Змеиный медальон

Пролог. Сельский сюжет

Утро выдалось погожим, солнечным. Апрельское тепло подъедало с грядок последние ломти снега, жирно поблёскивал огородный чернозём, напитавшийся талыми водами и первыми дождями. По уставу, садоводческому товариществу «Сибирская Ривьера» полагалась охрана, но сторожка давно пустовала. Никто из дачников, заглянувших накануне проведать свои владения, не остался на ночлег, и у небывалого события, приключившегося в посёлке в этот ранний час, не оказалось свидетелей.

В ясном воздухе из ниоткуда возник пылевой вихрь, заревел, заклубился и, вдруг разом потеряв силу, опал наземь белёсой кляксой. В центре кляксы обнаружился человек. Он переминался с ноги на ногу, отряхивая с себя бледно-серый налёт, и одежда под его пальцами на глазах менялась: плащ сизого бархата превратился в светлый тренчкот, долгополый сюртук и панталоны – в элегантный костюм-двойку.

Человек выбрался на дорожку между дачными домиками, с неё – на шоссе, потопал ногами, оббивая грязь с остроносых штиблет, пригладил мягкие каштановые кудряшки надо лбом с изрядными залысинами и двинулся в направлении города.

***

От редакционного «форда» до калитки было шагов десять, но двухметровый Лёша одолел это расстояние в три прыжка, точно попадая кроссовками на утоптанные островки среди влажного месива. Штатив на плече, в руке сумка с камерой, всё тяжеленное, а ему хоть бы хны. Марина козочкой скакала следом, прижимая к груди блокнот и микрофон с кое-как смотанным проводом, – с носка на носок, чтобы каблуки-шпильки не увязли в мягкой, прожорливой, будто трясина, почве. Надо было ботильоны на танкетке надеть. Знала же, куда ехала!

Деревушка Сорная тонула в весенней хляби, тоске и запустении, как при царе Горохе. Это в райцентре кругом асфальт, есть дом детского творчества и площадь с фонтаном. Двадцать пять километров к северу, и вот вам, пожалуйста: всей цивилизации – облезлый сельмаг у поворота.

Улица продувалась насквозь, и Марину в её кашемировом полупальто вмиг пробрал озноб. А хозяйка дома выскочила за ворота в ажурной кофточке и пёстрой шёлковой юбке.

– Заходите, гости дорогие, не стесняйтесь!

Любовь Петровна Куроловова, мать девяти приёмных детей. Невысокая, плотная, с визгливым голосом и грузным бюстом, колыхавшемся при каждом движении. Волосы начернены до синевы и завиты в баранью кудель, печёные яблоки щёк тронуты румянами, на ногах обрезанные по щиколотку резиновые сапоги в цветочек. Опорки – всплыло в голове слово из незнакомой давней жизни.

К дому вёл деревянный настил. Под Лёшиной размашистой поступью доски заходили ходуном, норовя сбросить Марину в сочную деревенскую грязь. Пришлось балансировать. И тут на весь двор грянуло вразнобой, но многоголосо и звонко:

– Здрав-ствуй-те!

Лёша как раз посторонился, сойдя на сухой пятачок у крыльца, и Марина увидела их —целую ораву малышей с одинаковыми щипаными головками, в жалких обносках, будто в арестантских робах.

Потом-то она разглядела, что роста и возраста они разного, у мальчишек на макушках ёжик, у девочек – хвостики, а куртки и джемперы на ребячьих фигурках имеют вполне приличный вид. Но в память врезалась эта первая картина, как видение из иного мира: в ореоле утреннего солнца – безликие силуэты с тонкими цыплячьими шейками…

На крыльцо вышел усатый хозяин Вадим Михайлович и позвал приехавших в дом.

– Раздевайтесь, разувайтесь, – суетилась Любовь Петровна. – Сапожки оботрите и вот сюда, в сторонку… Да чего ж вы босиком? Тапки, тапки наденьте!

В холодных сенях, застеленных старыми половиками, тапочки стояли в три ряда. Взрослые, детские – разные. И для гостей тоже нашлись.

Первым делом Марина записала в блокнот всех приёмышей четы Куролововых. Курносому и востроглазому Коле – двенадцать лет, серьёзной Лизе – одиннадцать, Рае, коренастой девице с грубым голосом – пятнадцать… Самые маленькие, близнецы Варя и Ваня, ходили во второй класс.

– Мы вообще-то только девочку хотели взять. Думали, всё, последняя, хватит. Но не разлучать же сестру с братом, – похвалялась своей добротой Любовь Петровна. – Теперь ещё одну надо, для ровного счёта. Чтобы пять на пять!

С младшими без проблем записали несколько синхронов. Дети сияли от восторга, когда Лёша прикалывал им микрофон-петлю, охотно позировали в обнимку с бурёнками и хрюшками на фоне дворовой слякоти, а после – дома, в гостиной, среди аляповатых ковров, и в спаленках, где над двухъярусными кроватями качались на бечёвке птицы из щепы с хвостами веером.

Вадим Михайлович растянул меха баяна, ребятишки спели «Ревела буря, дождь шумел…». Солировал Ваня, тонким голоском старательно выводя недетские слова. Марина представила на его месте своего Антошу, нежного, пугливого, и в горле у неё встал ком.

Из старших она первым делом обратилась к Боре, атлету с волосами цвета лисьего меха:

– Ты, я вижу, спортсмен? Качаешься?

Он помедлил с ответом и так прошёлся по Марине взглядом, что у неё щёки вспыхнули. И ведь мальчишка, шестнадцати нет!

– Качаюсь, – не спеша, с растяжкой подтвердил он. – У нас в сарае гири есть. Хотите покажу?

– Попозже, – выдавила Марина.

В доме и правда были спортивные снаряды: гантели, обручи, футбольные и баскетбольные мячи. Вадим Михайлович вёл в школе пение и физкультуру – дикое сочетание! – в ту пору, когда в Сорной ещё была школа и детей не приходилось возить на раздолбанном пазике в соседнее Новоэтаповское. Любовь Петровна заведовала библиотекой – когда в деревне была библиотека…

– Мы детишек на хороших книжках воспитываем, на классике, – хозяйка дома ткнула пальцем в томики Куприна и Бунина.

Марина взяла один в руки, раскрыла: на странице синел библиотечный штамп.

– Кеша у нас читать любит, – Любовь Петровна указала на хмурого парня у стены. – А Лика так вообще – запоем, за уши не оттащишь.

От окна обернулась тоненькая русоволосая девочка-подросток. Четырнадцать лет, подсказал блокнот.

А ведь она красавица, поразилась Марина. Единственное по-настоящему красивое лицо в этом таборе.

– Лика – это уменьшительное от Анжелика?

Девочка покачала головой.

– Тогда Лидия?

– Яснолика, если полностью. Но мы её просто Ликой зовём, – подал голос читающий Кеша.

Скуластый, худой, тянется вверх молодым дубком. Старше всех – через неделю восемнадцать. Из мальчиков только у него волосы не торчали, как травка на английском газоне – чёлка длинная, с извивом, вроде казацкого чуба. Под такой хорошо прятать выражение глаз.

Марина наклонилась к девочке:

– Интересное у тебя имя – Яснолика. Редкое.

– Так оно в записке было! – выпалила маленькая Варя, с нетерпением заглядывая Марине в лицо. И когда успела оказаться рядом? – Лику в дом малютки подкинули, а в пелёнках – записка: «Яснолика, одиннадцать месяцев». Только тётя Люба говорит, такого имени нет!

Марина быстро взглянула на оператора: снял? А у самой сердце заныло.

У каждого из этих ребят была своя горькая история, но чтобы вот так – новорождённую, к дверям приюта… Это показалось особенно несправедливым.

– Лика, что ты любишь читать? – преувеличенно бодрым тоном обратилась Марина к девочке.

– Да она всё глотает, – опять встрял Кеша. – Хоть Карамзина, хоть Донцову.

Марина резко обернулась и увидела его глаза – необычные, цвета молодой бирюзы, в опушке светлых ресниц. Запнулась на миг и голосом строгой учительницы отчеканила:

– Может быть, ты позволишь ей самой говорить за себя?

– Так она же немая! – хором закричали Варя и Ваня.

Марина ошарашенно повернулась к Любови Петровне, и та, предупреждая вопросы, горячо уверила, что в интернат для детей с нарушениями речи они свою «дочку» ни за что не отдадут.

– Там же в основном заики. Ну и такие детки… – она понизила голос, – с отклонениями в развитии, вы понимаете? А у нашей Лики голова ясная. И к глухонемым ей ни к чему. Со слухом-то у неё всё в порядке. Учится в обычной школе, и получше многих, все задания письменно отвечает. Если что, Кешка вон поможет.

Чубатый Кеша, лёгок на помине, положил перед Ликой блокнот и ручку.

– Но ей бы язык жестов освоить, – растерянно сказала Марина.

– Так она освоила! Её два года назад в лагерь посылали на всё лето. По муниципальной программе.

Лика протянула Марине блокнот: «Мне не с кем говорить на языке жестов. Проще написать. Или нарисовать».

Принесли альбом с рисунками: на них были яркие цветы, улыбчивые кошки и принцессы в бальных платьях.

– Красиво, – сказала Марина. – У тебя талант.

Одного листа недоставало: грубо оборванная кромка бросалась в глаза.

– Это школа на конкурс посылала, – похвасталась мама Люба, захлопывая альбом. – Скажите, а передача когда выйдет? Чтобы нам не пропустить!

С ручки оконной рамы, полускрытая листьями амариллиса, свисала круглая деревянная подвеска в ладонь шириной. Марина не заметила бы её, но девочка Лика качнула пальчиком резной диск, и на его лаковом изгибе вспыхнул отблеск солнца.

– Можно?

Марина взяла вещицу в руки. В первый миг резной узор показался чистой абстракцией. Нет, постой… никак это змеи? Два длинных чешуйчатых тела образовывали незамкнутое кольцо, обвивали перекладину вписанного в него Т-образного креста, перехлёстывались наверху и, раскрыв драконьи пасти, заглатывали кончики хвостов друг друга.

Странная игрушка.

– Это наш Кеша вырезал, – сообщила Любовь Петровна. – Он у нас мастер – золотые руки. Всю мебель в детских сам сделал. Вон полочки на стене, видите? И для кухни мне.

– Так ты занимаешься резьбой по дереву? – спросила паренька Марина.

– Плотничаю помаленьку, – пробурчал тот, набычившись и глядя в пол. Будто двоечник у доски.

Любовь Петровна потрепала его по загривку.

– Это он скромничает. Его наш дядя Юра разным премудростям обучил. Большой умелец был. Не простой краснодеревщик – художник! Жаль, прошлым летом помер. Девяноста двух годков от роду.

Кто-то тронул Марину за локоть.

Безмолвная девочка-подкидыш аккуратно забрала у неё медальон со змеями, повесила на прежнее место, прикрыв длинными листьями, и украдкой провела пальцем по подоконнику, будто рисуя какой-то узор.

Марина попросила Кешу рассказать о своём увлечении на камеру.

– Только чёлку подбери.

На удивление, он справился. Правда, говорил больше о старом дяде Юре, своём наставнике. Счастливым не выглядел, но держался уверенно, взгляда не прятал.

Марина поинтересовалась, чем он займётся после школы – до выпускного всего пара месяцев. Кеша пожал плечами:

– В армию пойду.

– А потом? Сюда вернёшься или в городе попробуешь устроиться? Хорошему мастеру всегда найдётся работа. Может, учиться собираешься?

Он замешкался с ответом, и бдительная мама Люба вмешалась:

– Сюда он вернётся, домой. Правда, Кешенька? Что там в городе делать? Суета, народу много, экология плохая, продукты в магазинах непонятно из какой дряни сделаны, а у нас всё своё, натуральное…

– Ну да, вернусь, – подтвердил Кеша, но Марина заметила, как сжался в линию его рот, как напряглись скулы. А чёлка сама собой вновь упала на глаза.

Напоследок сняли, как большое семейство обедает – с пирогами, блинами, салатами, жареной свининой и прочими разносолами.

– Вы к нам летом приезжайте, – уговаривала мама Люба, провожая гостей до машины. – Ягоды будут, ягод у нас много… И овощи поспеют. Приезжайте!

– Обязательно, – дежурно улыбнулась Марина.

Когда микроавтобус, переваливаясь в ухабистой колее, двинулся к выезду из деревни, она наконец дала себе волю:

– Ну почему, почему у меня чувство, что всё это очень неправильно! Ведь они доброе дело делают, о детях заботятся…

– Ага – заботятся, – фыркнул водитель. – На каждого пособие положено – раз. Дармовая рабсила – два. Хозяйство-то, небось, нехилое? Живность всякая.

– Три коровы, – откликнулся Лёша, – свиней десяток, гуси, кур стадо целое. Участок такой, что пахать и пахать. Но, как по мне, это лучше, чем детдом. И дармоедами не вырастут, которым всё за так даётся.

Марина покачала головой, но ничего не сказала.

Глава 1. «Они здесь»

В окно было видно, как синий «форд» плавно тронулся с места. Грязь липкой лентой наматывалась на колёса, но лакового бока не пачкала, мелкие брызги не в счёт.

Всё, укатил.

Кешка закрыл глаза, и ему представилось: микроавтобус выбрался на асфальт, оставляя позади двойной чёрный след – поверх других таких же, только подсохших, посеревших. Огибая выбоины, поковылял к трассе. А там, будто застоявшийся конь, взял в галоп и помчался, легко обходя фуры и боязливые малолитражки.

Час, полтора – как на крыльях.

Впереди рос каменно-бетонный кряж города. Многоквартирные утёсы, сверкающие пики офисных высоток, улицы-седловины, облепленные зудящим человеческим роем. Чуть на отшибе, диссонансом, Эйфелева башня телецентра. Для людей в микроавтобусе – конец пути. Дом.

Но в Кешкином воображении «форд» пропорол город насквозь, будто нож парусину, вырвался из столпотворения машин на тракт и синей птицей полетел навстречу горизонту. Ветер со свистом обтекал его кузов.

Не сбавляя прыти, «форд» перевалил Урал. Не по туннелю, в свете тусклых фонарей, под толщей горных пород, а поверху, через старые, крошащиеся скалы. Вперёд! За окном исчезали захудалые деревни и коттеджные посёлки, сонные городки и сияющие огнями миллионники. Призрачная дорога стрелой шла на запад. Позади осталась Москва с лабиринтом улиц и проспектов. Мелькнули полосатые столбы – граница. «Форд» ехал через европейские столицы с их дворцами, памятниками, музеями, парками, кафе, магазинами, толпами народа – порой замедляя ход, но нигде не останавливаясь.

А дорога летела к кромке континента и, долетев, продолжилась на мосту, который вырастал из ниоткуда на Кешкиных глазах, блестя стальными опорами. Мост нёс Кешку над океаном…

Толчок – и он стукнулся лбом о стекло.

– Чё, заснул?

Оборачиваться не хотелось, а хотелось – остро, до ломоты в скулах – вернуться в сон наяву и мчаться, мчаться к ускользающему горизонту по шоссе без конца.

С Кешкой иногда такое бывало: заглядится на источенную колеями дорогу и увидит себя, с котомкой за спиной и с посохом в руке, уходящим вдаль. Вроде странника из старых книжек. И следит сам за собой, легконогим, неутомимым, и развилки разбегаются перед ним, и каждая сулит жизнь, полную чудес. Сердце замирает от предвкушения. Но идти вперёд, просто идти, так здорово, а поворотов впереди так много… Может человек хотя бы помечтать!

– Чё зыришь? – Райка упёрла руки в боки, выпятила живот. – Втрюхался по уши в эту городскую. Пёхом готов за ней чапать.

– Что? – не понял Кешка. Нет, понял: пешком, в город… Да хоть сейчас!

– В корреспондентшу втюрился, говорю. Совсем крышу снесло.

– Дура ты, – сказал Кешка. – Ей же тридцатник, не меньше.

– А что, – ухмыльнулся дядя Вадим. – Для молодого пацана опытная баба – самый то. Ладно, кончай базар! – Он хлопнул в ладоши. – Тут что главное? На всю область нас покажут, вот что.

– Чумачиху от зависти кондрат хватит! – хохотнула тётя Люба.

– Вот я и говорю, – отозвался дядя Вадим. – Надо это дело спрыснуть. Не пропадать же такой закуси? Колька, тащи водку!

– Я сбегаю, дядя Вадим! – вызвался Борька.

Даже Райка от удивления рот раскрыла: когда это он перед Козлом угодничал? Всю жизнь на ножах!

Борька и придумал дядю Вадима Козлом звать. А себе взял кличку Лис. Ему не шло, несмотря на масть – не было в нём лисьей вёрткости, умения ходить окольными путями, таиться и ждать. Одна злоба. И вот на тебе.

Обернулся вмиг. Даже бутылку откупорил, прежде чем поставить на стол.

Налили всем, кроме малышни.

Дядя Вадим отхватил зубами кус пирога, прошамкал:

– Я вот думаю, может, нам кролей завести. А, мать, что скажешь?

– Кролей? Да куда их девать? – от водки голос у тёти Любы стал пронзительным, и она уже не говорила, а верещала: – И так картошку садить негде!

– У Сычихи места вагон. Щас лето будет, тепло, клетки у ней поставим, а к зиме чего-нибудь скумекаем. Там и трава рядом.

– Да связываться с этой Сычихой! Я ей говорю, куда тебе, старой, травы столько? А она комьями кидаться! И с яблони нашей кору поободрала… Она это, точно тебе говорю.

– Тётя Люба! – громко, как ворона, вскаркнула вдруг Райка. – Личка опять на столе рисует. Прям сметаной!

И точно – по обеим сторонам Ликиной тарелки белели круги и загогулины.

– А ну прекрати! – во всю глотку взвыла тётя Люба – будто полицейскую сирену включили. – Сколько раз тебе говорить, брось свои художества! Райка, по рукам её!

Дура, сжав от усердия губы, со злым торжеством в зрачках, принялась колотить вилкой по тонким запястьям и кистям Лики, пока та не спрятала руки под стол и не стиснула между колен. Колотила, слава богу, плашмя, но с силой, которой в её дурных мышцах было много, Кешка по себе знал. Лика, как всегда, без единого звука, сжалась в комок.

– Иди за тряпкой, – прикрикнула на неё Коза. – Стирай свою мазню!

Лика подчинилась. Борька вышел тоже, буркнув: «Я прослежу».

– Вот ведь наказание господне, – всхлипывая, причитала Коза. – Учу её, учу, а она, дрянь малолетняя, всё за своё…

Из её правого глаза скатилась одинокая слеза, прочертив по щеке чёрную дорожку.

– Ты, мать, не грусти. Давай я тебе водочки плесну. Водочка, она при таком деле лучшее утешение… Глянь-ка, – Козёл поднёс бутылку к глазам, – одну уговорили. Колька, сгоняй за новой!

Мальчик пулей вылетел вон, но вернулся не сразу – и с пустыми руками.

– Нету, дядя Вадим!

– Как – нету? Ты где смотрел?

– Везде! И в холодильнике, и в буфете, и в подпол лазил… Нету!

Круглое, щекастое лицо дяди Вадима налилось кровью, брови и усы заходили, как тучи перед грозой.

– Борька-а! – заревел он так, что подвески на люстре жалобно звякнули.

Лис появился в дверях, упёрся руками в раму.

– Опять, гадёныш, водку тыришь?

У Борьки вздулись ноздри, заходили желваки. В конце прошлой осени он решил, что достаточно силён, чтобы бросить вызов приёмному отцу. Это заблуждение стоило ему двух зубов и вывихнутого плеча.

Но урок, видно, впрок не пошёл. Лис ощетинился, как молодой волкодав, готовый вцепиться в глотку матёрому медведю, не считаясь с риском.

Дядя Вадим поднялся, не спеша отодвинул стул, хрустнул суставами.

А Борька вдруг расслабился. Лицом помягчел, даже улыбку вымучил – и недоумение:

– Ничего я не тырю, дядя Вадим! На фига она мне? – Тут его вроде как осенило: – А-а, мелкий не нашёл, что ли? Так он и не знает… Я щас мигом принесу!

– Всё я знаю, – обиженно забурчал себе под нос Колька. – Когда оно там есть. А там не было… Стырил, небось, и заначил где-нибудь в доме. А я виноват.

Дядя Вадим, только Лис скрылся в дверях, двинулся следом неожиданно мягкой, рысьей поступью. Через полминуты из-за стены донеслись вопли, брань, топот, звуки ударов…

В комнату мышкой юркнула Лика с тряпкой в руках. Вид у неё был подавленный, в глазах стояло отчаяние, губы беззвучно двигались.

Кешка знал, что Лика хочет сказать: «Они здесь. Они опять здесь».

Спал он плохо. Ему снилась дорога – через города и страны, прямиком к Атлантике – и мост, смело шагающий по воде стальными ногами. Синий «форд» вылетел на мост на полной скорости, асфальт сам собой нарастал под колёсами…

Но вдруг оборвался.

Микроавтобус с маху ухнул вниз – и Кешка вместе с ним. Был удар – и холод; чёрная толща сомкнулась над головой, и что-то невидимое, но жуткое поднималось из пучины…

Проснувшись в третий раз от одного и того же кошмара, Кешка решил: хватит.

За окном светало, в доме стояла тишина. Порой ему не хватало такой тишины – когда кажется, будто ты один в целом мире и никому ничего не должен, и можно целую вечность сидеть не шевелясь, глядя в никуда, как сидят порой кошки на заборе. От уютного посапывания младших пацанов это чувство только укрепилось: так дышит мироздание в беспамятстве сна. Внутренним зрением Кешка ясно видел девчонок в их комнате; дядю Вадима и тётю Любу, похрапывавших на два голоса: он – басовито, руладами, она – протяжно, с присвистом. Спали в стайке коровы, спали свиньи и куры на насестах, спала в будке овчарка Веста. Спали вороны в своих невидимых гнёздах высоко среди голых ветвей. Один Кешка мог двигаться и мыслить, и это было здорово – ощущать себя властелином сонного царства, застывшего вне времени, как муха в янтаре, на века, на тысячи лет…

Взгляд упал на пустую Борькину постель, и иллюзия рассыпалась.

Лис вырвался от дяди Вадима, удрал и наверняка отсиживался у приятелей в соседней Клиновке. Обычное дело. Не сегодня-завтра объявится. Но мысль о том, что Борька сейчас тоже не спит, исходит злобой, придумывая, как поквитаться с Козлом, выгнала из Кешки глупые мечты.

Он натянул штаны, босиком прошлёпал в сенцы.

Засов был убран.

Лика. Её очередь корову доить. Не повезло. Даже у Кешки после вчерашнего голова погуживала, во рту было сухо и мерзко, а Лика от спиртного и вовсе болела. Но попробуй, откажись… Он глотнул воды, сунул ноги в расхристанные ботинки без шнурков и, накинув на плечи куртку, вышел в сумрак нарождающегося утра. Хотел пустить струю прямо с крыльца, но раздумал, пошкандыбал к уборной – в обход сарая и пристроенного к нему штакетника.

На привычно открытую дверь стайки Кешка внимания не обратил. Это чтобы коровы свободно выходили пожевать сена, набросанного в оградке желтовато-серыми ворохами. А что калитка оградки настежь, это непорядок. Разбредётся животина, Коза с Лики шкуру до костей спустит.

Да есть ли кто внутри?

Не слышно было ни характерного пшика, с которым молоко брызгает из сосков, ни звона, с которым струя ударяет о стенку цинкового ведра. А вот запах… запах свежего молока, пожалуй, был. И шум – возня какая-то.

Подала голос корова – в полутьме виднелся чёрный изгиб спины. На земляном полу, едва прикрытом остатками прошлогодней соломы, стояла белая лужа. Кешка переступил порог, стараясь не попасть ногами в молочные потёки, едва не споткнулся об опрокинутое ведро. Глаза попривыкли к полумраку, и в слабом свете, затекающем с улицы, он разглядел Борьку и скорее угадал, чем увидел притиснутую к стене Лику. Она беззвучно трепыхалась, как птичка в зубах хорька.

– Ты что делаешь? – выдохнул Кешка потрясённо, почти беззвучно, и сразу же крикнул снова, изо всех сил: – Ты что делаешь, гад!

Лис повернулся на голос, выпустив свою жертву.

– Чё не спишь? – спросил почти приветливо.

Лика тенью по стеночке скользнула за спину Кешке.

– Иди домой, – велел он, не оборачиваясь. – Не бойся, он тебя больше не тронет.

Борька издевательски хмыкнул.

– Ты что, обкурился? – гаркнул на него Кешка. – Она же тебе сестра!

Он, конечно, видел, как Лис обжимается с Райкой, но та, дура, сама к нему липла.

– Ага, сёстры-братья! – оскалился Борька. —Знаешь, что Козёл нас переженить хочет? Я слышал, как они с Козой трепались. Тебя – с Райкой, как из армии придёшь, меня – с Личкой, потом остальных. Зря, говорят, что ли, мы их рóстили? Они, типа, за порог, а мы на старости лет ноги протянем? Нет уж, пускай при нас будут. Чтобы фамилия наша жила. Старичьё деревенское перемрёт, кто останется? Куролововы! Всю деревню заселим… В общем, Личка теперь моя невеста. Так что мне можно. Усёк?

– Умнее ничего не придумал? – спросил Кешка с презрением, пытаясь решить для себя, может ли этот бред быть правдой.

– А ты пойди Козла спроси, – Борька ухмыльнулся.

И Кешка сказал то, что должен был:

– Я тебе без Козла ноги повыдергаю.

– Да ну? Валяй, попробуй.

Борька сделал угрожающее движение, и у Кешки свело живот.

Лис был почти на три года моложе, но в драках бил Кешку – с самого начала, с тех пор, как появился у Куролововых тощим беззубым шкетом. Почти всегда. Не потому что сильнее, а потому что от злости терял над собой контроль и не думал о последствиях. В одиннадцать лет вышиб глаз Димке Сырникову. Дядя Вадим тогда выдрал Борьку так, что живого места не осталось, и запер на неделю в погребе, а тётя Люба бегала к Димкиным матери и деду – договариваться. Это оказалось нетрудно – душа у обоих давно плавала на дне стакана. А окривевший Димка стал самой преданной из Борькиных шавок.

– Мараться неохота, – процедил Кешка.

От калитки штакетника до крыльца было двенадцать шагов. Кешка прошёл их, как под дулом пистолета. Поставив ногу на ступеньку, обернулся.

– Тронешь её ещё раз – башку оторву.

Борька редко позволял себе смеяться. Очень уж его смех, по-бабьи высокий, заливистый, не вязался с замашками вожака стаи. Сейчас перед Кешкой он хохотал без стеснения, не спеша пустить в ход кулаки. Он знал, что возьмёт верх, и впервые ему было этого довольно.