Див

Это был один из тех редких снов, память о котором оставалась с ним, как память о реальном. Ключ от пишущей машинки, ладонь без линий и сухой, почти без модуляций голос Джорджа Старка, говорящего из-за его плеча, что он ещё не закончил с ним и что, когда он станет тягаться с этим классным сукиным сыном, он потягается с лучшим.

Стивен Кинг, «Тёмная половина».

Пролог

Писатель больше не желал писать. Александр Клинов чувствовал себя уже не творцом, но марионеткой того, кто сейчас стоял за спиной. Чем больше он писал, тем ближе становился хозяин стола. И вот теперь тот за спиной.

Казалось, чтобы поверить в это, нужно быть безумцем. Но кто придаст уверенности, что он уже не сошёл с ума? Нужно лишь оглянуться и развеять страхи. Но если это не безумие, хватит ли у него выдержки, остаться в здравом уме, оглянувшись? Александр Клинов не знал.

Зато он знал другое. Истина открылась недавно. К сожалению, не так давно, что поверить в неё, и, к сожалению, поздно, чтобы что-то изменить.

Чернокнижник за спиной ждал последнюю главу. Клинов кожей ощущал исходящие от призрака волны нетерпения. Чернокнижник знал, как слаба воля писателя, знал, что тот не сможет не дописать. Хочет он того или нет, но роман будет дописан! Ещё немного…

«Ещё немного и я уступлю», – подумал Клинов. Ему хотелось взять в руку «Waterman», сжать прохладный корпус металлической ручки и снова ощутить себя творцом. Но – каким бы безумием это ни казалось – он знал, что за этим последует. Поэтому, собрав последние крупицы воли, он потянулся не к ручке «Waterman», а к рукоятке «Вальтера», припрятанного заранее во внутреннем кармане жакета. Александр недолюбливал жакеты (зато их любила мама), но это был единственный предмет одежды в его гардеробе, имеющий внутренний карман, способный вместить карманный пистолет.

Сейчас у него не было время на раздумья (да всё уже и так передумано), чернокнижник достаточно силён, чтобы остановить его. Быстрым, отрепетированным движением Александр Клинов достал пистолет и выстрелил себе в висок.

Отчаянный вопль исчезающего призрака чернокнижника он уже не слышал.

1

Спутник – тихий, сонный городок. Он всегда строился долго. То недостаточно денег в бюджете, то недобросовестный подрядчик, то зима. Особенно зима. Она буквально замораживала городок.

На этом фоне, к удивлению горожан, строительство музея (всю осень и зиму!) шло ударными темпами. Фантастически ударными. И к концу марта в центре Спутника на месте засыпанного карьера, откуда вечно веяло холодом и гнилью, возвысилось шпилями к небу здание музея Александра Клинова. Псевдоготический «замок» знаменитого писателя на удивление органично вписался в архитектуру хрущёвского функционализма.

Администрация ликовала и потирала руки. Грамотно организовав туристический сервис на имени знаменитого земляка, город вскоре мог получать дополнительную прибыль в бюджет. Ликование омрачало только одно: мёртвый кумир больше не пишет романов, и память о нём будет меркнуть с каждой прочитанной книгой. Память покроется пылью. Но об этом никто не думал, предпочитая жить днём сегодняшним.

Виктор Ильич тоже не думал. Не имея своих детей (да и вообще семьи), он прикипел к мальчугану, Саша стал ему как сын. Он охотно оставался с ним, когда родителям куда-то надо было, а оставить ребёнка не с кем, нянчился, играл, гулял, подгузники менял. Саша пошёл в школу – помогал с литературой и историей, даже на родительские собрания ходил (уже по просьбе Саши, чтобы родители не узнали о его проступках). Саша вырос, и Виктор Ильич был первым, кому парень показал свои первые стихи, потом – рассказы. Они дружили. Дружили крепче, чем Виктор Ильич дружил с его отцом. И странная гибель родного человека очень на него повлияла. Наверное, впервые в жизни он оказался на грани обморока, когда узнал, что Саши не стало. Этот всё поглощающий писк в ушах, казалось, и по сей день преследует его. И поэтому, когда Надежда Олеговна, мать Саши, решила открыть музей, он тотчас предложил свою кандидатуру на пост смотрителя. Иначе и быть не могло.

Виктор Ильич неспешной походкой пересёк комнату и подошёл к винтовой лестнице, ведущей на второй этаж музея. Провёл ладонью по перилам; лакированное дерево прохладно и приятно. Виктору Ильичу нравилось здесь, пусть внешняя облицовка и не имела ничего общего с оригинальным особняком, оставшимся в запустении на берегу Чёрного моря, зато внутренняя планировка – точная копия. Да и вся обстановка перевезена сюда, в этот захолустный городок, где Клинов провёл юность и отрочество.

Пятая ступенька винтовой лестницы всегда скрипела в черноморском особняке, и Виктор Ильич был немало удивлён, когда в первый раз поднялся на второй этаж музея по точной копии прежней лестницы. Пятая ступенька привычно скрипнула, едва он ступил; архитекторы-проектировщики не упустили даже такой малозначительной детали. Видно, оказались дотошными почитателями «Кошмарного Принца» Александра Клинова. Молодцы, что тут скажешь! Но в этот раз Виктор Ильич перешагнул пятую ступеньку, не хотелось нарушать мирную тишину вечера скрипом. Он поднялся наверх.

Сашка с детства тяготел к старым вещам. Ему больше всего нравился вид потрепанных игрушек и вещей. Родители пытались внушить ребёнку, что новые игрушки гораздо лучше, качественнее и интереснее, но все попытки упирались в настырное упрямство. Сын продолжал обменивать новое на старое. И только что купленная в «Детском мире» гоночная машинка становилась стареньким грузовичком, отцовские игральные карты превращались в ржавый перочинный ножик, а новая фуражка – в видавший виды берет а-ля Че Гевара. Видя радость на лице ребёнка от подобных сделок, родители перестали докучать сыну. Но, чтобы не превращать детскую комнату в логово старьёвщика, они направили необычное увлечение в русло хобби. Если уж есть странность, то пусть она будет систематизированной.

Саша взрослел, вместе с ним взрослели потребности: он коллекционировал царские монеты, марки, значки мультипликационных героев, новогодние открытки, потом дорос до статуэток, подсвечников, подстаканников, колокольчиков и кинжалов. Где только он их брал! А однажды Сашка поразил всех, притащив домой грязный кирпич с теснением: «Товарищество № 1 Р. Гилль».

Теперь это представлено здесь, в музее, в качестве экспонатов.

С популярностью… вернее, с появлением первых солидных гонораров горизонты в отношении собирательства предметов старины для Александра Клинова значительно расширились. Он сменил обстановку в доме, но даже новая мебель стилизована под старину. И теперь вся неразгаданная никем одержимость представлена посетителям музея, удивляя и вызывая трепет у фанов. Виктор Ильич огляделся. На втором этаже расположились три огромных комнаты. Виктор Ильич, вооружившись щеткой-смёткой и колбой с салфетками, двинулся к кабинету-студии, где модный писатель творил шедевры.

Кабинет как кабинет, Виктор Ильич понятия не имел, почему Сашка называл его студией. Понятия Виктора Ильича ограничивались тем, что студия – это помещение, где есть ударная установка, куча колонок, микрофон для записи, синтезатор, гитары, приставленные к стенам, и постеры с рок-н-ролльными звездами на этих же стенах. А здесь? Даже паршивого радиоприемника нет! Старый, не искусственно состаренный, а именно старый (возможно, единственный по-настоящему древний предмет мебели) – письменный стол. Напротив стола этажерка во всю стену. У другой стены – жесткий диванчик в стиле рококо и окно. Вот что представлял собой кабинет-студия.

Виктор Ильич включил торшер, кремовый абажур-зонтик под самым потолком осветил кабинет бархатным светом. Смотритель принялся за работу.

Когда вечная пыль была побеждена на этажерке, Виктор Ильич повернулся к столу. Чтобы вытереть пыль, следовало убрать всё со стола. Громоздкий будильник «Восток». Письменный набор с двуглавым орлом царской России. Пять совершенно одинаковых металлических статуэток египетских кошек. Портретную рамку с неизменной надписью, выведенной на принтере: «свято место пусто». Лампу с небольшими конусовидными плафонами. Стопку бумаги с края стола. И три листка со стальной ручкой «Waterman», лежащие так, словно писатель вот-вот сейчас придёт и начнёт писать новый роман или рассказ. Виктор Ильич отодвинул от стола единственный предмет мебели, напоминающий о том, что на дворе двадцать первый век, – офисное кресло. Новое. Надежда Олеговна, выкинула кресло, в котором домработница обнаружила бездыханное тело писателя. Виктор Ильич крутанул новое кресло. Что заставило молодого, здорового, успешного мужчину нажать на курок? Вот так вот взять и застрелиться, не завершив работу, на которую потратил несколько месяцев? Так быть не может! Должна быть веская причина. Именно это внутреннее неприятие случившегося заставило Виктора Ильича оказаться здесь и сейчас.

Виктор Ильич задумался, а почему черновой вариант произведений Клинов всегда писал ручкой на бумаге и лишь потом переносил материал в компьютер? Стенографии Кошмарный Принц не обучался и скорописью не владел, так неужели рука успевала за вихрями мыслей? Размышляя, Виктор Ильич ещё раз крутанул кресло. Он здесь, чтобы выяснить (или хотя бы попытаться сделать это), что случилось в ту трагичную ночь. Он не пытался анализировать, как должность смотрителя поможет пролить свет на странные обстоятельства смерти писателя, но глубинное чувство удовлетворения, когда точно знаешь, что сделал правильный ход или вывод, не покидало его. Более того, сейчас оно, это глубинное чувство, ощущалось на кончиках пальцев. Кошмарный Принц… На взгляд Виктора Ильича, дурацкое прозвище для писателя. Аналогия с Королём ужасов понятна, но звучит как-то всё-таки по-дурацки. Даже на английский манер не то, Виктор Ильич гуглил: «Prince of nightmare» и «King of horror». Принц, блин… Виктор Ильич посмотрел на стол, на листки бумаги, на стальную ручку. И сел за стол.

2

Сони едут до конечной.

3

Конечно, он ожидал больше, чем надеялся. Ожидал, что на него снизойдёт озарение, что он вдруг поймёт или хотя бы получит подсказку, вектор, в каком направлении думать… Но то, что произошло, обескуражило.

Виктор Ильич ещё раз прочитал фразу. «Сони едут до конечной». Нелепица какая-то… но что-то в ней есть. Что-то очень знакомое, вертящееся на языке. Склерозом Виктор Ильич не страдал, но вспомнить не получалось, сколько ни тёр нахмуренный лоб. Он знал, что вспомнит, всегда вспоминал. Недавно вспоминал, как зовут Алексея Баталова и не вспомнил, пока не отвлёкся убежавшим из турки кофе. Так бывает, досадно только, что вспомнить-то хотелось немедленно.

Виктора Ильича отвлекла новая мысль, от которой по хребту пробежал омерзительный холодок, а на висках выступили бисеринки липкого пота. Он не помнит, как писал фразу! Он помнит, как задумался, он помнит, как сел за стол, но он не помнит, как брал в руку «Waterman». А колпачок с ручки снят. И фраза…

– Сони едут до конечной, – вслух повторил Виктор Ильич.

Он посмотрел на полки над столом с книгами Александра Клинова. Может быть, это название одного из романов? Виктор Ильич пробежался по корешкам томов, но нет, ни одно название и близко не подходит. «Сони едут до конечной» – из иной оперы, и это сейчас заботит меньше всего. Вопрос ставится иначе: как он умудрился написать то, о чём не помнит?

– И зачем? – хрипло спросил Виктор Ильич у металлических египетских кошек.

Вернулся к листку со странной фразой, выведенной каллиграфическим почерком со слишком уж правильными округлостями букв. Смотритель писал так разве что в первом классе в специальной тетрадке для правописания. Его буквы всегда заострены и завалены на левый бок, а последние лет десять, когда пальцы скрючило артритом, и вовсе выплясывают дерганые вензеля.

Виктор Ильич порывисто встал. Он всегда всё держал под контролем, или, как минимум, тешил себя мыслью, что всё под контролем. Но фраза, только что выведенная на листке бумаги, сводила к нулю всякое представление о нём. Что произошло? Как вышло, что четыре слова вывели его из равновесия? Виктор Ильич посмотрел на руки. Они дрожали, да что там – ходуном ходили! Последний раз, наверное, руки так тряслись, когда в далёком тысяча девятьсот восемьдесят первом их разведывательный батальон попал в засаду моджахедов в Машхадском ущелье… Но там был ад войны, дикий и безжалостный не только для новобранца, здесь же творится какая-то дьявольщина, не укладывающаяся в голове мужчины.

Виктор Ильич обвёл кабинет тяжёлым взглядом. У него возникло ощущение, что и кабинет устремил на него свой взгляд. Глумливый, но вместе с тем изучающий. По спине смотрителя пробежал холодок. Непроизвольно Виктор Ильич сжал кулаки. Больные пальцы тут же отозвались тягучей болью. Виктор Ильич поморщился, посмотрев на них. «Зато не дрожат», – подумал он. Уж боль контролировать он умеет. Это немного успокоило. В Афгане учили, что солдат, показавший спину, – ходячая мишень. Почему он вспомнил тактический приём отхода сейчас? Комната – враг? Или что-то в этой комнате стало ассоциироваться с врагом? Смотритель не знал, что думать. На это требовалось время. Хотя бы немного времени. Он стоял спиной к двери. За дверью – тыл. Медленно пятясь к двери, Виктор Ильич следил за обстановкой. В гнетущей тишине собственное дыхание казалось паровозным пыхтением. Он затаил его.

И снова вдохнул только когда оказался у лестницы.

Оглянулся на прикрытую дверь рабочих апартаментов Александра Клинова. Свет от торшера мягко струился через щель. Он не выключил освещение. Плохо. «Надо выключить», – подумал Виктор Ильич, но вместо этого чуть ли ни бегом спустился вниз.

Это не тактический приём отхода, это трусливое бегство. Трусость – гаденькое, признаться, чувство. Особенно, если признаться себе. Виктор Ильич не выпивал почти пять лет, но сейчас желание возникло настолько чёткое и чистое, что он не подумал сопротивляться.

«Подлодка» – единственный приличный бар города, который он знает. Маршрутку не пришлось ждать долго. Он сел спиной к водителю, оплатил проезд и, получая билет, заметил на тонированном окошке двери наклейку: «не хлопай!», чуть выше ещё одну: «место для удара головой». Тут его осенило. Он вспомнил, где видел фразу, которую написал.

– Тихони едут до конечной, – сказал он пустому салону.

– Где? – спросил водитель, услышав голос.

Виктор Ильич сконфуженно попросил высадить его на следующей остановке. Напиваться расхотелось.

В музей решил возвратиться пешком. Всё произошедшее казалось наваждением, надуманностью и невероятной глупостью. Безобидная ироничная картинка с воющим на луну волком, приклеенная над дверью одной из городских маршруток, однажды мимолетно вклинилась в мозг, вот такая петрушка!

– Я устал и всего лишь задремал, сев за стол, – уговаривал себя смотритель. И пока добирался до музея, успел поверить своим словам.

«Завтра понедельник. Надо выспаться», – решил Виктор Ильич, открывая дверь музея. У кого у кого, а у музея понедельник начинается во вторник. Очень кстати!

Спал отвратительно. Снившийся сон не дал покоя, но стоило пробудиться, как остатки сна растворились в солнечных лучах беспамятным облаком. Виктор Ильич ставил будильник, но, проснувшись, не отключил его… Просто созерцал потолок и ждал трезвона.

Будильник затрезвонил.

Смотритель заставил себя встать. Предстоит работа, которую он обычно выполнял за ночь. Прежде ночью работалось не в пример лучше, чем днём, и он надеялся, что одна ночь привычный график не изменит.

Комната Виктора Ильича находилась на цокольном этаже и представляла собой крохотную квартирку гостиничного типа. Спальня с окном-форточкой, кроватью, журнальным столиком и Библией на нём. Зал с тахтой, шкафом, трельяжем и двухъярусным компьютерным столом с телевизором (сверху) и ноутбуком (снизу). Третий блок жилища – гибрид кухни и прихожей с двумя дверьми, одна – в тесный санузел, другая – из квартирки.

Покончив с утренним моционом, Виктор Ильич долго всматривался в своё лицо. Пронзительные голубые глаза казались сейчас тусклыми, всклокоченные со сна волосы отказывались ложиться в причёску, носогубные складки походили на брылы питбуля. Тот ещё видок! Недовольно покачав головой, Виктор Ильич выпил пару таблеток от головной боли и покинул квартирку.

Проверил внешнюю сигнализацию. Заглянул в подсобку охраны, где находится пульт видеонаблюдения как за внешним периметром музея, так и за помещениями. Всё в порядке. И принялся за извечную борьбу с пылью, которую прервал накануне.

Когда дошла очередь до кабинета-студии, Виктор Ильич встал как вкопанный. «Может, нехай на неё, а?» – мелькнула трусливая мысль.

– Да что я, словно дитё малое! День на дворе! – возмутился Виктор Ильич и решительно вошёл в кабинет-студию.

Никакой мистики. Выключил торшер, прошёл вдоль этажерки и остановился, понимая, что боится посмотреть на стол Александра Клинова, человека, которого при жизни очень хорошо знал. А так уж хорошо? Смотритель заставил себя повернуться, к столу. Не для этого ли он сюда напросился смотрителем? Он должен побывать «в шкуре» писателя. Хотя бы просто посидеть за столом, проникнуться, так сказать.

Виктор Ильич боялся признаться, но стол влёк к себе. Он хотел сесть за него. Если бы его спросили, что побудило смотрителя музея сесть за экспонатный стол, он бы не нашёлся с ответом. Можно сказать, что следственный эксперимент, но это была бы неправда. Не вся правда. Виктор Ильич просто пока не знает всей правды. И он надеялся, что ключевым здесь является слово «пока».

«Надо будет почистить запись с камеры видеонаблюдения» – подумал Виктор Ильич, прежде чем сесть в кресло.

Он взял в руку «Waterman».

И отключился.

4

Всё началось с того, что отец швырнул в него книгой, которую читал по трезвости (сегодня день был не из тех), запустил за то, что он случайно погнул спицу-ручку настольного хоккея. Книга корешком угодила в затылок. Гулкий звук, как от удара палкой по дереву с дуплом. Книжный корешок порвался, переплёт не выдержал, и несколько блоков вылетело. Книга упала под ноги мальчику, и он, пошатнувшись, наступил на неё. Отец взъярился, схватил под мышку игру и, отталкивая не отошедшего от удара сына, шаткой походкой вышел из дома. Юра понял, что в хоккей ему уже не поиграть. Боль в голове не утихала, а почему-то наоборот – росла. Юра, зная пьяное бешенство отца, поднял книгу. Где-то в глубине души зарождается и начинает ворочаться странное чувство. Юре нестерпимо хочется разорвать книгу в клочья. Он впервые испытал ненависть… и испугался её. Юра с трудом удержался от книжного четвертования. Отец мог вернуться в любую секунду, и книгу лучше с его глаз долой, да и самому неплохо бы закрыться в комнате.

Что он и делает.

Затаив дыхание, Юра ждал отцовского возвращения. Он стискивал книгу до боли в пальцах, чувствуя, как эта боль с примесью ненависти вытесняет боль головную. Наконец отец вернулся. Юра зажмуривается от предчувствия стука кулаков в дверь, но отец, матерясь, проходит в зал, и через пару минут мат сменяется храпом, отец уснул. А Юра облегченно вздохнул и впервые внимательно посмотрел на книгу, которую уже несколько месяцев мусолил папа. Книга называлась «Москва подземная». Юра раскрыл её.

5

Виктор Ильич очнулся.

Пальцы, стискивающие «Waterman», нестерпимо ломило от боли. Он разжал их, ручка со стуком выпала на стол. В голове пусто и звонко, отсутствовало само упоминание о головной боли, с которой он проснулся. Вероятно действие таблеток. Он вгляделся в написанное. Каллиграфические округлости незнакомого почерка ровными строчками ведали начало какой-то истории. Виктор Ильич потёр глаза и, взяв в руки исписанные листы, углубился в текст. История про отца-алкоголика и затюканного ребёнка. Мог ли он где-то ранее прочитать подобное? В книге? В Интернете? Газете? Может, ток-шоу по телевизору? Или кто-то когда-то рассказал? Виктор Ильич подумал и решил, что да, такое возможно. Но, если это начало истории, то почему он не помнит продолжения? Имя Юрий не ассоциировалось у него ни с кем. А вот книга «Москва подземная» – очень даже. Он читал её совсем недавно. Это странно. И странность нервировала, ведь за последние дни он и думать не думал о книге, а тут написал… Словно во сне. Чужим почерком.

Почерк. Мелькнула какая-то очень важная мысль, но Виктор Ильич не успел ухватить. Что-то связанное с почерком, именно с ним. Смотритель положил листы на стол, взял ручку и сверху первой страницы написал своими дергаными вензелями: «Сони едут до конечной». Тут же по телу разлилось странное удовлетворение, будто он сделал нечто очень правильное. Даже ломота в пальцах будто бы отступила. Лицо Виктора Ильича невольно растянулось в улыбке. Он прикрыл глаза…

…и яркая вспышка образа разъярённого волка заполнила сознание.

Мужчина в ужасе отпрянул от стола. Но колёсико офисного кресла застопорилось, Виктор Ильич не удержался и крайне нелепо сполз с сиденья, ударяясь копчиком о ножку треклятого кресла. Огненной спицей боль прошила позвоночник. Какое-то время – пока боль не спала – он не решался пошевелиться. Потом, ухватившись за стол, поднялся, и растерянно посмотрел по сторонам:

– Что, чёрт возьми, происходит?

Взгляд наткнулся на камеру видеонаблюдения, направленную прямёхонько на стол. Он вспомнил, что хотел почистить запись.

«Ну нет, сначала её нужно просмотреть!» – подумал смотритель.

Валера – старший смены охраны, хороший мужик, если не обращать внимания на часто повторяющееся «мля» (видимо, слово-цемент) в его речи – не отказал в просьбе и показал где какая камера отображается на мониторе, и как посмотреть нужную запись. Ничего сложного. Виктор Ильич спустился в подсобку охраны и, пододвинув к себе нужный монитор, проделал ряд нехитрых манипуляций. Запись чёрно-белая, но с достаточно хорошим разрешением, чтобы без труда рассмотреть лицо посетителя. Смотритель развернул окошко с записью на весь экран. Пикселей прибавилось, но, тем не менее, себя он узнал. Вот он вошёл, потушил свет, потоптался возле этажерки. Подвинул кресло, чтобы удобнее плюхнуться в него. Именно «плюхнутся», иначе не скажешь: камера фиксирует факты, а не фантазии. Придвинул кресло к столу. Протянул руку…

Чтобы взять ручку. Он это помнил. Но запись, она обрывалась на этом моменте. Вернее запись продолжалась, таймер скрупулёзно считал секунды, но картинка сменилась статистическим помехами. Как в плохом фильме.

– Что, серьёзно? – Виктор Ильич не мог поверить ни глазам, ни самому факту «белого шума» на самом важном моменте. Факту? Похоже, эта камера фиксирует не только факты. Виктор Ильич прощёлкал мышкой по шкале времени. Запись возобновилась в момент, когда он тёр глаза, а потом взял листки исписанной бумаги. – Невероятно! – покачал головой Виктор Ильич.

Он просмотрел запись снова, потом ещё раз и ещё. Пустая трата времени. В голове никак не укладывалось, что камера вышла из строя именно в тот промежуток, который он позарез хотел увидеть. А потом запись возобновилась, как ни в чём не бывало. Виктор Ильич не верил в совпаденья.

И сейчас ему очень захотелось выпить.

В «Подлодке» он заказал коньяк. Официант принёс поднос, сервированный маленьким пузатым графинчиком, бокалом на короткой ножке (у таких бокалов есть название, но Виктор Ильич не помнил, да и вспоминать не хотел) и блюдцем с ломтиками лимона. Виктор Ильич плеснул в бокал, поднял и представил, как коньяк обожжёт сперва горло, потом нутро. Рука заметно тряслась, и какое-то время он просто сидел и созерцал рябь. Потом пришло зудящее ощущение, что за ним наблюдают. Виктор Ильич безошибочно (иногда почему-то точно знаешь, кто на тебя таращится) определил, откуда смотрят, и поймал сверлящий взгляд официанта за стойкой. Чуть вскинувшиеся брови дали понять, что молодой человек пойман врасплох; он попытался дежурно улыбнуться, но получилось не очень. Виктор Ильич отсалютовал ему, и залпом осушил бокал. Зажмурился, выдохнул. Коньяк оправдывал ожидания: будто огня глотнул. Алкоголь струйками растёкся по жилам, как «горячий укол» хлорида кальция. На глазах проступили слёзы. Он ждал, что организм отторгнет спиртное. Не дождался. И это хорошо. Потому что он намеревался выпить ещё. Теперь поверхность напитка уже не рябила.

Когда в голове слегка зашумело, Виктор Ильич сделал паузу. Невольно взглянул на официанта за стойкой. Тот был занят клиентом. Это устраивало. Всё-таки некомфортно находиться под прицелом чужих глаз.

Ему вспомнилось, когда он в последний раз пил в одиночку. Так давно, что нужно очень сильно сосредоточиться, чтобы точно сосчитать года. Сейчас шум в голове не располагал к элементарным вычислениям. Зато совершенно не помешал вспомнить причину одинокой попойки. То была самая холодная ночь в его жизни, новогодняя ночь, когда Надя в сильном подпитии, опираясь на плечо Володи Клинова, его лучшего друга, вдруг выпалила: «Витя, неужели ты и вправду думаешь, что ты можешь быть моим парнем? Ты же мне, как брат!» Выпалила так громко, что остановилась не только их весёлая гурьба, но и прохожие. Он слышал, что от шока пьяный человек может мгновенно протрезветь. Но был уверен, что это очень сильное преувеличение. До этого момента. Несколько десятков пар глаз (знакомых и посторонних) наблюдали внезапную сцену, ожидая продолжения. Но он не знал, что говорить. Он понятия не имел, что здесь вообще можно сказать. Он трезвел. С фантастической скоростью трезвел под тяжёлым взглядом девушки, которую любил. Потом Надя мотнула головой, и потянула его лучшего друга за собой. У Володи хватило сознания сделать удивлённое лицо, но не хватило ума не идти с девушкой. Лучший друг был пьян. Можно ли это считать оправдательным аргументом? Витя был уже почти трезв. Значит, и аргумент так себе. Отмахнувшись от назойливых призывов не обращать на пьяную девушку внимания и продолжить весёлое шествие на ёлку, Витя чуть ли не бегом вернулся домой. Он пил всю ночь, пока не устал.