Внутри чудища обнаружилась комната, обшитая дубовыми панелями и устланная ковром с длиннющим ворсом, в котором, словно в океанских глубинах, безвозвратно тонул всякий звук. Посреди комнаты стоял массивный стол с зажженной керосиновой лампой и письменным прибором, а у стола – стул с длинной зубчатой спинкой в средневековом стиле. В дальнем конце комнаты, за тяжелыми бархатными драпировками, угадывалась дверь. Как только Джонни ее приметил, дверь отворилась, и в комнату бесшумно вошел дрозд, одетый в цилиндр и строгий, наглухо застегнутый сюртук. Подмышкой дрозд нес мелко исписанные листки писчей бумаги.
Подойдя к столу, дрозд отодвинул стул и сел. Достал из кармана сюртука пенсне, пристроил на клюв. Сверился с записями. Затем поднял глаза на топтавшегося возле стола Джонни и спросил:
– Джонни Макгилл, также известный как Финнеган?
– Да, – кротко ответил Джонни дрозду.
– Сколько миль до Типперари? – далее спросил дрозд, чем сперва поставил Джонни в тупик. Однако Джонни быстро совладал со смущением и ответил:
– Это смотря откуда считать, сэр. Если, скажем, от Килкенни идти, так выйдет недалеко, а если…
– Пьешь, Джонни? – перебил его дрозд.
Джонни от неожиданности аж задохнулся, а затем, разглядывая ворсинки на ковре, промямлил еле слышно:
– Ну, пью…
– Ты кончай это, Джонни Макгилл, а не то! – сказал дрозд, но не пояснил, что именно – «а не то». После чего подбросил в воздух свои бумаги, которые тут же превратились в белых мотыльков и скрылись где-то под потолком, встал из-за стола и потушил керосиновую лампу.
Настала тьма.
А потом включился свет.
– Гляди-ка, шевелится, – послышался голос Пата Рябого. – Черти меня раздери!
– Ишь ты, не убился! – выразил изумление Вуди Пруфрок.
– Чудеса, да и только, – вторил ему Билли Косой.
Джонни-Финнеган открыл сперва левый глаз, затем правый, осторожно огляделся по сторонам и сел. Он снова был на Беркли-Роуд, вокруг него валялись обломки лесов и перевернутая лохань с раствором («Неслабо же я летел!» – подумал Джонни), а трое закадычных друзей участливо склонились над ним.
– Кажись, неслабо я летел! – уже вслух произнес Джонни, к великой радости аудитории.
– Живой, паршивец! – сказал Вуди и хлопнул Джонни по плечу.
– Черти меня раздери, – добавил Пат.
Тут Джонни посмотрел на Пата, сощурив глаза, и вдруг сказал:
– Кстати, Пат, а где та конторка, что осталась тебе от бабки?
Патрик Рябой вытаращил глаза и даже забыл обратиться к чертям со своей традиционной просьбой.
– В ло… ломбарде, уж третья неделя пошла, как снесли, – пробормотал, наконец, он. – Бетси сказала – дома толку от ней все равно никакого, а если она вдруг старинная окажется, так может, удастся выручить гинею или даже две…
– Так беги скорей и выкупай назад! – вскричал Джонни, все еще сидя на мостовой. – В той конторке есть потайной ящичек, а в нем – семьдесят три золотых соверена!
– Черти меня… – промямлил Пат и сел на мостовую. – А ты как прознал?
– Да бабка твоя сказала, – отмахнулся Джонни и стал с кряхтением подниматься.
Вуди и Билли синхронно покрутили пальцем у виска, а Пат попытался слабо возразить в том смысле, что бабка его уж тридцать лет как покойница. Однако Джонни его не слушал – он был занят своим гардеробом. Брюки были очень уж нехороши – все в строительной пыли и щепках. Джонни потянул из кармана носовой платок, но вытащил не один, а целую гирлянду разноцветных платков, длиною никак не меньше пяти ярдов. Вуди и Билли бочком, как бы никуда не спеша, перешли на другую сторону Беркли-Роуд и там припустили бегом, а Пат Рябой отправился прямиком в ломбард. Джонни же осмотрел полуразрушенные леса, покачал головой и пошел домой.
С того дня произошло несколько знаменательных событий. Патрик Рябой выкупил из ломбарда конторку, в которой, после нескольких часов поисков, был-таки обнаружен потайной ящичек, а в нем, как и обещал Джонни-Финнеган, лежали семьдесят три золотых соверена и серебряный наперсток времен королевы Анны. Пять соверенов Пат отдал Джонни, и последний распорядился деньгами так: два соверена положил в банк, еще два спрятал в носок – на черный день, а на пятый соверен купил себе твидовый костюм и разместил во всех газетах, включая «Таймс», объявление следующего содержания:
Джон Финнеган Макгилл
Спиритические сеансы,
поиск пропавших вещей и домашних животных,
фокусы и волшебства.
Спрашивать по адресу: Мейден-лейн, 18.
Стоит ли добавлять, что с тех пор Джонни не брал в рот ни капли спиртного!
Кисть, перо и пуанты
Однажды танцовщица кордебалета Нора Лейн попала пуантом в глаз приме-балерине Констанции Вуллерби. «И что с того? – скажете вы. – В мире балета, где зависть и тщеславие пляшут нескончаемый танец не только за кулисами, но и на самой сцене, таким событием никого не удивишь!»
Однако же случай Норы Лейн отличается от множества схожих происшествий тем, что юная Нора не хотела попадать в глаз Констанции Вуллерби – ни пуантом, ни чем-либо еще. Честное слово! Вот вы не верите, а зря.
Дело было так. На вечерней репетиции в Ковент-Гардене «прогоняли» второй акт «Лебединого озера», и как-то сразу всё не задалось. Сначала долго не могли успокоить Зигфрида – мистера Персиваля Стоукса, в личную гримерку которого забыли принести букет фиалок, а без фиалок артист – по его собственным словам – никак не мог «настроиться на волну прекрасного». Затем мисс Вуллерби (еще без фингала под глазом) в кулуарной беседе с работницей пошивочной мастерской миссис Блайнд обозвала хореографа «мерзким стручком», а хореограф это услышал и парировал выпад примы, назвав ее, в свою очередь, «хромой цаплей», что повлекло за собой двадцатиминутную перепалку с попыткой (к счастью для всех, неудавшейся) рукоприкладства со стороны мисс Вуллерби. В довершение всего работник сцены Билли Пилфри, будучи в подпитии по случаю сердечной раны, упал в оркестровую яму и, хоть сам чудом не пострадал, нанес легкие повреждения мисс Диане Роуз и ее виолончели.
Когда же, наконец, всеобщими усилиями удалось успокоить безутешного мистера Стоукса, усмирить разбушевавшуюся мисс Вуллерби, умаслить обиженного хореографа и распутать колтун из сомлевшего Билли Пилфри, перепуганной мисс Дианы Роуз и ушибленной виолончели, случилось это. Прямо во время танца у мисс Норы Лейн развязалась ленточка, и левый пуант отправился в свободный полет. Всё произошло так стремительно, что поначалу никто не усмотрел связи между вскриком «Ой!» танцовщицы кордебалета и потоком ругательств, которыми внезапно разразилась мисс Вуллерби. Однако вскоре связь была установлена. Прима, левой рукой закрывая ушибленный глаз, а правой потрясая подобранным со сцены «снарядом», обещала собственноручно четвертовать ту, которая посмела совершить это коварное злодеяние. Внимательно оглядев уцелевшим глазом ноги танцовщиц кордебалета, мисс Вуллерби безошибочно определила виновницу и собралась тут же, на месте, привести свою угрозу в исполнение. Лишь слаженные действия всех участников постановки позволили не допустить кровопролития, и пока Зигфрид (впоследствии укушенный за запястье) с тремя танцовщицами кордебалета и хореографом удерживали жаждущую отмщения мисс Вуллерби, остальные уводили в безопасное место рыдающую Нору Лейн.
С этого момента жизнь Норы Лейн сделалась невыносимой.
Наутро после инцидента Нору вызвал директор труппы, внимательно и даже, казалось, сочувственно выслушал ее перемежающиеся всхлипами оправдания, но ясно дал понять, что от последствий сего прискорбного случая он ее оградить не сможет.
А последствия не заставили себя ждать.
Мисс Вуллерби, понятное дело, в театр не явилась, однако на своем столике в гримерке Нора обнаружила черную увядшую розу и уведомление от адвоката примы-балерины о том, что последняя подала на Нору иск в суд о злонамеренном членовредительстве. Коллеги, плохо скрывая ликование по поводу фингала под глазом всеми нелюбимой примы, всячески выказывали Норе поддержку, но от этой поддержки ей становилось только хуже.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
