– Не беспокойся, Ангел. – Шафран приблизилась к Арине. – Ты хоть представляешь, какой счастливой вот-вот станешь?
Где-то через пять минут Арина в сопровождении Виктории Маноевой вернулась в класс. Как ни старалась, она не могла вспомнить, куда и зачем выходила.
Только губы жгло так, словно она целовала крапиву.
Глава 4. Шалость
1
Всё было как обычно.
Хищник с клыками, наточенными министерством образования, покинул логово, и зверьки зашевелились. Эва поразмыслил над этим и решил, что лучше обозначить уход Кулешовой как-то иначе. Скажем так: кот из дома – мышки в пляс. Нечто подобное говорила мать, когда отец рассказывал о школьных неурядицах.
Тем временем 7 «Б» перешел к стойкам на ушах и выставлению оценок за это квалифицированным жюри из сорвиголов. Убедившись, что класс пошел по пути отрицания и подросткового саморазрушения, Эва полез в рюкзак.
Сидевшая рядом Варвара Филиппова демонстративно отвернулась. Это была довольно крупная девочка – с большим лбом, чей объём только увеличивался за счет неудачной прически. Она неизменно хранила молчание в любых ситуациях и даже у доски отвечала голосом недоедавшего человека.
И это вполне устраивало Эву. Он достал «Этхалсион» и приготовился подарить бумаге несколько мыслей. Но перед этим бросил взгляд на парк «Мишенная сопка», на который выходили западные окна школы. Какая-то часть Эвы ожидала увидеть там компашку детей – тех самых, что избивали прутами извивавшийся мешок. По счастью, парк пустовал. Будний день и ранний час действовали лучше всякого жандарма. Только редкие спортсмены-одиночки продолжали наматывать круги по тропинкам.
На парту с грохотом опустились две руки. Обе чумазые. На тыльной стороне левой красовалась летающая тарелка, сбрасывающая пахучие кучки на бежавших человечков. В качестве краски для нательной живописи использовались обычные синие чернила.
– Как дела, Эв? Записал что-нибудь интересное?
Эва поднял глаза на Лёву. Тот, поблескивая очками, широко улыбался. Из карманов его пиджака торчало несколько карандашей. Почти вся школа пришла в рубашках и блузках, но только не Лёва. Почему? Потому что Лёва таскал на себе запасы всего, что могло писать, рисовать или любым другим способом пачкать всевозможные поверхности. О его школьном рюкзаке, напоминавшем канцелярский склад, не стоило и говорить.
– Ты покинул свое место, Лев, – спокойно заметил Эва. Со вздохом убрал тетрадь.
– Все птенцы рано или поздно так делают.
– Птенцы покидают гнёзда, а ты покинул свое место. Что привело тебя, о путник?
– Оценка моего скромного творчества, о мудрейший. – Лёва показал левую руку с летающей тарелкой, потом покосился на Филиппову. – Ну, чего замерла, Варварник? Уступи место, дай с другом посидеть.
Соседка по парте покраснела, но не пошевелилась.
Эва осуждающе посмотрел на приятеля:
– Не груби девочке, Лёва. Вы ведь рядом живете. А вдруг помощь потребуется?
– Так я к тебе приду: ты тоже рядом живешь. Вот так.
– Ну хорошо, живу. Как тебе такая карта: она вырастет и заставит побегать за собой?
– Ой, да чего я там не видел! Что и у всех. И не вырастет она: немой громадиной и останется. Такие камнями называются. На них еще лягушки греются.
Филиппова покраснела пуще прежнего.
«А вот тут ты перешел всякие границы, Лёвушка, – с раздражением подумал Эва. – Это тебе не кучки, падающие с неба, рисовать. Это живой человек – с памятью, которая делает слепки после каждого нашего слова».
Он уже готов был задать приятелю взбучку, если тот сейчас же не извинится или, на худой конец, не прикусит язык, как дверь класса распахнулась. Вошли учительница и Вики. Кошка вернулась в дом и привела мышку. Пол противно задребезжал, когда все, двигая стулья, бросились по местам.
– Продолжаем урок, дети, – проговорила Арина Кулешова, садясь за стол. – Природа, человек и лошадь – кто скажет, как они связаны?
Никто не поднял руки, обозначая готовность дать ответ, но учительницу, судя по всему, это мало беспокоило. Она уставилась в окно, как совсем недавно это делал Эва. Глаза ее тревожно потемнели, говоря о том, что мысли за ними далеки от радужных.
Эва ощутил, как его пробирает озноб.
Их учительница по русскому языку и литературе утрачивала цвет.
Ее вечно румяные щечки чернели и тлели, понемногу обретая фактуру подгоревших, обветренных картофелин. В глазах погасли последние отблески энтузиазма и молодости; радужку затянула поволока смерти. Удобная и легкая кофточка, лоскут за лоскутом, обратилась в рубище из плохо сшитых бинтов, по которым ползали крошечные белые черви. Граница волос сморщилась и отползла назад, ближе к спине. Оголилась кость черепа.
За учительским столом восседало мертвое существо. В его облупившуюся физиономию било солнце, но оно даже не моргало.
Эва быстренько вытянул убранный «Этхалсион». Рука, подхватив ручку-роллер, пустилась в судорожный пляс на бумаге.
«Тот же день. Урок литературы.
Заходила тетя Крисси. Она была грозной, не такой веселой и забавной, как при встрече с мамой или со мной. Она забрала Вики Маноеву. При этом смотрела на нее так, будто это не девочка, а кусок мяса. Словно хотела, чтобы я тоже признал, что остальные не важнее говядины, которую мы едим на ужин или в бутербродах.
Надеюсь, эту запись никто не увидит. Особенно тетя Крисси».
Эва посмотрел на Кулешову, пребывавшую в том же образе жуткого выходца из могилы. Вновь склонился к тетради, не замечая, что соседка по парте с интересом косится в его сторону.
«Наша учительница пошла за тетей Крисси и Вики. Вероятно, она тоже обеспокоилась тем, как тетя Крисси таращилась. Что бы ни случилось снаружи класса, это изменило учительницу. Вернувшись, она обратилась в мертвячку. Таких обычно показывают в фильмах ужасов.
Я видел много живых мертвецов. Не шатающихся выпивох, а будто бы настоящих. Дядю Тима из обувного. Веру Максимовну из нашего подъезда. Многих других. Но никто из них так и не умер. Возможно, они все скучают по смерти. Возможно, глубоко внутри по смерти скучает каждый. Но я никогда не буду. Хотя, наверное, здорово лежать там, внизу, и улыбаться, пока земля щекочет тебе губы.
Наверное, именно об этом сейчас думает моя учительница литературы. О смерти и прохладе. И возможно, еще о лошадях, которые почему-то плачут».
Он повернул голову и обнаружил, что на него пристально смотрит Вики, сидевшая через ряд, у стены. Без эмоций. Без тени улыбки или обиды. Смотрит как механизм, который оценивает поставленную перед ним задачу. А еще Эве показалось, что Вики тоже должна выглядеть иначе, по-особенному, будто очередной кошмарный образ «Этхалсиона». Но он так ничего и не увидел.
Пожав плечами, Эва приготовился к концу урока.
2
Прозвенел звонок, и все как угорелые бросились собирать вещи. Причину суматохи знали даже первоклашки. Столовая. Или столовка. Лично Эве больше нравился первый вариант.
Пятые, шестые и седьмые классы в эти секунды бурными потоками спускались по ступеням и преодолевали подъёмы, несясь навстречу заготовленным блюдам. Хотя «блюда» – это сильно сказано. Нет денег – нет выбора, кроме как употребить то самое «блюдо». Впрочем, если верить отцу, сейчас еда в школьных столовых была в разы лучше, чем раньше.
С этими мыслями Эва забросил рюкзак на плечо и направился к дверям. Учительница, такая же бесцветная и мертвая, продолжала пялиться в окно. Правда, на ее щеках уже проклевывался бледный румянец. Одежда понемногу приобретала первоначальный вид – бинты скручивались и уменьшались. «Этхалсион» сделал свое дело. Без тетради кошмарный образ мог держаться довольно долго. Вплоть до нескольких дней, как было в тот раз.
«Интересно, какая судьба ждет вас, Арина Захаровна, – подумал Эва. – Я бы не хотел, чтобы с вами что-нибудь случилось. Будьте осторожны».
В дверях показалась голова Лёвы.
– Эв, ты идешь? – спросил он, раздувая щёки. – Блинчики, блинчики, Эв! Сегодня, как я слышал, дают блинчики!
– Можно подумать, кто-то вручит тебе дополнительную порцию. Даже если ты хвостиком повиляешь.
