Я пожала плечами.
– И еще, наверное, ему нравилось, что можно не скрываться. Я уже все знала, я уже его не отвергла, не испугалась. Хотя я бы на его месте с такой странной не связывалась… Но я же говорю, он ничего не боится. Так что – я стала возможностью излить душу… Хранительницей откровений.
– Любопытно звучит, – задумчиво выговорил Шварц. – Но как-то… не очень взаимно. Как будто его ваши откровения не интересовали.
– А так и было, – я улыбнулась. – Снегин, вообще, всегда любил тихие места. А болтовня ему не нравилась. Он предпочитал быть единственным, кто может говорить.
– Это точно, – кивнул Шварц. – Я помню. Ему всегда хотелось быть неповторимым великим оратором. Ощущать… свою значимость.
– Видишь, как бывает, – усмехнулась я. – Человек живет больше ста пятидесяти лет, а так и не повзрослел…
Я так легко перескочила на «ты», что даже не сразу заметила это. Может, сама вдруг начала себя ощущать очень взрослой и немного бессмертной.
– Тебе поэтому нравятся тихие места? – спросил Шварц, чуть понизив голос.
Я посмотрела на него. Кажется, я впервые в жизни начала что-то понимать.
Наше первое свидание в музее. Снегин наклоняется ко мне, гипнотическим голосом вещает про огромного моллюска, лежащего под стеклом. Занят своим любимым делом: очаровывает женщину своим умом и харизмой, является большим, неповторимым, значительным.
Мы занимаемся любовью в библиотеке за стеллажом с фантастикой. С корешков на нас смотрят Стругацкие и Уэллс, мы стараемся не издавать ни звука, хоть на всем этаже и нет никого, кроме нас и молодой девушки-библиотекаря, которая любезно пустила нас сюда и скрылась в недрах фонда. Снегин когда-то помогал ей подготовиться к поступлению в институт. На секунду появляется мысль: может, она была на моем месте? – и тут же захлебывается жарким удовольствием.
Мы не спали всю ночь, и вот теперь шагаем по пустой рассветной набережной. Он читает мне стихи. Подумать только – их авторов он застал живыми…
Он ведет меня на прогулку в некрополь. Дарит цветы. Я смеюсь:
– Надеюсь, ты их не прямо здесь собрал?
Он пристально смотрит на меня.
– Юмор – это не твое. Лучше ничего не говори.
И я больше не говорю. Почти никогда.
Я молчу, искренне веря, что так проявляю к нему уважение, упуская один момент: он ко мне уважения не проявляет никак и никогда. Я молчу, унижаюсь, сжимаюсь в комок под его взглядом, жалко скулю…
Сколько времени я считала, что это такая любовь?
Я стояла рядом со Шварцем, опустив голову. Мне хотелось ударить себя по лицу, но вместо этого я приложила ладонь к переносице.
Я ненавидела себя со всей возможной силой: за то, как искала Снегина во всех безмолвных местах – в музеях, в библиотеках, на набережных, в некрополе, – и за то, как отказывалась это осознавать.
Зачем он мне нужен? Низачем. Я с ним жить не буду никогда, в постель с ним не лягу, даже на порог не пущу. Но почему-то мне важно знать, что он существует. Искусствовед, юрист, мошенник, сектант, сумасшедший… Он не привиделся мне, он есть. Мне нужно подтверждение этому.
Шварц хотел мне что-то сказать, но я боялась, что он снова попадет в точку, поэтому сделала шаг в сторону: не время сейчас, я занята.
Он понял. Он прекрасно все понимает, даже не знаю, должно ли так быть…
Я посмотрела на стопку книг. Начала перебирать.
«Сто лет одиночества».
«Воскресение».
На третьей я издала нервный смешок.
Анна Снегина.
Чтоб тебя!
Помню, как все смеялись, когда я выходила замуж:
– Ну, хоть не за Каренина!
Оказалось, вообще ничего смешного…
Пульс перепрыгнул с обычных семидесяти на три тысячи.
Снегин. Подлец. Для меня оставил. Все это…
Я схватила книгу, открыла там, где лежала закладка, прочитала с выражением подчеркнутое:
– Луна хохотала, как клоун.
И в сердце хоть прежнего нет,
По-странному был я полон
Наплывом шестнадцати лет.
Расстались мы с ней на рассвете
С загадкой движений и глаз…
Есть что-то прекрасное в лете,
А с летом прекрасное в нас.
Разозлившись, я швырнула книжку на пол, и тут же мне стало ее жалко, и стыдно перед нею.
Она же не виновата.
Я потянулась за книгой, Шварц потянулся за книгой. Мы подняли ее вместе, положили на стол. Постояли молча, пытаясь хоть что-нибудь понять.
– Он все делает специально, такой у него характер, такое мышление. Он оставил это для меня, а может, и для тебя, он знал, что мы придем, у него слишком богатый жизненный опыт, чтоб не догадаться…
Я уже плакала.
Шварц на этот раз нашелся и осторожно приобнял меня за плечи. Я не возражала. Как будто уже не чужой человек…
