Долецкая.
Когда Катя Гечмен-Вальдек увидела эту фотографию Вринса, захотела сделать ее рекламой «Ромео и Джульетты», но «Vogue» не разрешил. Меня сняли заново примерно в том же духе, и я с обнаженным до определенного предела торсом на постере еще почти год висел по всей Москве, дразня «доброжелателей».
13
Приближалось 13 октября с «Пиковой дамой». Травмированная нога по-прежнему немела. Приземляясь на нее, я не понимал, на что приземляюсь, я ее просто не чувствовал. Тогда я решил, что надо научиться не обращать на это внимания. Еще лет десять после травмы, трогая колено, я ничего не чувствовал, видимо, во время операций были задеты какие-то нервные окончания.
Перед спектаклем мне дали репетицию с Фадеечевым и концертмейстером. Пустая сцена Большого театра, без кулис, совершенно открытое, огромное пространство – и я там один. Начинаю танцевать, делаю шаг – и падаю, делаю шаг – и падаю, делаю шаг – и падаю. Не могу описать, что это было! В какой-то момент, сев на пол, в отчаянии, глотая слезы, я с ужасом выдохнул: «Я… не могу…»
Николай Борисович тогда уже ходил, тяжело опираясь на палку. Грузный, он вдруг неожиданно ловко вскочил со своего стула, стоявшего на рампе, и, бросившись ко мне, стал с силой, точно пикой, толкать меня своей палкой, больно попадая то в мое плечо, то в ребра, повторяя почти злобно: «Ты не будешь останавливаться! Ты будешь двигаться! Будешь!» Действуя таким образом, Фадеечев заставил меня пройти весь балет от начала и до конца.
Наступил день спектакля. Захожу на свой этаж и вижу, что костюмер готовит чужой костюм Германна, у моего пуговицы были особенные, эксклюзивные, их невозможно спутать. В тот момент на телевидении снимали документальный фильм «Встань и иди» о моем возвращении на сцену, потому за мной везде следовала камера. Хорошо, что оператор прервал съемку, видимо, заметив «специфическое» выражение моего лица. Зайдя в свою раздевалку и не обнаружив своих костюмов, я гробовым голосом позвал костюмера.
Когда она зашла, я спросил: «Наташенька, а почему ты готовишь не мой костюм?» – «Гуданов пришел и сказал, что танцевать сегодня будет он, потому что ты не можешь». В ответ она много чего «доброго» от меня услышала…
На спектакль меня поддержать вновь пришли все мои друзья и знакомые. Те, кто оказался занят или был на гастролях, непременно звонили, мол, помним, любим, верим в тебя.
В тот вечер я все сделал, станцевал Германна как полагается. Что меня потрясло, вернее – кто, так это Фадеечев. Николай Борисович в жизни производил впечатление очень спокойного, даже флегматичного человека, казалось, он за своих учеников вообще никогда не переживает. А тут первый раз я видел, как у папы Коли от волнения тряслись руки, просто ходуном ходили. Он пришел и перед началом «Пиковой дамы» долго стоял на сцене, то и дело перекладывая свою палку из руки в руку. Это было вообще из разряда impossible, невозможно!
Не так давно Фадеечева не стало. Когда мы его похоронили, Таня Расторгуева, его невестка, сказала: «Знаешь, Коля, он всегда своих учеников хвалил, но при этом рядом с тобой никогда никого не ставил. Если о тебе заходил разговор, он всегда говорил: „Коко – это десерт!“»
Я в свою очередь безумно любил и уважал Николая Борисовича. Не могу себе представить, чтобы он мне что-то в зале на репетиции сказал, а я бы это забыл сделать. Это был не страх. Я Пестова безумно боялся. Уланову – опасался. Семёнову – боготворил, я был продолжением Марины, частью ее руки, подолом ее платья. Симачев был для меня, совсем юного, абсолютным авторитетом. А на момент работы с Фадеечевым я был уже взрослым, сложившимся артистом, и я его боготворил…
Есть у меня в сознании свой пьедестал танцовщиков. И там, где-то очень высоко, стоит Фадеечев. Присматриваюсь – бесподобная фигура, поразительно красивое лицо, манера, жест, но с точки зрения техники… нельзя сказать, чтобы он сегодня попадал в эстетику. И тем не менее Фадеечев недосягаем. Удивительное чувство меры, вкуса во всем, ничего лишнего. Эталон на все времена.
Кстати, Николая Борисовича как танцовщика даже Пестов со своими капризами признавал. Как-то он мне рассказал, что пришел на «Лебединое озеро» с Фадеечевым. И когда тот – принц Зигфрид – появился на сцене и начал просто снимать с руки перчатку, Пётр Антонович замер: «В этот момент я погиб, передо мной стоял гений!»
Лица Николая Борисовича после «Пиковой дамы» я тоже никогда не забуду. Он светился, разве что не прыгал от счастья, смеялся в голос. Про себя в тот момент не помню вообще ничего, кроме того что навалилась безумная усталость.
Пришел домой, первый, кто мне позвонил, была Марина Неёлова. В тот вечер в «Современнике» она играла «Сладкоголосую птицу юности». Марина Мстиславовна сказала: «Коля, я весь спектакль думала только о вас, не знаю, что уж я там наиграла. Понимаю, как вам было тяжело». Было действительно непросто, но через день, 15 октября, я станцевал «Пиковую даму» еще раз. Премьерский мужской состав труппы ГАБТа напрягся…
14
…Летом 2003 года Московский международный кинофестиваль закрывался показом нового фильма Ф. Дзеффирелли «Каллас навсегда». В Москву приехала исполнительница главной роли – Фанни Ардан, меня ей представили. Я и так обожаю Ардан, а тут она еще и Каллас сыграла. Однажды на одном интервью меня спросили: «Кем бы вы хотели быть?» – «Помадой на губах… Фанни Ардан», – ответил я.
А в сентябре Москву посетил знаменитый импресарио Мишель Глотц, который работал с Марией Каллас долгое время. Нас рядом посадили за столом в ресторане. В фильме Дзеффирелли актер Джереми Айронс в общем-то Глотца играет. Я стал его о Каллас расспрашивать. «Все, что показал Франко в фильме, могло быть правдой, – сказал он, – мы действительно уговаривали Марию взять ее записи и по ним снять фильм-оперу. Она сказала: „Нет! Или я пою, или я не пою!“ Про то, что у Каллас пропал голос, много легенд ходит. На самом деле у нее никогда не заканчивался голос, у нее закончились нервы. Когда она оставалась одна в комнате, сидел я или ее помощница, она пела, как великая Каллас. Стоило появиться кому-то чужому – голос исчезал, сразу. Ответственность быть Марией Каллас ей насмерть ударила по нервам».
Почему я о том вспоминаю. Потому, что в это время у меня впервые стали сдавать нервы. Ответственность танцевать так, как должен танцевать Цискаридзе, легла на мои плечи тяжелым грузом. Заканчивался спектакль, мне страшно не хотелось идти на поклоны, хотелось скорее в гримерную, в душ и домой, к Тяпе.
15
В конце октября в Москву приехал Пети со своим спектаклем «Ролан Пети рассказывает…», о котором я уже упоминал. На Новой сцене ГАБТа в течение двух вечеров мы с Илзе Лиепа танцевали 30-минутную версию «Пиковой дамы».
Тут выясняется, что всем артистам, кроме нас, за выступления заплатили. На наше законное «почему?» руководство театра ответило: «Ну и что, что вы выходите на сцену? Вы можете и подарить свои танцы». По поводу подарка Пети у нас с Илзе сомнений не было, осадок остался оттого, как с нами поступили. Сказать Ролану, что нам не платят за выступления, мы, конечно, не могли.
Параллельно с этим в Большом театре начались постановочные репетиции балета по комедии В. Шекспира «Сон в летнюю ночь» Дж. Ноймайера. Я получил роль Оберона/Тезея, моей партнершей стала С. Захарова. Интересный, сложный, большой спектакль, который Джон прежде ставил для своей труппы в Гамбурге, а потом для многих театров Европы, включая Парижскую оперу.
Но мне там досталась самая неинтересная роль. Я не столько танцевал, сколько бесконечно носил балерину. Изначально эта партия сочинялась на «такелажного» Ивана Лишку. Это человек-гора, выше меня на голову, шире в плечах раза в два, а балерина, с которой он танцевал, была ростом как его нога, потому он мог ее крутить хоть на одном пальце.
Назначая нас со Светой на роли, Ноймайер хотел подобрать гармоничный дуэт, все-таки королева фей и король эльфов. Но Света на «пальцах» – с меня ростом, делать поставленные Джоном виртуозные поддержки… Это было нечто на грани возможного.
В результате танцев у меня нет, и Светы нет. Она все время куда-то уезжала на гастроли. Приходилось репетировать с другими балеринами, а у них другой рост, другие ноги. Меня так и подмывало отказаться от спектакля, но Ноймайера не было в Москве.
Света приехала за две недели до премьеры, я стал с ней учить спектакль. Партия Ипполиты/Титании Захаровой очень подходила, возможно, это лучшая ее роль. У нас сложился красивый дуэт, мы выглядели единым целым.
Я передумал отказываться от балета, но дался мне он очень тяжело. Сложнейшие поддержки то на руках, то на плече, то уж не знаю на чем! На одной из них, со Светой, стоявшей на моей голове, я должен был сесть на колено. Опускаюсь, а оперированной ноги не чувствую, жуть какая-то.
Наконец приехал Ноймайер. Он – человек великолепно образованный. Не рассчитывая на то, что артисты балета «дружат» с книгами, он постоянно после репетиций читал нам лекции о Шекспире, о влиянии Блейка на английскую литературу и так далее. У Джона начинался неуправляемый и бесконечный поток сознания. Он привык так работать у себя в труппе в Гамбурге. А у нас со Светой мало того что идут собственные спектакли и репетиции, в его балете еще три часа бесконечных танцев: четыре тяжелейших дуэта и свои сцены. Я на себе, кроме Захаровой, еще и Яна Годовского, исполнявшего роль Пака, носил: ношу его, ношу, а тут шаг и двойное assamblе, снова ношу – опять шаг, двойное assamblе, и далее всё в том же роде.
Во «Сне в летнюю ночь» у Джона есть эпизод сватовства – «Кавалер роз». На сцене одновременно человек двести танцует: все главные персонажи, кордебалет, занят каждый метр. Красиво поставлено. Выходит Герцог (я его изображаю), ему подают розу, которую он отдает Ипполите – Захаровой. Мы передачу этого цветка репетировали в течение нескольких дней!
В какой-то момент я взмолился: «Джон, простите, пожалуйста, у нас дуэты не отрепетированы!» Время летит, а мы розой занимаемся, которую на сцене Большого театра могли рассмотреть от силы пара десятков зрителей первых рядов партера. Ноймайер замер, услышав мою реплику, потом стальным тоном произнес: «В моих спектаклях нет ничего лишнего». Я бы с ним в этом смысле сильно поспорил, а про себя подумал, что Пети бы так никогда не сказал!
К премьере Джон нас со Светой окончательно и бесповоротно замучил. Другие исполнители главных партий, включая премьеров – Уварова и Филина, внезапно занемогли. Мы с Захаровой отработали все прогоны, две генеральные репетиции, а потом еще три премьерных спектакля: 22-го, 24-го и 26-го декабря. 28-го и 29-го я выходил в мюзикле «Ромео и Джульетта», 31 декабря традиционно станцевал в «Щелкунчике».
16
Конец 2004 года запомнился мне печальным событием. В канун католического Рождества скончалась Эмма Ивановна Степанова – верный друг, поклонница, «перешедшая» мне от Улановой и Колпаковой. Накануне премьеры «Сна в летнюю ночь» она позвонила: «Коленька, я завтра ложусь в больницу, у меня операция. Я оттуда не вернусь, больше тебя не увижу. Звоню, чтобы сказать – твои спектакли дарили мне необыкновенную радость, делали мою жизнь прекрасной».
Я попытался ее приободрить, сказал, что у нее замечательная семья, которая ее обожает, и услышал: «Это все прекрасно, но ничего лучше, чем спектакль с твоим участием, в моей жизни не было».
Эмма Ивановна ходила на все мои выступления, затем звонила, выдавая подробную рецензию. После «Пиковой дамы» призналась: «Коленька, я не могу смотреть этот спектакль. Вы понимаете, вы… вы воспеваете подонка! Вы так его потрясающе танцуете, что я плачу и переживаю за него. А ведь он – олицетворение всего самого ужасного! Но ваше обаяние его переплюсовывает!» Я тогда впервые задумался на эту тему. И каждый раз после «Пиковой дамы» Эммочка звонила и говорила: «Коленька, замечательно, но это ужасно!»
17
Во время постановки «Сна в летнюю ночь» меня вызвал Ратманский, предложил станцевать его балет «Лея». Я честно сказал: «Лёш, знаешь, там много надо ползать на коленях. Давай лучше „Светлый ручей“ станцую?» Ратманский ставил этот балет, когда я в Японии «Юношу и Смерть» танцевал.
Начали с Лёшей репетировать партию Классического танцовщика, который в одной из сцен переодевается в костюм Сильфиды и шалит на пуантах. Это был, на мой взгляд, один из немногих ярких моментов в спектакле. До меня исполнители этой роли просто комиковали, надевая женские балетные туфли. Мне это было неинтересно, моя Сильфида по-настоящему затанцевала, запрыгала, закрутилась в пируэтах, успевая в паузе выкурить папироску. Я ведь мог на пуантах все что угодно сплясать.
…Пока я залечивал свою травму, Ратманский, ставший руководителем балета ГАБТа, привел в театр свою жену – Татьяну Киливнюк, в прошлом артистку театра оперы и балета им. Т. Шевченко в Киеве. Она без всякого смущения стала указывать педагогам – Народным артисткам СССР, как надо репетировать, и балеринам – тоже Народным артисткам, как надо танцевать. К моменту моего появления в Москве после травмы с Татьяной все переругались до такого состояния, что Лёше посоветовали держать супругу от театра подальше.
Одновременно со мной партию Классической танцовщицы в «Светлом ручье» готовила Степаненко. Год назад на премьере этого балета Галя собиралась исполнить другую роль, там было аж две главные героини. Но в день спектакля у нее с Ратманским случился большой скандал. Лёша тут же снял Галю с партии, заменив другой балериной.
На этот раз у Степаненко со «Светлым ручьем», как говорится, тоже не сложилось. Нам дали оркестровый прогон на Верхней сцене, в зрительной части тут же появилась Киливнюк. У меня с ней на тот момент были совершенно нормальные отношения. Когда репетиция закончилась, Таня вместе со Стручковой и Фадеечевым вдруг поднялась на сцену. Мы с Николаем Борисовичем что-то обсуждали, когда Киливнюк беспардонно вмешалась в разговор: «Вы и тут неправильно делаете, и здесь неправильно делаете». Я ей: «Тань, Лёша сам это репетировал». Фадеечев тоже молчать не стал: «Алексей нам показывал, мы не учили с записи». А она: «Вот вам в Большом театре вообще ничего нельзя сказать, вы все воспринимаете в штыки!» – «Если нам балетмейстер так сказал, почему мы должны делать по-другому?» – удивился я. «Вы и классику так танцуете – кое-как!» – «Танечка, – остановил я ее, – ты представляешь, чтобы к Рае Хилько (прима-балерина в Киеве) подошла бы девочка из кордебалета театра в Днепропетровске и посмела ей сделать замечание? Ты вообще в своем уме?» Таня побледнела, схватила подошедшего Ратманского за руку и увела его со сцены.
Мы с Галей «Светлый ручей» все-таки станцевали. Там был эпизод, когда Классическая танцовщица, переодеваясь в какой-то момент в мужской костюм, пляшет с кубанскими казаками. Стручкова, тогда педагог-репетитор Степаненко, предложила Гале надеть в этой сцене папаху, а в конце танца сбросить ее, чтобы показать, что она – девушка, сказала: «Так было в старом спектакле». Раиса Степановна, совсем юной, видела в 1935 году премьеру «Светлого ручья» в постановке Ф. Лопухова в ГАБТе.
Но Киливнюк такого кощунственного искажения «шедевра» мужа не перенесла. И приложила руку, чтобы Степаненко больше никогда этот балет не танцевала.
Конечно, Таня с радостью и от меня бы избавилась, но моя Сильфида оказалась одной из немногих «приманок», способных завлечь зрителя на этот спектакль. Киливнюк больше не появлялась на репетициях, перестала ходить и на прогоны, но я стал для нее врагом № 1.
