Видимо, Сашин организм нуждался в отдыхе, потому что он проспал до самого утра, ни разу за ночь не потребовав кормления. Зато в половину шестого поднял такой ор, что я, подорвавшись, едва не свалилась с непривычно узкой кровати.
Покормив малыша, пишу Руслану с вопросом, во сколько он приедет. Знаю, что раньше семи его в стационар не пустят, но все равно проверяю мессенджер каждые пять минут. И только после отправки сообщения вижу, что Ветров трижды писал мне после своего бегства, спрашивал, как мы с Сашей.
Сашка капризничает и отказывается слезать с рук, поэтому мне приходится ходить с ним по палате, чтобы дать остальным пациентам еще немного поспать.
Ровно в семь галочки на моем сообщении Руслану из серых превращаются в голубые. Ответное сообщение приходит через несколько минут, когда я уже срываюсь набирать его номер, боясь повторения вчерашнего.
«Как Саша? Приеду в девять».
«Температуру сбили, но кашель остался. Ждем утренний обход врача».
Он читает и не отвечает. Полагая, что как раз выезжает из дома, убираю телефон и принимаюсь за завтрак, который мне приносят в палату, как и было обещано.
В восемь сорок пять ко мне заходит вчерашний дежурный врач. Он уже переоделся в обычную одежду, но на плечи накинут халат.
– Кладите малыша на пеленальный стол, осмотрю перед вашим отъездом. Не знаю, что в голове у отца, но вы выглядете адекватной, поэтому постарайтесь обеспечить ребенку хороший уход.
– Погодите. Вам лучше дождаться отца Саши, это он с ним будет лежать, а я уезжаю, торопливо откликаюсь я.
– Та-а-ак. Он вам не сказал?
– Что именно?
– Отец Саши позвонил полчаса назад и попросил подготовить документы на отказ от лечения. Сказал, что за малышом будет ухаживать медсестра. В домашних условиях.
15
Сначала я не верю услышанному. Несколько мучительно долгих минут смотрю на врача в гробовой тишине и пытаюсь мысленно повторить сказанное им, переворачивая слова так и эдак.
Не помогает. Смысл не меняется.
Руслан отказался от госпитализации для Саши.
Какого черта?
– Вы же понимаете, что это… – запинаюсь, пытаясь подобрать нужное слово.
– Идиотизм? – приходит мне на помощь доктор. Отводит от меня взгляд и начинает осматривать Сашку, который спокойно лежит на пеленальном столике, перебирая в пальчиках край тонкой пеленки. Пару минут мы оба молчим, а потом заговариваем одновременно:
– Возможно, Руслан не понимает…
– Я не одобряю это решение, но сделать ничего не могу.
Захлопываю рот и смотрю на врача, позволяя ему продолжить. Он прослушивает малышу легкие, снимает стетоскоп и добавляет:
– Родители имеют право подписать отказ, если считают себя умнее врачей. Я заставить вашего мужа изменить решение не могу. Вы же можете попробовать.
– Но… Если вы не помните, мы разводимся. Это его ребенок. Исключительно его.
– Я понимаю. Но малышу нужно постоянное наблюдение, хотя бы еще несколько дней. Медсестрам из частных клиник я не особо доверяю, уж простите, – поджимает он губы. Немного сомневается, но все же заканчивает свою мысль: – Был печальный опыт.
Я вздрагиваю. В сознании вступают в схватку за главенство две мысли.
Это не мое дело. Болезнь Саши меня не касается.
Руслан творит непонятно что, нужно его остановить.
– А вы совсем не можете повлиять на ситуацию? Может, с недоношенными детьми есть какая-то иная процедура? – неуверенно произношу, глядя на ребенка.
– Недоношенность в его случае – понятие слишком громкое. Всего неделя раньше срока, высокая оценка по Апгару, крепенький, рослый.
– А кашель? Может, скажете, что у него проблема с легкими?
– Ксения, это обычная простуда, подцепленная от патронажной медсестры. Если бы малыш не был только после выписки из роддома, то я бы не переживал. Даже сейчас, – чуть улыбается врач, ловко справляясь с липучкой на подгузнике и передавая Сашку мне, – я больше подстраховываюсь, потому что в моей практике были разные случаи. Убедите мужа оставить малыша хотя бы на пару дней.
– Я не могу, – хмурюсь. – Он явно не хочет лежать здесь, а я отказалась. Это для меня слишком тяжело.
– Я понимаю ваши чувства. Но станет ли вам легче, если я ошибся в прогнозах и малышу после выписки отсюда станет хуже? – изогнув бровь, спрашивает доктор. Я молчу. Он хмыкает: – Вопрос риторический, можете не отвечать. Моя смена окончена, но я чуть задержусь, подожду нашего отчаянного папашу. Думаю, у вас есть время подумать?
Смотрю на часы, которые показывают восемь пятьдесят пять. Качаю головой:
– Руслан обещал приехать в девять.
– Что ж, – морщится мой собеседник, – я хотя бы попытался.
– Я… – Не знаю, что сказать. Понимаю правоту врача, но я же уже приняла решение. Это не мой ребенок! Не моя ответственность, боже!
Мужчина смотрит на меня в ожидании, что я продолжу, но я качаю головой и отворачиваюсь. Щеки обжигает огнем. Мне кажется, что в спину сейчас прилетит обвинение в трусости, малодушии, но тихий щелчок двери указывает на то, что врач вышел из палаты.
Смотрю на Сашку, который молча разглядывает потолок, удобно разместившись на моих руках. Видит что-то, что не видят взрослые. Хмурит бровки и шевелит губами, словно ведет с кем-то беседу.
Вспоминаю, как кто-то рассказывал народное поверье. Младенцы способны видеть своих ангелов-хранителей и общаться с ними какое-то время. Быть может, сейчас Саша жалуется своему на нерадивых взрослых, которым плевать, что с ним, совсем крохой происходит?
Боже. Прошли сутки. Еще вчера я истерично выскочила из комнаты, не желая брать этого малыша на руки, а сегодня боюсь за него.
Еще вчера я горела от ненависти, а сегодня сердце сводит от страха.
Еще вчера он был для меня ребенком, младенцем – чем-то обезличенным, – а сегодня я совершенно не задумываясь называю его по имени.
Сажусь на кровать, прислонившись лопатками к холодной стене. Стукаюсь об нее пару раз затылком, словно надеюсь, что это действие поможет мне разобраться в том хаосе, в который превратились мои мысли.
Уголки глаз начинают пощипывать злые слезы.
Ситуация – абсурд.
Я сижу в палате государственной больницы с чужим ребенком на руках. Приняла решение вырваться из карусели наитупейших событий, сжирающих мою нервную систему. И одновременно с этим сомневаюсь, правильно ли я поступаю.
Действительно ли Руслан поступает таким образом, чтобы иметь возможность работать? Или все это – очередная попытка продавить меня, сделать удобной, послушной его воли?
