Первый советник короля

Глава 1

Дул холодный октябрьский ветер, неся ворох пожелтевших листьев вперемешку с пылью и мелким сором. Подступающая зима все более властно напоминала о себе.

А здесь, в натопленной мыльне царского дворца, стояла такая жара и духота, будто в далеких заморских странах, населенных чернокожими язычниками… Все давно взмокли. Пот прошибал не только от духоты, но и от страха: больно уж велика ответственность! Мокрой была и роженица, корчившаяся в муках. Только она уже ничего не боялась, поглощенная одной-единственной мыслью: поскорее бы все закончилось!

– А-а-аа!!! – дикий животный крик снова сорвался с искусанных, распухших губ Марии Ильиничны, когда очередной приступ боли опоясал низ живота.

– Терпи, терпи, матушка государыня… – захлопотала повивальная бабка. – Ты ножками-то упирайся да стисни полотенце покрепче – полегчает. И дыши глубже, глубже!

– А-а-а, сил больше нет… Умру я, умру! Господи-и-иии… Прими душу мою-у-у…

– Да что ты такое говоришь, окстись! – вскинулась перепуганная бабка, творя крестное знамение. Ее помощницы тоже закрестились. – И не думай! Все мы рожали, да не по одному разу, и живы, хвала Создателю! Уже скоро… Совсем скоро! Терпи, дыши глубже. А вот теперь – тужься, государыня! Ну же, постарайся! Давай-давай, матушка! Головка уже показалась…

– Не могу-ууу… А-а-а! Больно-о-о!..

– Да ради Христа, тужься же! Прикрикнуть на тебя, что ли?! – бабка испуганно осеклась, побледнев. Хоть лишних ушей вроде нет, а все же… – Прошу, матушка-царица! Наберись сил – да на счет «три»… Раз, два, три! Тужься!

Молодая «матушка», годящаяся повивалке если не во внучки, то в дочери – наверняка, всхлипывая и тонко подвывая, послушно собрала последние силы, напряглась…

– А-а-а!!!

Ее крик, задребезжав, внезапно оборвался, сменившись протяжным стоном… Мария Ильинична бессильно откинула голову, всхлипнула. По распухшему побагровевшему лицу потекли слезы.

К бабке торопливо подскочили помощницы, захлопотали вокруг комочка, покрытого кровавой слизью.

– Ну, вот и все! А ты так боялась… С сыном тебя, государыня! Мальчик родился! Лежи, лежи спокойно, не двигайся. Сейчас все сделаем, что надо… С первенцем, с наследником престола Всея Руси! А уж как государь обрадуется… Счастье-то какое!

Государь обрадовался очень сильно и непритворно.

Над Москвою плыл колокольный звон, причудливо мешаясь с грохотом пушечной пальбы. На площади выкатили бочки хлебного вина и хмельного меда, поставили длинные столы, заваленные всяческой снедью, угощая всех желающих. Такое же угощение раздали колодникам[1] и нищим, дабы молились за здравие наследника престола русского.

– Токмо не упивайтесь-то, меру знайте, по одному разу подходите… – твердили виночерпии, приставленные к бочкам, проворно орудуя ковшами. Лишь для порядку говорили эти слова, ибо так было велено. И сами понимали: тщетно! Чтобы по такой радости да не напиться? Тем более что сам государь-батюшка от щедрот своих угощает.

Выпившие тут же снова становились в очередь к вожделенной бочке, а в ответ на укоры – мол, получил уже свою порцию! – делали круглые честные глаза. А кто-то и крестным знамением себя осенял, божась, что напраслину возводят али с кем-то путают…

На радостях Алексей Михайлович задумался даже, не простить ли воров, осужденных за Соляной бунт, но потом решил, что незачем подавать дурной пример подлому люду. И без того от веревки избавили, жизни сохранили! Распорядился лишь вернуть из Сибири и развезти по монастырям, где надлежало им по-прежнему выполнять самые тяжкие работы.

Младенца, как подобает, окрестили и нарекли Дмитрием – в честь святого великомученика Димитрия Солунского, казненного по приказу императора Диоклетиана. Так, во всяком случае, объявили народу и с Красного крыльца, и с Лобного места. Нашлись люди (особенно из тех, кто хорошо успел «угоститься»), твердившие, что в честь святого благоверного князя Димитрия Донского. На них косились, но не трогали. А вот дурачка, вякнувшего, что не к добру, мол, называть царского первенца именем убиенного в Угличе царевича, как бы худого не вышло, – тут же схватили, заломили руки и прямиком доставили в Разбойный приказ на свидание с государевым катом Мартынкой Сусловым.

И то верно: ежели каждый начнет болтать что хочет, чем дело закончится?! Память о бунте, начатом после подстрекательских слов подлеца Андрюшки Русакова, была еще слишком свежа…

Кстати, государевы люди перетрясли всех дворян, носивших эту фамилию, допытываясь, из какой же семьи вышел вор и заводчик. Допрашивали, просматривали церковные книги, где были записи о крещении… Нашли лишь двух Андреев, но один из них давно постригся в монахи и стал иноком Панкратием, а другой, как оказалось, отдал богу душу еще в детском возрасте.

На всякий случай усердно сравнили облик Панкратия со словесным описанием заводчика. Никакого сходства не обнаружили, за исключением того, что оба были мужеского полу. Да и настоятель монастыря божился, крестясь, что сей инок давно не покидал святой обители, а уж в Москву с того момента, как принял постриг, и вовсе ни разу не ездил. То же самое подтвердила и прочая братия.

Выходило, что подлец Андрюшка еще коварнее, чем думали: назвался чужим именем!

– Ах, мерзавец! – покачал головой Алексей Михайлович, когда ему доложили о результатах розыска. – Ну, пусть только попадется! А что слышно про ляха этого, Беджиховского, о коем мы гетману-самозванцу писали? Он ведь может многое о воре рассказать! Ответа еще не было?

– Пришло письмо, государь! – поклонился дьяк Астафьев. – Мне его список тотчас из Посольского приказа доставили… Хмельницкий сердечно благодарит твою царскую милость за ласковые слова да похвалу и все так же уповает на помощь и защиту. А что до ляха – пообещал прислать его в Москву тотчас же, как только в крае установится спокойствие и на дорогах будет безопасно.

– Что же, он не мог его до наших рубежей с сильною охраною довезти? – недоверчиво поднял брови молодой самодержец. – Чует сердце, не так все просто! Наверняка обиделся, что мы от прямой помощи пока воздержались. Как думаешь, Петр Афанасьич?

– Может, и обиделся, государь! Да только стерпит, деваться-то ему некуда. Не в подданство же к турецкому султану проситься! – Астафьев позволил себе рассмеяться – разумеется, сдержанно, как и подобало в присутствии помазанника Божьего.

Царь, не сдержавшись, тоже прыснул со смеху, деликатно прикрыв рот ладонью.

Глава 2

– Ведь дождутся, что попрошусь под протекцию повелителя Блистательной Порты! – сурово сдвинув брови, проворчал Хмельницкий.

У генерального писаря чуть не выпало перо из руки. Выговский растерянно захлопал округлившимися глазами, гадая: то ли гетман шутит, то ли ему просто померещилось… А главное, как ему отреагировать?!

– Э-э-э… – протянул он, лихорадочно перебирая в голове разные варианты. Но на ум, как назло, приходила какая-то совсем уж невообразимая нелепица. Неужели пан гетман решил перейти в магометанство?! Это же страшно даже подумать, как поведет себя войско и народ! Такое начнется, что прошедшая смута покажется детской шалостью!

– Да не надо пучить глаза, Иване! – досадливо махнул рукой Богдан. – Прямо как у рака сделались… То лишь на самый крайний случай, если помощи ни от русского государя, ни от шведского короля не дождусь.

– Под протекцию к нечестивым туркам! – чуть не простонал побледневший Выговский.

– Иной раз бывает так, что и под протекцию самого сатаны пойдешь… – вздохнул Хмельницкий и тут же поспешно перекрестился, шепча: «Свят, свят!». – Ежели к стене припрут, а выхода нету, то нужен хоть какой-то покровитель и защитник. Султан хоть и магометанин, а человек разумный, выгоду свою блюдет. Да и кто откажется заполучить такой лакомый кусок, как наша земля? Пусть и не в полновластное пользование, а с оговорками.

Генеральный писарь со стоном стиснул виски. Перо все-таки выскользнуло из пальцев, упало на лист, украсив его россыпью мелких клякс, но Выговский даже не заметил этого.

– Пане гетмане… Но как же… Все войско на дыбы встанет! А что сделает поспольство[2] – боязно даже подумать! И что будет с верой нашей… Господи помилуй!

Хмельницкий улыбнулся.

– Не бойся, я уже много раз о сем думал и все просчитал. Султан будет править нами лишь для вида. Вытребую, чтобы православие никакого урона не понесло – раз. Чтобы на всех важных постах были только мои люди – два. Чтобы налоги и подати стали меньше, чем при старых порядках, – три. Чтобы я имел право отправлять послов к иноземным государям и вести с ними переписку – четыре…

– Неужто твоя гетманская милость верит, что султан согласится на такие условия? – не выдержав, перебил Выговский.

– Не согласится – не видать ему вилайета[3] Украйны как своих ушей, – отрезал Хмельницкий. – Ты вот что, Иване… Приди-ка в себя, а то вид – краше в гроб кладут! Еще раз говорю: то лишь на самый крайний случай. Бог даст, до такого не дойдет… И никому ни полслова! Повторяю: никому! Даже Тимошу.

Генеральный писарь усердно закивал, осенил себя крестным знамением.

– Покуда ступай отдохни! – распорядился гетман. – Вижу, слишком сильно потрясли тебя слова мои. Вон, даже лист испортил, а с тобой такого сроду не случалось! – Хмельницкий беззлобно рассмеялся. – Кстати, Вовчур прибыл, как я распорядился?

– Прибыл, пане гетмане! – подтвердил Выговский, ошарашенно глядя на запачканную бумагу. На его лице огромными буквами было написано: «Как же меня угораздило?!» – Ждет вызова твоей милости!

– Так пришли его сюда, а сам приляг почивать или прогуляйся, как хочешь.

Лысенко появился сразу же, как только Выговский открыл дверь и сделал приглашающий знак рукою. «Подслушивал, что ли?!» – мелькнула шальная мысль у гетмана, но Хмельницкий быстро прогнал ее.

«Совсем нервным стал, мерещится всякая чертовщина… Уж вернее Вовчура еще поискать! Да, жесток, порою буен, но верный, как собака!»

– Ясновельможному гетману! – уважительно поклонился полковник. (После назидательной кары, когда Лысенко три дня просидел прикованным к пушке на виду у всего воинства, гетман внял-таки мольбам казаков, велел освободить его и снова назначил командиром полка, строго предупредив, чтобы впредь на поводу у людей покойного Кривоноса не шел и соблюдал дисциплину).

– Входи, входи, Вовчуре! Рад видеть тебя! – дождавшись, пока за генеральным писарем плотно закроется дверь, Богдан указал на скамью у стены: садись, мол. И сам присел к столу, собираясь с мыслями. Предстоял непростой разговор.

– Ты звал меня – я пришел, батьку! Чтобы услышать волю твою.

– То не воля… – поморщился Хмельницкий. Ему было неловко, и от этого гетман испытывал раздражение. Прославленный герой, повелитель над десятками тысяч бесстрашных воинов, а смущается, как глупый мальчишка! – Скорее просьба.

Брови Вовчура на какое-то мгновение изумленно взметнулись. Но полковник быстро овладел собой, приняв прежний бесстрастный вид.

– Просьба пана гетмана все равно что приказ. Говори, батьку, а я уж постараюсь исполнить!

– Тебе ведомо, как жестоко оскорбил меня негодяй Чаплинский, – осторожно начал Богдан, подбирая слова. – Хутор мой, доставшийся от покойного родителя, разорил, сына засек канчуками[4]…

– То всему войску и православному люду ведомо, пане гетмане! – нахмурившись, воскликнул Лысенко. – Велишь разыскать этого песьего сына и на твой суд привезти? Аль на месте шкуру с него содрать?

– Нет! То есть да… Тьфу, с мысли сбил! Ты дослушай сперва, не перебивай.

– Прости, батьку. Более не встряну.

– Ну, словом… – Хмельницкий смущенно понизил голос, будто опасался, что кто-то может подслушать их беседу. – Речь идет о женщине. О той пани Елене, с которой я жил… Она была дорога мне. Очень дорога! – Переведя дух, гетман продолжил: – Чаплинский, этот выродок и злодей, силой увез ее, хоть она рыдала, умоляла оставить ее в покое. Затем, тоже силой и угрозами, принудил выйти за него замуж. Она сама все мне поведала в листе, присланном с верной жинкой, которая ей прислуживала еще в Субботове. Умоляет спасти ее, вызволить из заточения… – Хмельницкий с нарастающим смущением и злостью вдруг почувствовал, как жарко начали гореть щеки и уши. – Ты понимаешь, Вовчуре? Я должен ее спасти! Я люблю Елену, люблю всем сердцем, хоть мы и не венчаны…

«Тьфу, черт! Да что же такое? От стыда сгораю, как юный щенок! Господи, смилуйся, избавь от позора перед своим же казаком!»

– Понимаю, батьку! – кивнул Лысенко. – Что ж, так самим Богом заведено! Если бы мужчины не любили жинок, род людской давно бы пресекся. В том ничего стыдного нет. А что не венчаны – так любой человек грешен. Бог милостив, простит!

– Спасибо, что понимаешь. Так вот, прошу тебя: разыщи ее, вызволи и привези ко мне! Ты казак храбрый, но и осторожный, терпеливый, такое дело как раз для тебя. Возьмешь с собой столько людей, сколько сам сочтешь нужным. Выбери самых умелых, чтобы не подвели. Да возьми с собой Дануську – ту жинку, которая мне ее лист принесла. Она покажет дорогу… то есть надеюсь, что сможет показать! – уточнил гетман. – Хоть Дануська с перепугу многое забыла, а все ж лучше такой проводник, чем никакого. Надеюсь на тебя, Вовчуре! Обещаю, что большую награду дам, коли поручение мое выполнишь. А что до Чаплинского, змея этого… – в глазах Богдана полыхнуло свирепое пламя. – Сможешь ко мне доставить – отлично! Не сможешь – прикончи, да так, чтобы помучился как следует! На кол посади, или кожу спусти полосами, или на костре спали, как сам захочешь! Этот грех я на себя возьму, – Хмельницкий усмехнулся. – Надеюсь, Бог простит. Он же и вправду милостив!

Генеральный писарь отодвинулся от двери, направился к выходу, стараясь ступать как можно тише. Едва слышный скрип рассохшейся половицы заставил его нервно вздрогнуть и бесшумно выругаться.

«Решил-таки разыскать эту змею… Что же, следовало ожидать: он ведь упрям, как вол! Тьфу ты, я столько красивых жинок старался с ним свести, лишь бы забыл ее… Крепко его эта гадюка околдовала! Значит, придется действовать, как было задумано. Не велел Тимошу про турок говорить? И не скажу. А вот про женский пол – запрета не было… Гетманенок-то в самом возрасте, когда дивчины снятся, – клюнет, как голодная щука на живца. Непременно клюнет! Снова начну ему про дочку господаря рассказывать, какая она красавица, чтобы распалился, будто железо в горне у коваля. А тут вдруг – на тебе! Отцова полюбовница явится! Молодая. Красивая… Такой соблазн! Много отдал бы, чтобы узнать: сох он по ней в Субботове или нет? Может, потому и не принимал, дичился, что втайне любил, да боялся отцовского гнева?»

Глава 3

– Пан готов? – спросил Тадеуш, сделав приветственный взмах саблей.

– Готов! – без особого энтузиазма откликнулся я, повторив этот жест и приняв такую же стойку: вполоборота к противнику, с левой согнутой рукой, кулак которой упирался в поясницу, и с немного выставленной вперед правой ногой. Вытянутая правая рука сжимала эфес «карабелы»; клинок был направлен почти вертикально, с едва заметным наклоном «от себя».

– Начинаем!

Сабля наставника и первого помощника, сверкнув в скупых лучах ноябрьского солнца, описала полукруг и метнулась к моей голове. Развернув кисть, я парировал удар. Раздался звон, чуть заныли пальцы и запястье.

– Неплохо, пане, весьма неплохо, но лучше делать круговое движение всем предплечьем, а не только кистью! – прокомментировал Тадеуш. – Иначе можно вывихнуть ее, если удар будет очень сильным. – Попробуем еще!

Снова раздался звон – пронзительный, чистый. Я добросовестно старался делать все так, как советовал полковник. Судя по его довольному лицу, на этот раз получилось лучше. Хотя я, честно говоря, этого не ощутил.

Последовало несколько быстрых ударов с одной и другой стороны. Я лихорадочно парировал их, мысленно проклиная тот день и час, когда мне взбрело в голову обучиться фехтованию на саблях. Ну, что стоило выдумать, будто дал обет вообще не прикасаться к такому оружию до конца дней своих?! И все было бы в порядке… А теперь отступать уже поздно.

– О, пан первый советник делает успехи! – улыбнулся поляк. – Но это, конечно, еще самое начало… Надо будет много работать. Ну-с, прошу пана снова в позицию!

– Опять машут саблями! – прокомментировала Анжела с заметным ехидством в голосе, отодвигаясь от окна. – Ну, словно больше делать нечего! Как дети!

Пани Пшекшивильская-Подопригорская, которая осторожно поглаживала заметно набухший живот, отозвалась с равнодушно-покорным видом:

– Они мужчины, это естественно и понятно. Шляхтич без сабли что без порток! А коли пану Анджею пришлось так долго соблюдать обет, то теперь он должен наверстывать упущенное.

– А жены, значит, побоку! – начала закипать блондинка.

– Ну, не могут же мужья все время быть дома! – рассудительно заявила Агнешка. – Для шляхтичей на первом месте служба отчизне. Проше пани, я даже удивляюсь, что приходится объяснять столь элементарные вещи…

– Натуральное Средневековье! – не выдержав, рявкнула Анжела и тут же осеклась, зажав ладонью рот.

Агнешка встрепенулась, приподнялась со стульчика:

– Пани Анна начала заговариваться! Все в порядке?

– В полнейшем! – торопливо заверила блондинка, мысленно ругая себя последними словами. Опять чуть не проболталась, дурочка… А ведь Андрей просил следить за каждым словом!

– За здравие пышного панства! – в который уже раз провозгласил Чаплинский, подняв кубок. Рука тряслась так, что вино лишь чудом не пролилось на белоснежную скатерть.

– За здравие пана подстаросты чигиринского и его прекрасной супруги! – подхватили хмельные гости.

Пирушка затянулась, в жарко натопленной комнате дышать уже было тяжело. Елена натужно, через силу улыбалась, стараясь не показывать своего отвращения. О Езус, как же опротивели эти вечно пьяные рожи! Эти хвастливые, спесивые речи! А особенно – угрозы, как будут расправляться со «взбесившимся быдлом», когда, милостью Матки Бозки, вернутся старые времена и порядки, а панство снова окажется в покинутых маетках[5]… Послушать их – храбрец на храбреце, вот только почему же сбежали в Литву, трясясь как зайцы? И ведь сами это понимают, а хвастаются без зазрения совести… И пьют, чтобы заглушить стыд и страх. И муженек, век бы его не видеть, уже напился, как последний хлоп[6]… Хоть бы не приставал ночью… Тьфу!

Невероятным усилием воли Елена подавила желание вскочить и выбежать из комнаты. Нельзя. Надо терпеть. Хватит и того, что перед слугами от позора сгораешь… Они же все знают! Незачем еще панству давать пищу для сплетен да кривых усмешек.

Она случайно на какое-то мгновение поймала взгляд молодого шляхтича, впервые оказавшегося у них в доме. Как там представлял его осточертевший супруг? Пан, бежавший от казаков и татар, желающий поступить на службу к польному[7] гетману Литовскому, князю Янушу Радзивиллу… Имя его называл… вот только какое, дай Езус памяти… Кажется, что-то похожее на живот. Может, Пузановский? Или Пузинский? Нет, не то… Брюховецкий! Точно, Иван Брюховецкий. Ну, что он смотрит так странно, будто жалеет ее? Неужели дошли слухи, как обращается пан подстароста с законною супругою? О Езус, стыд-то какой!

– А когда злодей Хмель попадет к нам в руки!.. – пьяно хохоча, воскликнул Чаплинский. – О, что мы с ним сделаем!

Его слова будто прорвали плотину. Со всех концов стола посыпались описания пыток, которым надо подвергнуть предводителя подлых хлопов и самозванца. Редкие и робкие голоса менее пьяных гостей: «На бога[8], не нужно, здесь же присутствует пани Чаплинская!» тонули в общем возбужденном гвалте.

– Осмелюсь заметить, панове, что для этого нужно сперва победить Хмельницкого. А потом пленить его. Что сделать не так-то просто! – вдруг сильным, звучным голосом произнес Брюховецкий, каким-то чудом перекрыв общий гомон. – Надо отдать ему должное, это отменный полководец и храбрый человек.

На пару секунд наступила тишина. Потом Чаплинский ехидно спросил:

– Уж не собирается ли пан равнять шляхту с этим выродком? Может, он еще назовет Хмельницкого благородным человеком?

Грянул хохот.

– Да, назову! – воскликнул Брюховецкий, гордо вскинув голову. На его лице не было даже тени робости, оно дышало спокойным достоинством и уверенностью в своей правоте. – Потому что имел возможность убедиться в его благородстве на личном примере!

– Расскажите, пане! – внезапно вскричала Елена, не удержавшись. Она в следующий миг испугалась своего порыва, но быстро убедилась, что он пришелся кстати, опередив гневную реакцию многих гостей. Галантность, впитанная каждым шляхтичем с молоком матери, не позволяла устроить скандал в присутствии дамы. Поэтому, хотя присутствующие буквально прожигали смельчака негодующе-презрительными взглядами (на что он, впрочем, не обращал никакого внимания) и недовольно ворчали, этим дело и ограничилось.

– Желание пресветлой пани – закон! – учтиво склонил голову Брюховецкий, и Елена вдруг почувствовала, как теплая волна прошла по сердцу. Матка Бозка, ну почему пан Данило совершенно не похож на этого человека – храброго и воспитанного? – Я, изволите знать, имел небольшой родовой маеток вблизи Львова. Увы, о нем теперь приходится говорить в прошедшем времени: его дочиста разграбили и сожгли татары Тугай-бея. Многих моих верных людей посекли саблями, меня же, несмотря на отчаянное сопротивление, все же одолели, связали и на аркане притащили к самому мурзе.

– Да чтобы земля под ними разверзлась, под нечестивцами гололобыми! – рявкнул кто-то из гостей. Остальные сочувственно зашумели. Описание беды, пережитой Брюховецким, невольно смягчило их гнев. Ну, ляпнул человек глупость, выпив лишку, с кем не случалось того греха…

– Продолжайте пане, прошу! – дрогнувшим голосом произнесла Елена.

– Я мысленно был готов к самому худшему. Увы, надеяться на то, что меня отпустят за выкуп, не приходилось. Хотя бы по той простой причине, что у меня нет богатой родни и друзей. Значит, меня ждала дорога в Крым, на невольничий рынок. Однако действительность превзошла самые худшие мои ожидания… – Брюховецкий сделал паузу, глотнул вина, освежая пересохшее от волнения горло.

Гости затаили дыхание.

– Ну же, пане! Что было потом? – нетерпеливо воскликнул кто-то.

– А потом Тугай-бей объявил мне, что отныне моим хозяином и полновластным властителем будет Хмельницкий, его союзник и побратим. И меня отвели в шатер к самозваному гетману! – продолжил рассказ молодой шляхтич.

Раздался общий потрясенный вздох.

– К этому дьяблову отродью?! – проскрежетал зубами Чаплинский.

– И как же пану удалось бежать?! Каким чудом он спасся?! – послышались голоса.

– Мне не пришлось бежать, панове! Хмельницкий даровал мне свободу.

Все дружно ахнули, уставившись на Брюховецкого, точно на привидение. Чаплинский инстинктивно отшатнулся, чуть не свалившись со стульчика.

– Да, панове! Не нужно на меня так смотреть, я в здравом уме, хвала Матке Бозке. Он так и сказал: сейчас пану дадут охранную грамоту, и он может идти куда угодно, на все четыре стороны. Я, не веря своим ушам, переспросил: безо всяких условий, без выкупа? И Хмельницкий ответил: да, безо всяких условий. Не скрою, я был потрясен до глубины души. Мне казалось, что это все происходит во сне. И тогда я сказал, что, если бы кто-то раньше попытался меня уверить, будто предводитель мятежников и подлых хлопов способен на такое благородство, я рассмеялся бы в лицо этому человеку! Вот тут Хмельницкий гневно нахмурился…