Загадочная жизнь мисс Айви

Глава 1

Айви Линь была воровкой, хотя так сразу и не скажешь. Может, проблема заключалась именно в этом. Она никогда не попадала под подозрение и от этого потеряла всякую осторожность. Внешность заурядная, без особых примет, поэтому у каждого, кто ее видел, исчерпывающее представление о ней формировалось буквально за долю секунды: худощавая девушка азиатской внешности, тихая и спокойная, с послушным лицом, бродит между взрослыми в униформе. Походка у нее была своеобразная, как у уборщиков или вахтеров, которых никто никогда не замечает: плечи вытянуты вперед, подбородок опущен, руки прижаты к бокам.

Она продала бы душу дьяволу, лишь бы стать голубоглазой блондинкой, как близняшки Саттерфилды, или рыжеволосой и веснушчатой копией Лизы Джонсон – до такой степени ей опостылело собственное лицо с чересчур узкими губами, слишком высоким лбом и круглыми щеками, похожими на созревшие осенние яблоки; из-за них ее зачастую принимали за ученицу начальных классов. Детская внешность всюду только мешалась – пока дело не доходило до воровства, здесь она, напротив, служила идеальным прикрытием.

Единственной гордостью Айви оставались ее светло-шоколадные глаза: округлые, симметричные, с загнутыми в виде полумесяцев уголками, как у китайских маньтоу. В детстве бабушка специально сбривала ей ресницы, чтобы «стимулировать рост волос», и, по всей видимости, ей это удалось: теперь они стали густыми и черными. Другим девушкам для этого пришлось бы нанести с десяток слоев туши, да и тогда сходства едва бы прибавилось. Словом, в целом – но особенно по китайским меркам, – у Айви были красивые глаза, сильно выделявшиеся на невзрачном лице.

Так как же эта большеглазая скромница скатилась до воровства? Как вода проникает даже в самые крошечные щели между валунами, так и мировоззрение Айви формировалось под влиянием разного рода событий, возникавших на ее извилистом жизненном пути и проходивших дополнительную проверку столкновением с твердыней традиционного китайского воспитания.

Родители Айви переехали в США, оставив двухлетнюю дочь на попечение бабушке Мэйфэн, жившей в их родном городе Чунцин. Из последующих трех лет в Китае в ее памяти отложилось лишь одно яркое воспоминание, как она, прижавшись лицом к плащу из грубой ткани, кричала бабушке: «Ты обманула меня! Обманула!» – когда поняла, что та решила оставить внучку у соседа, чтобы выйти на подработку. Уже тогда Айви не демонстрировала неразборчивого дружелюбия, обычно свойственного детям ее возраста; она привязывалась страстно, но в высшей степени выборочно – либо глубокая преданность, либо вовсе ничего.

Когда Айви исполнилось пять лет, Нань и Шэнь Линь накопили денег и на переезд дочери. «Ты будешь жить в Америке, – говорила ей Мэйфэн, – в красивом штате: Мас-са-чу-сетс». Хотя девочка едва помнила своих родителей, она уже не раз получала от них фотографии полей, прудов, квадратных лужаек, синего неба, цветущих деревьев ярко-розового цвета и цветов фуксии, которые ее бледная мама обычно держала за тонкие стебли, напоминающие палочки с сахарной сливой – любимую новогоднюю сладость Айви. Все это только подогревало интерес к предстоящей поездке. Она мечтала полететь вместе с бабушкой, но, в последний момент передав внучку в руки стюардессы в элегантном жилете с красивыми золотыми пуговицами, Мэйфэн исчезла в толпе провожающих.

В самолете Айви стошнило, а затем она принялась плакать и не останавливалась в течение всего полета. Последний раз она взвыла уже в аэропорту Логан, когда бортпроводник подтолкнул ее к двум незнакомым азиатам с ревущим младенцем. Белые кулачки младенца покрывали какие-то потрескавшиеся пятна, а сам он был не больше японского дайкона, который Айви собирала на огороде вместе с бабушкой. Волоча ноги, девочка споткнулась о собственный шнурок и упала на колени.

– Поднимайся, – приказал мужчина, протянув к ней руку.

Женщина, продолжая укачивать ребенка, повернулась к мужу. В ее голосе чувствовалось усталость:

– А где ее чемоданы?

Айви вытерла слезы и взяла мужчину за руку. Она сразу поняла, что таким поведением ничего не добьется от этих толстокожих людей: они совсем не походили на суетливых китайских тетушек, которые, едва заметив малейшее недовольство Айви, уже бы давно попытались задобрить ее новенькой пачкой мелков или сладких конфет.

Таким было ее первое воспоминание о воссоединении с семьей: грубые, мозолистые пальцы Шэня Линя сжимают ее собственные, запах табака вперемешку с мятной зубной пастой, ясный зимний свет, заливающий все помещение, огромные окна, за которыми прилетают и улетают самолеты, и ее брат Остин на руках у матери, комочек костей в вонючих памперсах. Зашагав рядом с родителями, Айви ничего не почувствовала: мир вокруг казался одновременно бесконечным и в то же время сжимающимся в одну точку, как будто ее погрузили под воду. В последующие годы это чувство будет не раз возвращаться к ней и вызывать слезы, которые блестящей тонкой пленкой потекут по щекам и закапают в наполненную ванну.

В вопросе воспитания Нань и Шэнь уделяли особое внимание телесным наказаниям, однако не нагружали детей домашними обязанностями. Айви никогда не заставляли застилать постель, – а вот переносить боль пришлось научиться. Как и многие иммигранты, ее родители мечтали только об одном: чтобы их дочь стала врачом. Айви достаточно было просто сказать: «Хочу быть доктором!», чтобы их лица засияли одобрением, которое даже можно было бы принять за любовь, но хватало этого выражения всего на пару минут.

Несмотря на свою бестактность, Мэйфэн все же хорошо заботилась об Айви, чего нельзя было сказать о Нань. Айви чувствовала тепло рук матери только когда к ним приходили гости. Обычно это была младшая сестра мамы, тетя Пин, с мужем или другие китайцы, с которыми отец Айви работал в небольшой IT-компании. Во время таких субботних посиделок Нань жевала семечки или сушеные личи, и ее обычно опущенный уголками вниз рот обращался в улыбку, словно надутый ветром парус; она превращалась в спокойную, заботливую женщину без морщинки между бровями. Айви весь вечер с нетерпением ждала этого момента и постепенно перебиралась по дивану поближе к матери, чтобы всего за несколько умелых движений устроиться на ее коленях.

Иногда Нань обнимала дочь за талию; порой даже гладила ее по голове, но делала это рассеянно и прерывисто, будто сама того не осознавая. Айви жадно растягивала каждое мгновение, проведенное в таком положении, из страха, что все вот-вот закончится, – с такой силой она тосковала по нежным прикосновениям и уютным материнским коленям. Ей самой этот замысел казался настолько хитрым, что его никто не должен был раскрыть. Однако когда ей исполнилось шесть, Нань заметила подвох. Ее тело внезапно сделалось жестким и упругим.

– По-моему, ты уже достаточно взрослая для таких игр.

Айви замерла на месте. Все вокруг засмеялись.

– Какая у вас ни-ах дочка!

С сычуанского диалекта это слово переводится как назойливый. Девочка заставила себя раскрыть глаза так широко, как только могла, но все было тщетно. На губах уже ощущался соленый привкус.

– Посмотри на себя, – сделала ей замечание Нань. – Они просто шутят! Господи, какая неженка. Ты же старшая сестра! Где твоя храбрость? Успокойся и тинхуа[1]. Вытри нос.

Айви навсегда запомнила стыд, смущение, боль, отторжение и ужасное одиночество, которые испытала в тот день. Из-за этого она замкнулась в себе; даже спустя несколько лет, услышав, что Мэйфэн считает ее доверчивым и любящим ребенком, она ошибочно подумает, что бабушка спутала ее с Остином.

Айви стала нелюдимой и научилась скрывать свои чувства ото всех – кроме Остина, который, в отличие от остальных членов семьи, всегда ее поддерживал. Ни один из родителей Айви не говорил ей ничего, что могло хотя бы подпитать ее бурное воображение. Какая жизнь ей уготована? Что ждет ее в будущем? Любовь? Радостное волнение? Представление обо всем этом она черпала из книг.

Английский Айви выучила без каких-либо проблем – она уже даже забыла, когда его не понимала, – и немедленно принялась поглощать одну книгу за другой. Крошечная полузаброшенная библиотека Западного Мэйплбури с почти глухим библиотекарем, по мнению Нань, отлично заменяла ее дочери детский сад. По мнению самой Айви, это было лучшее место на земле. Больше всего ей нравились мрачные книжки – о сиротах, несчастных влюбленных, жертвах развратных дядек и злых мачех, болезненно худых танцовщицах и одиноких неудачниках. В каждой истории она видела саму себя. Все эти героини были удивительно красивы; Айви даже казалось, что из этой красоты произрастали и все остальные желанные черты – ум, храбрость, сила воли и чистота души.

В начальной школе она была обычной, серой девочкой, ни лучше, ни хуже других, однако так продолжалось лишь до шестого класса, тогда она перешла в подготовительную школу округа Грув. Ее отца взяли туда компьютерным специалистом, а детям сотрудников учиться можно было бесплатно. Там Айви и нашла свой главный источник вдохновения роскошной жизнью – опрятного американского мальчика, представителя доселе не встречавшегося ей типажа, по имени Гидеон Спейер. Дети такого сорта обычно посещали воскресную школу, а по праздникам дарили своим матерям маргаритки.

Айви скоро поняла, как мало у нее было шансов на внимание Гидеона. Дружелюбия у него не отнять, – они даже обменялись телефонными номерами, когда готовились к уроку литературы, – но вокруг него постоянно крутились другие девчонки в коричневых туфельках и белых хлопковых гольфах, а Айви ходила в старомодных черных чулках и громоздких прорезиненных ботинках. Конечно, она пыталась подражать одноклассницам в силу своих возможностей: прятала волосы под повязку, сшитую из старого шелкового шарфа, бросала заплесневелые монеты в покрытую плющом статую святого Марка, ела йогурты с низким содержанием жира и конфеты «Скитлс», сидя под цветущим тополем. Однако все это едва ли помогало влиться в коллектив.

Как такая скромная, домашняя девочка из бедной семьи могла получить то, чего хотела?

Родители вечно твердили: «Работай усердно, и удача будет на твоей стороне».

А учителя говорили: «Относись к другим так, как бы ты хотела, чтобы они относились к тебе».

Единственным человеком, который научил Айви хоть каким-то практическим навыкам, была Мэйфэн. Когда внучке исполнилось семь, любимая бабушка наконец получила заветную грин-карту. Два года для детей ощущаются как целое десятилетие для взрослых. Айви по-прежнему любила Мэйфэн, хотя со временем ее любовь стала более абстрактной: она состояла преимущественно из ностальгических воспоминаний, пропитанных слезами подушек и сильной тоски. Настоящая же Мэйфэн пугала ее своей прямолинейностью и манерой громко говорить – порой даже слишком громко. Подзабывшая китайский Айви отвечала на бесконечные расспросы бабушки очень медленно, каждый раз подбирая правильные слова. Обычно же она сидела в библиотеке или лежала с книгой на диване, свернувшись калачиком.

Чтобы не терять время, бабушка решила немедленно привить внучке два главных качества, необходимых для выживания: уверенность в себе и умение приспосабливаться. В Китае она реставрировала книги для одного состоятельного продавца кожаных перчаток и обуви. Обманывая клиентов, он завышал цену за каждый товар и даже торговал подделками; те, в свою очередь, ловко возмещали разницу, расплачиваясь фальшивками. Даже жена этого человека воровала деньги из кассы ради собственных родителей, братьев и сестер. Мэйфэн вела приходно-расходную книгу, складывая и вычитая в уме четырехзначные цифры не хуже любого калькулятора. За каждый такой перевод она приписывала себе пару лишних монет. В Массачусетсе же, отчаянно пытаясь найти работу, благодаря приобретенным ранее навыкам она стала неплохо экономить: устраивала мелкие кражи, меняла ценники, требовала скидку на продукцию якобы с дефектом. Она даже могла заплатить только за один товар, искусно утаив остальное от глаз кассира.

Первое «дело» Айви состоялось в «Гудвилле», магазинчике неподалеку от дома. Она рассматривала содержимое деревянного ящика с бижутерией и цветочными брошами, когда Мэйфэн окликнула ее ласковым детским прозвищем, Баобао, и вручила пахнущий нафталином шерстяной свитер.

– Помоги мне с этикеткой. Только не порви. – Бабушка взглянула на внучку со всей серьезностью. Лучше сделай как надо, иначе хуже будет.

Айви поддела ногтем уголок белого трехдолларового ценника и схватилась за него двумя пальцами. Она аккуратно сняла этикетку, не оставив ни следа, и передала Мэйфэн. Та приклеила ее на уродливую желтую футболку за двадцать пять центов; с ценником на футболке пришлось повторить ту же операцию. В результате на свитере оказался новый ценник, уголки которого Айви аккуратно пригладила ногтями.

Мэйфэн была довольна, судя по губам, вытянутым в странной полугримасе, – так она улыбалась.

– Идем домой. Ты заслужила пончик.

Айви радостно вскрикнула и, закружившись в танце, случайно уронила стойку с одеждой. Бабушка молниеносно схватила один из упавших шарфов и сунула его в левый рукав.

– Спрячь под куртку. Любой из них. Быстро!

Айви скомкала шарф с розовым узором (тот самый, из которого несколько лет спустя сошьет головную повязку) и убрала его в карман.

– Это мне?

– Не показывай никому, – приказала Мэйфэн и, подводя внучку к кассе, приготовила блестящую монету в двадцать пять центов. – Пусть это будет твоим первым уроком: одной рукой даешь, другой забираешь. Никто не следит за обеими одновременно.

Спустя год «Гудвилл» закрылся, но к тому времени Мэйфэн обнаружила кое-что поинтереснее: дворовую барахолку, которую можно было узнать издалека по прибитым к деревьям картонным указателям. Каждые выходные она внимательно изучала подходы к этому месту, вместе с внуками прохаживаясь у белоснежных заборов, за которыми стояли дома с поднятыми флагами и обрамленными яблонями лужайками. Показывая цену на исковерканных артритом пальцах, бабушка торговалась на ломаном английском и в знак протеста постоянно кричала: «Дешевле! Дешевле!» – продавцов это сбивало с толку, и после недолгих прений они все-таки соглашались снизить цену. Тогда бабушка тянулась за холстяным мешочком, привязанным к нижнему белью, и доставала из него несколько монет и пару смятых купюр.

Другие, более ценные товары Мэйфэн прятала в розовом нейлоновом рюкзаке Айви: там можно было обнаружить изделия из серебра, ремни и полностью рабочие наручные часы «Таймекс». На детей, бегающих по двору, никто не обращал внимания, а если владелец все-таки и обнаруживал пропажу после того, как они убегали, то списывал все на собственную плохую память.

Возвращаясь домой вдоль реки после очередной такой экскурсии, Мэйфэн назвала американцев глупыми.

– Они такие ленивые, что даже не могут уследить за собственными вещами. Совсем не айши[2] их. Позорище. – Она положила руку на голову Айви. – Запомни, Баобао: когда дует ветер перемен, одни строят стены. Другие – ветряные мельницы.

Девочка повторила эту фразу, представляя, что она сама мельница и нежный ветерок обдувает ее переливающиеся на солнце механические руки.

Между ними с бабушкой протиснулся Остин:

– Можно мне конфету?

– Что случилось с леденцом, который тебе дала сестра? – рявкнула на него Мэйфэн. – Опять уронил?

Вспомнив свою оплошность, мальчик поморщился и заплакал.

Айви знала, что ее брат ненавидит эти походы. В пять лет ему не хватало проницательности и сдержанности, которыми обладала сестра в его годы. Он мог завопить во все горло, колотя пухленькими ручками по земле, пока Мэйфэн не успокаивала его обещанием новой игрушки: «Хочешь машинку за доллар или, может, сходим в „Макдоналдс“?». Подобные выходки со стороны Айви были неприемлемы, но младшему ребенку – и тем более мальчику – в семействе Линь потакали абсолютно все.

Сама Айви жалела о том, что родилась девочкой. Особенно остро она почувствовала это в двенадцать лет, когда, проснувшись утром, заметила на трусах матовое, похожее на ржавчину пятно. Все ее страхи насчет полового созревания только подтвердились. Нань никогда не красилась и не ухаживала за кожей. Она самостоятельно стриглась и каждое утро умывалась простой водой, а затем вытиралась обычным полотенцем. Одну неделю в месяц пользовалась самодельной тканевой прокладкой (в первые дни утолщая ее бумажными полотенцами), которую каждый вечер стирала в раковине и вывешивала сушиться на балконе. Американки же имели все необходимое для своих многочисленных нужд: одноразовые прокладки, тампоны, лифчики, бритвенные станки, пинцеты. Айви даже подумать не могла о том, чтобы попросить что-нибудь такое и для себя. Сама идея об эпиляции ног или подмышек только из эстетических соображений вызывала у ее матери такой ужас, будто с людей заживо снимали кожу. Более того, на этот счет Нань и Мэйфэн полностью сходились, поэтому Айви стоило рассчитывать только на себя. В то время она как раз перешла с барахолки на два крупных городских гипермаркета: «Кеймарт» и «Т. Дж. Макс».

Ее первой добычей стали тампоны, блеск для губ, коробка валентинок и упаковка одноразовых станков. Позже, набравшись смелости и опыта, она принесла домой резиновые сандалии, спортивный бюстгальтер, тушь, кольцо-хамелеон зеленовато-голубого цвета и, наконец, самый ценный трофей – дневник в кожаном переплете с золотистым замком. Всю эти сокровища она рассовала по самым отдаленным уголкам ящиков комода. По ночам она доставала ежедневник и записывала в него красивые цитаты из прочитанных романов: «…ибо то, что зримо, проходит и исчезает, но то, что незримо, живет вечно». А в последних двух классах средней школы стала писать любовные письма Гидеону Спейеру: «Сегодня мне приснился необычный сон. В нем было столько страсти, что я проснулась от боли… Я держала твое лицо трясущимися руками… Если бы я не боялась приблизиться к тебе… Если бы ты не был таким идеальным…»

Так Айви и росла, подобно упрямому сорняку, который пытается стать прекрасным цветком несмотря на свои корни. Годы бабушкиных уроков вкупе с американскими ценностями каким-то странным образом укрепили в ней непоколебимую веру в «особые» навыки, без которых не станешь хорошей тинхуа девочкой в глазах окружающих. Айви любила быть хорошей девочкой, хотя никогда бы не призналась в этом. Она не была ни жадной, ни небрежной. И самое главное – она никогда не попадалась. Ее грела мысль о том, что если ее и поймают с поличным, обвиняющий ничем не сможет доказать свои претензии – ведь за все эти годы она научилась не только красть, но и отлично врать.

Глава 2

Кроме Мэйфэн о проделках Айви знал только Роман Ру, живший по соседству. Это был семнадцатилетний мальчик, худой как щепка, с темными волосами и серо-голубыми глазами, машинально сужающимися при виде дураков с латиноамериканским прошлым, которые постоянно вертелись вокруг него и презирали худощавых болванов (глистов в скафандре), калек, собирающих продовольственные талоны (ленивых пиявок), бесполезного школьного учителя, считавшего, что миром правят отличники, а еще – его безмужнюю мамашу, прошедшую не по одним рукам проститутку, хоть никто и не осмеливался говорить об этом в его присутствии.

Они познакомились четыре года назад. Айви заметила его на заднем дворе Эрнесто Моретти, который каждое лето вместе с родителями проводил на мысе Код, о чем обычно начинал хвастаться еще за несколько месяцев до поездки. Как только блестящий красный седан семьи Моретти исчез на горизонте, Роман принялся отвинчивать болты на тяжелом черном замке, висевшем на двери деревянной пристройки. Мэйфэн учила внучку не лезть в чужие дела (самое сильное дерево всегда срубают первым), однако в этот раз она ослушалась заветов бабушки и крикнула:

– Что ты делаешь?

Роман тихо ругнулся, но оправдываться не стал, чем еще сильнее подогрел интерес соседки. Айви уже давно приметила его; она чувствовала, что под нелюдимой внешностью скрывается родственная душа. Этот мальчик постоянно шатался по району в поисках легкого заработка: то принесет чьи-то продукты, то выкопает из снега застрявшую машину, хотя к их старенькому «форду» ни разу не притронулся – дохлый номер, и надеяться на наживу не стоит. И сейчас в его взгляде читалась непокорность; он даже ухмыльнулся, будто говоря: «А что я, по-твоему, делаю?»

Айви хотела было обронить слово «полиция», но никто во всей округе Фокс Хилл, включая их семейство, не доверял органам правопорядка.

– Постоять на шухере?

– Кто ты такая?

От удивления черные брови Романа поднялись до самых волос.

– Соседка, – ответила девочка, назвав ему свое имя.

– Встань там и свистни, если вдруг кто-то поедет.

Айви опустилась на траву среди толстых деревьев и сделала вид, что собирается немного перекусить и приклеить пару наклеек в альбом «Клуба нянек». Ее глаза неустанно смотрели на извилистую дорогу в ожидании какой-нибудь машины; впрочем, на горизонте было пусто. Спустя пять минут Роман выкатил из сарая колеса от велосипеда Эрнесто. «Так ему и надо», – добавил он. Айви спросила, что между ними произошло, но Роман ничего не ответил. Он повесил на место замок, стер отпечатки пальцев (видно, опытный вор; Айви не могла не впечатлиться), и, выхватив у нее из рук альбом, перелистнул пару потертых страниц. Это произошло так быстро, что Айви даже не успела толком отреагировать. Роман посмотрел на нее насмешливо, даже немножко с жалостью:

– Ого, какая жуть!

По всему альбому были расклеены подписанные глянцевые снимки девочек «Клуба нянек»: Кристи, Стейси, Мэри Анн, Доун, Мэллори. Единственной азиаткой среди них была японка Клаудия Киши, но Айви заменила ее собственной фотографией в любимом синем платье с кружевными рукавами и поясом с ладонь шириной.

– Это просто баловство.

– Ага, конечно. А я Санта Клаус.

В тот день Айви так и не пообедала. Они с Романом провели остаток дня на полуразрушенной детской площадке с пластмассовыми горками и ржавыми качелями, угощая голубей бутербродами из картофельного хлеба и копченой колбасы. Их встречи продолжались до конца лета. Парк. Библиотека. Магазин «Севен-Элевен». Речка. Детская площадка, на которой они лениво обрывали кусты ежевики, торчавшие сквозь проволочный забор. Однажды Роман принес с собой слегка потрепанную тетрадь с чернильными рисунками домов с пропеллерами, велосипедов, летающих на мыльных пузырях, и машин с огромными черными крыльями, словно у летучих мышей. Так он открывался перед Айви. Взамен она делилась с ним своими любимыми библиотечными книгами, а как-то раз даже великодушно переписала одно стихотворение Сильвии Плат на отдельный лист розовой бумаги, который неожиданно нашла в одном из журналов. Одной рукой даешь, другой – забираешь. Но она решила умолчать о причудах матери, китайских корнях родителей и магазинных кражах. Только глупец способен раздавать знания просто так – а ведь их, как и деньги, никто никогда не возвращает.

На следующее лето Айви раскрыла еще один секрет Романа. Покупая ветчину на школьные бутерброды в магазине мистера Моретти, она случайно уронила четвертак в отделе газированных напитков. Монетка укатилась к слегка приоткрытой лакированной двери красного цвета с медной ручкой. Внутри кто-то был. Послышался шепот, сопровождаемый сначала тяжелым вздохом, а затем тихим мужским стоном. Подумав, что кому-то плохо, Айви посмотрела сквозь щель и увидела массивный черный стол, рядом с которым стоял отец Эрнесто. На коленях перед ним сидела мать Романа: костлявые руки обнимают его за крупную талию, щека прижата к бедру.

Поначалу Айви показалось, будто они толкаются, хватаясь друг за друга и гневно фыркая в ответ, словно два китайских быка, сцепившихся рогами над мелкими кустиками, но вскоре стало ясно, что это звуки экстаза. Вниз по загорелому животу мистера Моретти спускалась полоска черных волос, напоминавшая ряды деревьев на горе, и когда он изгибался от наслаждения, их макушки шевелились, словно от легкого ветерка. Охваченная одновременно страхом и любопытством, Айви завороженно смотрела на происходящее, будучи не в силах сдвинуться с места. Тем временем, что бы она ни делала, миссис Ру закончила. Мистер Моретти издал тихий стон и, подняв глаза, уставился на Айви. Медленно, не отрывая взгляда, он нагнулся и слегка хлопнул мать Романа по щеке, однако что было после, Айви не видела: она повернулась и убежала.