– Очень хорошая. Прямо-таки отличная.
– Отличная? – повторил он, чуть улыбаясь, – слово прозвучало так, точно было ему в диковину. – Ну что ж, раз отличная, надо будет глянуть. Я-то всегда любил книжки. Ничего, если я к вам подсяду? Или вы кого-то ждете?
Я поколебался. До того я думал, что хочу быть один, но предложение незнакомца вдруг показалось приемлемым.
Я указал на соседний стул:
– Прошу.
Мужчина пересел и поставил свой полупустой стакан на стол между нами. Мой собеседник пил более темное пиво, чем я. От него пахло застарелым потом – должно быть, после долгого трудового дня. Как ни странно, этот запах меня не беспокоил.
– Меня звать Миллер, Уильям Миллер.
– Тристан Сэдлер, – отозвался я и пожал ему руку. – Приятно познакомиться.
– Взаимно, – ответил он.
Я решил, что ему лет сорок пять. Ровесник моего отца. Но совсем не похож на него – более хрупкого сложения, с добрым, задумчивым лицом, то есть полная противоположность.
– Вы из Лондона, а? – спросил он, разглядывая меня.
– Верно, – ответил я, улыбаясь. – Что, так заметно?
Он подмигнул мне:
– Я по голосу определяю. Про большинство людей могу сказать, где они росли, с точностью до двадцати миль. Жена моя называет это “фокусом для вечеринок”, но я с ней не согласен. Для меня это не просто забава.
– И где же рос я, мистер Миллер? – спросил я, предвкушая развлечение. – Можете определить?
Он прищурился, уставился на меня и молчал почти целую минуту, только тяжело дышал носом. Потом осторожно сказал:
– Чизик, наверное. Кью-Бридж. Где-то в тех местах. Попал?
Я удивленно и радостно засмеялся.
– Чизик, Хай-стрит. Мой отец держал мясную лавку. Там мы и выросли.
– “Мы”?
– Я и моя младшая сестра.
– Но теперь вы тут живете, в Норидже?
– Нет, – я покачал головой, – нет, я теперь живу в Лондоне. Хайгейт.
– Далеко от семьи забрались, – заметил он.
– Да, – ответил я. – Знаю.
Из-за стойки бара донесся звон – это стакан грохнулся об пол и разлетелся на миллион частей. Я дернулся в направлении звука, инстинктивно вцепившись в край стола, и расслабился, лишь когда владелец пожал плечами и нагнулся со щеткой и совком собрать осколки. Мужчины, сидевшие у стойки бара, насмешливо и весело заухали.
– Стакан упал, только и всего, – успокоил собеседник, заметив мой испуг.
– Да, конечно. – Я попытался засмеяться, но тщетно. – Просто очень неожиданно.
– Ты там до конца был, а? – спросил он, и я взглянул на него. Он вздохнул, улыбка сошла с лица. – Прости, парень. Зря я спросил.
– Ничего, – тихо сказал я.
– Мои два мальчика там были, понимаешь. Хорошие мальчики. Один всегда был озорником, другой больше похож на нас с тобой. Читатель. На пару лет старше тебя. Тебе сколько, девятнадцать?
– Двадцать один. – Новый возраст был мне еще непривычен.
– Ну вот, а нашему Билли теперь было бы двадцать три, а Сэму как раз исполнилось бы двадцать два.
Произнося их имена, он улыбался, но потом вдруг сглотнул и отвернулся. Сослагательное наклонение теперь часто возникало в разговоре о детях. Другие слова были не нужны. Мы несколько секунд посидели молча, и мой собеседник, неуверенно улыбаясь, снова заговорил:
– Ты даже похож на Сэма.
– Правда? – переспросил я.
Это сравнение было мне странно приятно. Я снова вошел в лес своего воображения и, продравшись через подлесок и заросли крапивы, представил себе Сэма, который любил книги и надеялся в один прекрасный день сам что-нибудь написать. Я словно присутствовал в тот вечер, когда он объявил родителям, что не станет ждать, пока его возьмут, – пойдет сам, чтобы Билли не был там один. Я представил себе дружбу братьев, заново крепнущую в учебной военной части, их отвагу на поле брани и геройскую смерть. Это Сэм, решил я. Это сын Уильяма Миллера. Я знал его.
– Наш Сэм был хороший мальчик, – прошептал мой собеседник через минуту и трижды хлопнул ладонью по столу, словно говоря: “Баста!” – Выпьешь еще, парень? – Он показал взглядом на мой полупустой стакан.
Я покачал головой:
– Пока нет. Но спасибо. У вас случайно закурить не найдется?
– А как же, – ответил он, выуживая из кармана жестяной портсигар – судя по виду, его спутник с самых юных лет.
Внутри лежало около дюжины аккуратнейшим образом свернутых папирос, он вручил мне одну. Рука у него была грязная, линии на большом пальце резко очерчены и потемнели – я решил, что от физического труда.
– Такой скрутки и в табачной лавке не увидишь, а? – спросил он, улыбаясь и показывая на папиросу идеальной цилиндрической формы.
– Верно, – согласился я. – Вы мастер.
– Не я, – поправил он, – это жена их для меня крутит. Каждое утро спозаранку, когда я еще завтракаю, она уже сидит в углу кухни с пачкой папиросных бумажек и пакетом махорки. Несколько минут – и готово. И отправляет меня с полным портсигаром. Повезло же мне, а? Не многие женщины станут такое делать.
Я засмеялся, представив себе эту восхитительную картину домашнего счастья.
– Вы счастливчик.
– А то я не знаю! – вскричал он с деланым возмущением. – А что же ты, Тристан Сэдлер?
Именуя меня так, он, видимо, хотел избежать слишком фамильярного обращения по имени; в то же время “вы” и “мистер” прозвучало бы слишком официально.
– Женат, а?
