Рыжая всадница, и Чуть грустно…

Пушкин и джаз

Александр Сергеевич, председатель приёмной комиссии и заодно ректор консерватории, страдал от духоты и тяжести в груди. «Сердце…» – думал он с тоской. И с не меньшей тоской глядел он на своего единственного друга Сержа. Который был и единственным, кто остался с ним в приёмном классе в этот час перерыва.

Серж, маленький, худенький и лысеющий, больше известный среди студентов и коллег как «тишайший выпивоха», сидел, опираясь локтями на стол. И всё ниже и ниже склонял свою белёсую голову.

«Наклюкался», – незлобно и устало заметил Александр Сергеевич.

Ему было уже под пятьдесят. Грузный, много курил и в последнее, особенно в это «приёмное» время мучился от тоски и скуки. Когда-то, лет пятнадцать-двадцать назад, они бацали джаз, так бацали… Он всё и жил этим воспоминанием, словно это кончилось вчера.

Серж давно уже не был музыкантом. Временами пальцы у него дёргались так, что его гордость – ручка с золотым пером плюхалась и плюхалась на пол, пока он разводил теорию джаза. А теоретик это был что надо. Философ от бога, эрудит. Не пропил. За теорию и перо золотое получил.

В коридоре раздался смешок. Александр Сергеевич отвлёкся в приоткрытую дверь. Там вовсю суетился Аркаша – «молодой» профессор.

С ненавистью и завистью глядел ректор, как этот новоиспечённый лепит очередную абитуриентку. Этот гад всех любовниц увёл у их крохотного мужского педсостава, не оставив без внимания и жён. Даже его секретаршу Катю, которую он сам полгода водил по всем зачуханным и пьяным кафе их областного городка. А этот за один час. За один час!

Александру Сергеевичу захотелось встать, распахнуть дверь и с разбегу зафутболить этому профессору по мордасам. Сердце не замедлило откликнуться. Вот-вот рассыплется, как песочный пирог. Хоть плачь!

Ректор застонал. «Лильку бы сейчас! Этого бессменного зама. Она бы позаботилась! Да отпустил её, молодожёнку, в свадебное, в Грецию. Курам на смех, на десять лет моложе мужа взяла. Пацан, студент. Бросит! Лильку бы!»

Александр Сергеевич, изнывая от боли и необъяснимой тоски, оглядел пустые столы, выставленные в ряд через весь зал.

«Словно на пьянку грандиозус готовятся… Комиссия, – усмехнулся ректор, – шестёрки…»

Боль становилась невыносимой.

«Воды! Воды!» – отчаянно зашептал Сергеич (так называл его в редкие минуты вдохновения Серж).

Не в силах подняться с места, он стянул галстук, рванул рубашку… По столу зацокали пуговицы, со стола на пол…

Сергеич потянулся рукой в сторону окна и в надежде на прохладу как бы позвал вовнутрь хоть немного свежести. Но всюду стояли пыль, духота и скука.

«И так ясно, кого примем. Не надо было этого часа на обсуждение. Обсуждение чего? Глупость. Ясно и так. Все свои, да пару с улицы, и те свои. Скука. Какая же скука!»

Внезапно стало что-то меняться в этом мире. Над зданием повисла тяжёлая чёрная туча. С ней пришла и прохлада. Сначала по тополям за окном, затем и по спине ректора. Угадывался ливень. И в сердце вошла тишина. Впервые за эту прожаренную неделю пришли в душу просветление и лёгкость.

В приоткрытую дверь просунулась коричневая голова. Голова молодого негра.

– Комиссия? – спросила голова по-русски с большим акцентом.

Ректор молча смотрел на эту голову. Он устал от сердца, от пыли, от жары. Не чувствовал ничего, кроме скуки. Он верил, что уже ничто не в силах взволновать его в этом мире, по крайней мере сегодня. И тем более эта стриженая голова. Александр Сергеевич глядел на неё без всякой мысли. Единственным его желанием было, чтобы его оставили в покое хотя бы на этот проклятый час. Он сделал едва заметный знак рукой, означающий что-то вроде «иди-ка ты, душа моя, куда подальше…».

Голова, по всей видимости, не очень была знакома с русской неофициальной коммуникацией и вошла в класс всем телом. С ним ввалился и сквозняк. Дверь отлетела на всю свою широту, глухо стукнув о стену.

В открывшемся обзоре обозначился Аркаша во всей своей молодецкой удали – с подтянутым задом и двумя по лошадиному гогочущими абитуриентками.

В нестерпимом приступе ярости со всей мочи Сергеич хлопнул по столу кулаком и, срываясь на хрип, заорал:

– Дверь закрой, ты!

Хотел он добавить ещё и про чёрный цвет гостя, да сдержался. Вошедший только растерянно улыбнулся. И быстро-быстро, по-воровски, не на всю ступню, в два прыжка закрыл дверь.

Наступила пауза. Тоненький, чёрненький, да в тёмном костюмчике и в непонятного цвета сероватых туфельках годов сороковых малазийского происхождения, этот сын Африки продолжал глуповато улыбаться.

– Чего надо? – совершенно без всякой грубости спросил ректор. В голосе слышалась только вековая скука и больше ничего.

– Я на джаз, – вежливо ответил парень.

Александр Сергеевич ещё раз оглядел гостя.

– Театральное через две улицы, – без какой-либо иронии произнёс ректор, даже с некоторым сочувствием.

– Я на джаз.

Сергеичу захотелось раздавить этого чёрного таракашку. Раздавить и физически, и морально.

– Ну давай, сджазируй что-нибудь.

Африка запела. Запела странно, звонко, с завываниями, что-то на своём, с притопами. В общем, полная тумба-юмба.

Ректор дослушал до конца. Он решил очень и очень испортить настроение этому самородку.

– Всё? – мягко спросил Александр Сергеевич. – Больше ничем не порадуешь?

– Я барабаны ещё знаю и вот это, – указал парень на белый рояль.

Инструменты были все старые и, честно говоря, не очень настроенные: всем лень. Клавиши, ударники, сакс – всё на свалку бы. Отбирали в классы ударника и сакса. Да на ударник никто не шёл, а на сакс приходили со своими.

– Давай-давай, – повеселел Сергеич, – бацай. Только воды дай, душа моя. На раковине стаканчик.

Африка очень тщательно прополоскал стакан, оглядел его на свет. Наливая воды, дал ей некоторое время сбежать и с какой-то торжественностью поставил эту, наконец отмытую, ёмкость с водой перед ректором.

– А ты кто? Как зовут? – спросил Сергеич, польщённый таким вниманием.

– Я Пушкин, – с какой-то чересчур готовностью прозвучал ответ этого новоявленного гения.

– Ну да… – через паузу произнёс ректор. – Я Лермонтов. А может, в театральный?

– Я на джаз!

«Правнук, что ли», – думал Александр Сергеевич. Но ему стало впервые за весь день, нет, за неделю или даже за весь месяц нескучно.

«Пушкин… Пушкин… – повторял он про себя. – Они что, все там Пушкины…»

Парень сел за рояль. Снова поднялся, подтянул ударники. Опять уселся. Мягко опустил руки на клавиши и резко взял первые аккорды.

«Скрябиновское… Опять классика. Опять классика…» – без интереса отметил ректор. Развернулся в окно. Улицу покрыл ливень.

«А Лилька сейчас на солнышке, – думал он с тоской. – Не надо было ей давать отпуск. Сам бы погулял с ней в Крыму».

Рояль разошёлся. Не без таланта Африка, не без таланта. Но не джаз, не джаз. «Умер джаз, Серж, умер», – скучал Сергеич.

Но звуки начали ломаться. Ломалась гармония. Смешные раскованные переборы и аккорды ни с того ни с сего обстреляли начальную тему. Почти какофония. И наконец произошёл взрыв. Стройное классическое звучание было отброшено в сторону и там забыто.

Сергеич во все уши и ноздри втягивал это новое. Весёлым серебром рассыпалось то новое, карнавальным серпантином строчило по воздуху.

– Джаз! – расхохотался ректор. – Да, это джаз! Серёга, мы с тобой такого никогда не бацали. Этот негритоса импровизирует. Африка сочиняет! Давай, давай, душа моя, – то вслух, то почти про себя шептал он.

Итак, ему захотелось усесться рядом, да в четыре руки… Парень как почувствовал. Обернулся и крикнул:

– Бери клавиши! Мне стукать надо.

Сердце Сергеича колотилось, колотилась вся внутренность. Но было не страшно. Было смешно, весело. И по весёлому дрожали руки. Ректор как солдатик, как мальчишка вскочил, опрокинул стул и перебежкой – к роялю. Интуитивно подхватил и пошёл, и пошёл разливаться серебром.

А серебро лилось щедро. Александр Сергеевич хохотал во все горло. Африка же вовсю дубасил по барабанам. То вдруг затихал, то дребезжал тарелками. Это был праздник. Праздник музыки.

Сергеич подхватил сакс и задул. Всю тоску свою по жизни, по джазу вдувал в лёгкий металл.

Вот последнее серебро прошелестело с тарелок на клавиши, на пол, закатилось под столы, на подоконники, за окна и смешалось с ливнем.

Нежно, как флейта, закончил и ректор, посреди зала, на коленях. Казалось, замерло всё в радиусе пяти километров. Александр Сергеевич плакал.

Через минуты две он вспомнил про Африку. Тот с восхищением глазел на Сергеича.

– Ну, Африка… Ну ты даёшь… – проговорил сквозь слезы ректор.

– Я завтра идти за решением, хорошо? – осторожно спросил этот юный волшебник джаза.

– Ты что? О чём ты? Какое решение, мой ты дорогой… В Москве такого не бывало. Какая Москва, Нью-Йорк описается шоколадом, душа моя!

– Мне идти надо. Я буду завтра за решением, – Африка начал было вставать.

– Ты че? Совсем, что ли? Да я тебе этим саксофоном по башке и к батарее привяжу. Ты че?! Сядь! – скомандовал ректор. – Пойдёт он…

Сергеича лихорадило. Он тяжело поднялся с колен. Парнишка стоял, улыбаясь. Но было видно, что он хорошо струхнул.

– Мистер Лермонт… – попытался воззвать к милосердию ректора этот удивительный абитуриент.

– Какой Лермонт? А… Да это так. Брось ты, милый. Это я так, – махнул дружелюбно, совсем по-отечески Сергеич. – Сядем, милый у окна, отдышаться чуток. Понимаешь, я только теперь понял. Джаз – это ведь праздник музыки. Её свобода! Это так же, как ты у них там праздник, Пушкин ты мой. А я думаю: в чем дело? Пушкин да Пушкин. Так вот что ты был тогда для них. Радость ты моя серебряная. Ты сиди, сиди… Понимаешь, что жизнь моя была? Ничто, грязь. А теперь всё! Я услышал. «Ныне отпущаеши раба своего…». Но, может, и не поздно. Ты сиди, сиди. И они должны услышать…

Сергеич встал, в какой-то прострации оглядел класс. Сердце сжала тоска. Но тоска другая, не утренняя. Скорее это была радость, но радость какая-то трагическая. Словно радость последнего подвига. Как в кинофильме о древнем герое, исполнившем всё и умирающем с улыбкой.

«Глупость бабья, глупость, мысли вы мои, мыслишки…» – улыбнулся Александр Сергеевич. Ещё раз посмотрел он на своё чудо Африки. Со слезами потряс его руки. И, насколько позволяли ослабевшие от всей этой эмоциональной бури ноги, ринулся в коридор. Нараспашку, в рваной рубашке, без галстука, заплаканный, разговаривая сам с собой…

По коридорам было шумно. Группами стояли абитуриенты, мамы, родственники. Шлялись без дела педагоги и ещё невесть кто. Никто ничего не слышал. Всё было то же, как всегда.

– Что же вы, что же… Милые, вы мои… – быстро шептал ректор.

Но что или кого он искал, этого Александр Сергеевич не знал и сам. Он проходил из одного коридора в другой. Спускался, поднимался. За ним понемногу стали собираться люди. Наконец его остановили. Был Аркаша. Он смотрел хоть не без иронии, но с какой-то грустцой.

«Что-то человеческое в нём есть», – думал Сергеич.

Его прислонили к стене.

– Серж! Серж… – застонал он. – Серёга всё слышал! Забыл я про него. Спросите у Сержа. Там Пушкин, ребята, негр. Это джаз… Это джаз, ребята!

Говорить ему было нелегко, нелегко и стоять. Он съехал по стене на корточки. Схватился обеими руками за грудь. Опять застонал. Порвал майку, словно пытаясь что-то из-под неё достать, что закатилось и никак не выходило наружу…

Вокруг всё забилось молодёжью. Кто-то смотрел испуганно, в основном девочки. Большинство же глядели равнодушно, может, с лёгким недоумением. Где-то кричали скорую. Ректор внимательно оглядел весь полукруг.

– Дети… Дети, я слышал! Я расскажу вам… Не будьте безразличными. Горите! Дети, я расскажу вам, расскажу…

Александр Сергеевич снова застонал. Бросил взгляд куда-то влево, сквозь стоящих, опустил руки и затих.

***

Гостья

«Еду. Соскучилась. Сильно», – было короткое сообщение.

Что-то изменить он не смог бы всё равно. Она будет в любом случае. Вполне возможно, ей известно, что его жена собирается обедать дома. Они давние коллеги и подруги.

Да, его любовница нарывалась нарочно. Слишком поздно он понял, что ей надо больше, чем эти свидания.

Он айтишник, кроит программы, но не в последний месяц. В который их встречи стали ежедневными. И это уже напоминало лёгкое безумие.

Она вошла, мелодичная, тонкая, с высокой грудью. Уверенно улыбающаяся, с красивым, по-татарски широким лицом.

У него встал сразу, жадно, упруго. Он потянул её за руку, на канапе.

– Нет! – вырвалась она и указала на закрытую дверь соседней комнаты. – Туда!

Эта сильная, молодая и сумасшедше желаемая женщина смотрела требовательно и с вызовом.

– Сегодня там!

Пресытиться ею ему не удавалось. Тяга к ней была самым сильным чувством из всех, которые он когда-либо испытывал к женщинам. Он повёл её в спальню, на женину постель, под иконы…

После, одеваясь, она делово, с паузами проговорила:

– Я не хочу так дальше. Даю неделю на сборы, на объяснения с женой.

– Ты же живёшь с этим… – хмуро заметил он.

Женщина рассмеялась.

– С этим! Тот провалит. Уже провалил! Ты что, меня считаешь шлюхой? Я с двумя не живу.

– А потом так же, как он, и я провалю?

– Дурачок, ты будешь мужем законно! Легализация полная! – снова рассмеялась она.

– А как с ней?

– С твоей женой? – совершенно равнодушно уточнила гостья.

– Да. Как я ей скажу? Она же твоя подруга.

Подруга усмехнулась нагло и высокомерно.

Белея от гнева, желая её задушить, мужчина всё равно оставался бессильным перед этой жестокой женщиной.

– Я сказала всё. Лучше всю ситуацию объясни своей супруге, милый мой, сам. Со мной разговор будет куда больнее, поверь. И потом я беременна. Так что на этом точка.

Его ухмылка выразила недоверчивую иронию.

– Поберегись, – вдруг тихо и зло проговорила женщина, внимательно оценивая своего любовника. – Рожу расцарапаю. Повторяю в последний раз: я не шлюха. У тебя неделя.

У дверей он спросил её:

– Ты меня хоть любишь?

Хрупкая на вид, стальная внутри, смягчившись, гостья легко провела рукой по его лицу и, улыбаясь, добавила:

– Ты моя маленькая домашняя собачка, дурачок, мой пуделёк. Никто никогда так нежно, так сладко и с такой страстью не трахал меня.

***

Идиот

– И-ди-о-тэ, – проговорила моя жена по слогам из кухни так, чтобы наши две девочки обязательно слышали.

– Идиот, – отчеканила она наконец слитно.

Я знал: в данный момент она повязывает цветной в полоску кухонный фартук. На это уже выходили дети. Удобно усаживались на маленький и такой же цветной в полоску, как передник жены, диванчик. Который стоял как раз напротив моего кресла.

Малышне такая наша беседа доставляла почему-то огромное удовольствие. В это время они бывали очень серьёзны.

– Идиот, – сказала она в третий раз и добавила: – Достоевского читал «Идиот»? Это про тебя.

– Ну-ну, – отвечал я.

На большее я не был способен. Так как к третьему разу всегда чувствовал, что в словах жены какая-то правда есть. В принципе, больше говорить было не о чем. Главное сказано. И потому после третьего раза всегда повисала пауза. Но пауза непродолжительная.

– Лучше бы я вышла замуж за… – начинала она опять. И тут вариантов бывало бесчисленно: от Кольки до Джона. Вежливости ради я спрашивал:

– Это который?

И жена уходила в долгие и утомительные воспоминания. Всем становилось скучно. Я имею в виду детей. И наше маленькое собрание расходилось. Я оставался предоставлен самому себе на полчаса, и эти тридцать минут одиночества совершенно угнетали меня. Честное слово, не знал, чем заняться. За тринадцать лет нашей общей крыши, чтоб заполнить это время, испробовал тысячу способов. И пришёл к простому выводу – лучше подремать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.