– А ты что ж не поедешь сам?
– Я не смогу на них так гаркнуть, как ты, – принялся убеждать Ипполит. – Я штатское лицо. А у тебя и голос командирский. И гирлянды эти… – Он имел в виду эполеты. – Они точно примут тебя за генерала. Ты просто покажись им там. Рявкни. Что-нибудь вроде «Глядите у меня». Или «Я вас всех!». Чтоб знали, что мы бдим. И езжай себе дальше.
Он широко улыбнулся.
– И все? – не поверил Матвей.
Улыбка не погасла, но глаза Ипполита стали внимательнее.
– Выкладывай все как есть, – потребовал Матвей.
Ипполит со вздохом наклонил сигарку к пепельнице, постучал указательным пальцем по кончику:
– Дельце совсем небольшое. Захвати у управляющего список всего, что было повреждено или испорчено во время… этих событий.
– Зачем? Все равно того, что было, уже не вернуть.
Ипполит вдруг перебил его строго:
– Тут ты ошибаешься.
Матвей хмыкнул:
– Ах, вот оно что-о… Возмещение дворянству.
– Ты знал? – удивился теперь Ипполит. Лицо его стало собранным, хищным, он не любил утечек из департамента. – Откуда?
Матвей вспомнил своего невольного знакомого – Егорушку, пронырливого управляющего генеральши Глазовой, который купил в Москве четыре дома ровно перед самым пожаром. Не самое приятное знакомство!
– Это не так интересно.
Ипполит был не согласен. Но решил не давить:
– Как скажешь.
– Но я все же считаю, что лучше бы съездил ты. Списки, цифры – это все не по моей части.
Ипполит вздохнул. Разница между братьями была восемь лет, но в некоторых отношениях Матвей был сущее дитя. Ничто так не старит человека, как жизнь при дворе, тем паче при особе государя, даже такого очаровательного, как «наш дорогой ангел Александр Павлович». Ипполиту иногда казалось, что их разделяют не восемь лет, а восемнадцать.
– А что, по-твоему, я скажу государю?
– Что едешь в маленький отпуск.
– А зачем я еду в маленький отпуск туда, где только что творился сущий ад?
– А почему бы не сказать правду?
Ипполит фыркнул.
– Ведь государь сам изволил покрыть дворянству убытки, – не понял Матвей.
– М-да. Армия оглупляет, – заметил Ипполит.
Матвей надулся. Ипполит ласково засмеялся и похлопал брата по колену:
– Ну-ну, я любя. Это была дружеская критика. Ты ничуть не глупей меня. Но ты же не будешь отрицать, что на ум человека влияет среда.
– Хорошо. Если ты отточил свой ум, тогда как я его затупил, то объясни мне, пока я ненароком все тебе не испортил.
– Ну что ты уж и набычился.
– Я не набычился. Я действительно не понимаю.
– Что ж. Посмотри на все глазами государя. Я прошу отпуск, чтобы сосчитать свои убытки. Что получается?
– Что ты желаешь знать точную сумму своих убытков.
– Нет. Получается, что я не доверяю слову государя, когда он обещает обо мне позаботиться.
– О господи.
– Милый мой, это как в любви. Чем больше ты донимаешь женщину записками, тем меньше ей хочется искать с тобой встреч.
Мурин нахмурился, мысли его понеслись: «Ах, Нина…» Не эту ли ошибку он допустил с ней? Был слишком настойчив? Неужели Нина – с виду своевольная, неукротимая – на самом деле всего лишь такая, как все?
Ипполит воспользовался заминкой:
– Я же не говорю: бросай все и езжай прямо сейчас. Я говорю: загляни и проверь, когда тебе представится удобный случай это сделать. Вы, военные, вечно снуете туда-сюда.
– Но, Ипполит, случай никогда не бывает удобным. В любом приказе, в любой подорожной всегда стоит черным по белому, куда я следую.
– О, наш управляющий вышлет тебе навстречу кучера с повозкой прямо к почтовой станции, а потом туда же тебя вернет. Никто не упрекнет нас в том, что братья Мурины катаются по своим делам за казенный счет.
Разговор этот состоялся осенью 1812 года. Но только весной 1813-го случай, на который уповал Ипполит, наконец Матвею представился.
Глава 2
Когда Мурин вошел утром в большую комнату, служившую на почтовой станции и общей залой, и столовой, четверо других замерли у окна, потрясенно созерцая что-то. Две пожилые барыни, по виду – местные помещицы, немолодой плешивый господин во фланелевом жилете, и один – совсем молодой и одетый крайне модно, даже щегольски, на английский лад. Они даже не пошевелились при звуке его шагов. Тишина была близка к обморочной. Посвистывал только самовар на столе. Мурин подошел, поглядел поверх голов и сам едва не ахнул.
Перемена за одну ночь случилась разительная. Вечор, когда Мурин подъезжал к станции, косо летел снежок, свистал ветер, гнул молоденькие деревца, тряс еловыми лапами. Заставлял потуже запахивать полость, прятать нос в воротник тулупа. От налипшего на него снега кучер впереди казался сугробом.
А утро – сияло и смеялось. Играло на скатах крыш, звенело птичьими трелями. Солнце блистало в ручьях, в лужицах, в каплях, которые срывались с карниза. Небо было неимоверной голубизны, и такими же голубыми были тени на снегу, который весь осел, стал каким-то нестрашным, ненастоящим: то ли вата, то ли взбитый белок.
– Дивная погода, – заметила барыня в шерстяной домашней шали. И тут же нахмурилась: – Кэль кошмар.
– М-да-с… – откликнулся господин в жилете. – Твердый факт.
– Факт-то твердый, Модест Петрович, это дорога растеклась.
