как он высказал, сколько мог,
вместо целого Рима видя
ойкумены песчаный клок.
Ни про грудь, что ласкал он в полдень,
ни про то, как бедро крепко,
а он просто молчит и ходит
и поныне, и далеко.
И мы целимся, где он скрылся,
исподлобья в тугой простор,
а над нами вовсю забылся
в дикой зелени птичий хор.
Дальнобойному гулу вторя,
видим дремлющего певца
и широкое поле моря,
где изгнанию нет конца.
И что психу – уколы в вены,
а утопленнику – вода,
раздвигаются злые стены,
расступаются в никуда.
Не за «р» с её рапсодией…
Не за «р» с её рапсодией
прописной я всё снесу,
в обречённом слове «Родина»
заблудившись как в лесу,
не за зелень громогласную
и чумную белизну
буду что-то сметь напрасно я
и испытывать вину:
просто, даже если под руки
уведут и праздник – весь,
остаются люди всё-таки,
остаются прямо здесь.
Не смотри, что азиатчина
из земли, чья смерть добра,
воскресая в будни, вскладчину
продирается с утра —
закипит забота ранняя,
и, как ни были бы злы,
будут выстроены здания —
судьбы, стены и углы.
И средь спеха колыбельного,
о паях своих трубя,
позывное слово дельное
сберегут и для тебя,
а за слово это, станется,
ты развеешься вдали —
и вослед тебе потянется
пуповина из земли.
Я зашёл к человеку, встал в дверях…
Я зашёл к человеку, встал в дверях —
человек ходил на своих бровях;
смотря, как он бегает по стене,
как он тихо горит, сидит во мне,
как по крику «фас» он встаёт во фрунт,
показав язык свой, я понял тут,
что всё это был я и что враньё —
всё безумье крохотное моё.
Я размял в ладони дневной цветок.
Напряженье ветра, тупой поток,
я клубился кубарем среди трав.
Я любил когда-то. Я был неправ.
Там, где прорубь в бездну и полынья,
я внушил, что всё это был не я,
и прошибло гончее забытьё
лишь безумье крохотное моё.
Я затёрся в угол, остыв на том,
сколько диких басен в лесу густом,
как петлял в толпе и в речной судьбе
тех, что «я» твердили, но о себе.
Я прибился к небу через окно —
пусть черно и обморочно оно
и слетится звёздное вороньё
на безумье крохотное моё,
но когда завяжешься с ним в родстве,
то не будет пропасти в голове,
ни того, что манит страшней всего,
ни безумья прошлого, ничего…
О том, как за горизонтом не больно
Понимает ли стрекоза, что она стрекоза,
опасается ли смерти и высоты,
боится ли быстрых лягушечьих языков,
