Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Глава первая

Дурной год и плохая мода. – Трое влюбленных кавалеров. – Ночной вид квартала Мон-Оргейль.

В этот год – я говорю о 1680 году по Рождестве Христовом – монастыри Франции имели большой успех, так что Версальский двор едва сам не обратился в монастырь.

Появились разного рода страшные бичи, так например, появилась мания к отравлению, овладевшая большим светом и вызвавшая учреждение Уголовного Суда, осуждение к сожжению на костре Ла-Вуазен и допрос многих дворян, мужчин и женщин, имевших доступ ко двору. Только и было толку о какой-то комете, которая должна была разрушить наш бедный земной шар; а чтоб примириться с небом, вельможи, имевшие, как кажется, много оснований опасаться за свою душу, спешили раздавать свои имущества монахам, которые, не смотря на то, что проповедовали о кончине мира, все-таки принимали, вероятно, по духу смирения, эти тленные, но существенные богатства.

Сам великий король сделался вследствие этого задумчивым.

Выло известно, что он недолюбливал мысли о последней кончине до такой степени, что, не будучи в состоянии переносить вида колоколен церкви St-Denis, где ему был приготовлен склеп, он получил отвращение от своего С.-Жерменского дворца и велел себе выстроить новый в Версале.

Но одна только мысль, что эта ужасная комета угрожала разрушением всего его блеска, делала его хладнокровным к самому себе. Он переложил бы следующим образом стихи стараго Малерба:

Эта несносная комета напоминала ему знаменитую комету 1532 года, появившуюся перед смертью Луизы Савойской. Эта принцесса искренне говорила, что она появилась только для того, чтоб предзнаменовать это печальное событие – убеждение, ускорившее её агонию.

Двор был, следовательно, очень пасмурен; королева имела дурную привычку обижаться на то, что Король Солнце предпочитал ей всех её соперниц, хотя она и не отличалась ни молодостью, ни красивой наружностью. Это вызывало у неё почти постоянное дурное расположение духа. Она только что велела наглухо заделать самый удаленный и тайный вход в помещения её фрейлин, в Версальском дворце, чтоб этим помешать мародерству её знаменитого супруга.

Да к тому же настоящая фаворитка, г-жа де-Монтеспан, имевшая уже сорок первый год от роду – почти ровесница короля – чувствовала себя очень слабой вследствие трудных родов своего восьмого или девятого ребенка; эта слабость не могла, конечно, развеселить её нрава, обыкновенно сурового и упрямого.

Была ещё г-жа Ментенон, но, кроме того, что ей уже было сорок три или сорок четыре года, она, хитрячка, никогда вполне не выказывалась. Она сберегала свои прелести и свою благосклонность для монарха, а её любезность далеко не представляла безумной веселости.

Орлы христианского красноречия, Боссюэт, Флешье, Фенелон по очереди истощали в часовне Версаля сокровища своей энергии и своего дара утешать, примиряя их с редким искусством, за которое, впрочем, их не вполне долюбливали, самые строгие нравственные правила смирения, честности, евангельской непорочности со светским тщеславием.

Но все это не могло ещё восстановить обыкновенной живости и увлечения.

Однако подобное состояние не могло удовлетворить придворную молодежь, привыкшую к пышной, роскошной жизни, к тщеславным удовольствиям, дошедшим до крайности.

Самые бешеные из них по временам украдкой исчезали из Версаля и приезжали подышать воздухом Парижа, этого, по преимуществу, скептического города которому даже само разрушение и разные бедственные перевороты никогда не препятствовали продолжать пользоваться удовольствиями.

Там они ездили в театр, ресторан, играли в карты и кутили, как школьники, вырвавшиеся от присмотра учителя.

При таких то обстоятельствах, однажды вечером, в первых числах февраля, трое молодых людей шумно обменивались переполненными через край стаканами в одном из ресторанов квартала Монмартра.

Это были офицеры, как можно было судить по их блестящим мундирам, и все трое принадлежали к лучшим корпусам, – двое из них служили в королевском жандармском корпусе, один во флоте.

Ужин приближался уже к концу, хотя он и продолжался очень долго, так как это был дружеский кружок, собравшийся после долгой разлуки: моряк был в плавании, а жандармы дрались в Валансьене. Они собрались тут, чтоб иметь возможность задушевно приветствовать друг друга наедине, без женщин, без посторонних, так что никто не мешал их откровенной беседе и их излияниям.

Излияния эти были в полном ходу в ту минуту, как мы входим в кабинет, нарочно избранный для этого маленького празднества.

Все были оживлены, разгорячены, но никто не был пьян; что именно и нужно для живой беседы.

– Ах! прелестный вечер, господа, – сказал моряк. – Я редко чувствовал себя счастливее, и в таком состоянии, в каком вы меня видите, я всегда брежу о всемирном счастье.

– И все это, – сказал один из его друзей, улыбаясь, – из-за одного лишь взгляда женщины, украдкой уловленного в узком проходе!

– Видишь ли, мой милый Генрих, – возразил моряк, – вы все – слишком счастливые смертные, далеко не так цените эти маленькие блаженства, как я.

– Я протестую! – вскричал третий. – Мы не менее твоего, суровый старый моряк, чувствительны к благосклонностями, по крайней мере, что касается до меня, то я признаюсь в этом, не краснея, сколько бы я ни менял гарнизона, здесь всегда кто-нибудь заживет, – сказал он, ударяя себя в грудь.

– Знаю, знаю! Вы оба также влюблены! И по странному стечению обстоятельств, оба влюблены в двух прелестных красоток, подруг дамы моего сердца, и они вместе составляют трио, подобное тому, которое мы образуем в настоящее время.

– И они все три также красивы, осмеливаюсь сказать, как храбры мы все трое.

– Подруги короля, фрейлины его двора, как мы – братья по оружию и его офицеры.

– Шарль прав, – вскричал Генрих, – это совершеннейшая трилогия.

– И ты считаешь нас менее себя чувствительными к благосклонностям наших красавиц! – сказал Генрих.

– Я выражусь яснее, – сказал моряк, мысли которого, быть может, вследствие его профессии представляли серьезный характер, даже когда он говорил самым веселым образом, – вот что я хотел сказать: что, дыша одним воздухом с этими прелестными молодыми девушками, которые вас любят, и будучи в состоянии их видеть каждый день, близко подходить к ним, вы не знакомы с этой тоской по разлуке, причиняющей много забот, но также вы и не испытали сильных радостей при возвращении!..

– О, дорогой энтузиаст!..

Испустивший этот возглас не был однако ни менее его пылок, ни менее его восторжен, так как все трое обладали великодушными, горячими, храбрыми и влюбчивыми натурами, как это и подобает двадцатипятилетним мушкетерам.

– Подумайте же только, добрые друзья, что ведь я не видал мою дорогую Мари уже восемнадцать месяцев, с тех пор как я плаваю по морям.

– Да, это правда!

– И то в последний раз я видел её в этом старинном Руэргском замке, где живут нелюдимо семейства д’Эскорайлль и Фонтанж. Ей было всего семнадцать лет, и тогда уже была видна её чудесная красота, которою теперь все восхищаются и о которой все в настоящее время кричат!.. Ах!..

– Ну что же! Помилуй меня Бог, – сказал один из его собеседников, – ты сейчас вздохнул!

– Она находится на верху блаженства, – сказал шаловливо другой, – вот это уже нелогично!

– Это правда, но это невольно.

И точно какая-то тень промелькнула на его лбу.

– Ну, что это значит? Ты делаешься мрачным?

– Да, это безумие!.. – сказал он, понуря голову. – Что вы хотите, нельзя совладать с подобными впечатлениями… Я расстался с Марией Фонтанж, следовательно, около полутора лет тому назад, чтоб присоединиться к эскадре в Бресте, а месяц спустя, она поступила к принцессе Генриэтте, в качестве фрейлины.

– Да, на самом деле, такая фрейлина, которую великая княгиня может признать!

– Это правда, все правда… Но между нами нет тайн. Ну, так! я лучше бы желал, чтобы она оставалась в этом древнем замке, возвышающемся на хребте горы, где я её узнал, среди своего патриархального семейства и своих диких мужиков, чем среди вашего двора.

– Профан! – вскричал Генрих.

– Ревнивец!.. – пробормотал Шарль ему на ухо.

Молодой моряк пожал ему руку и в свою очередь пробормотал:

– Да, я этого боюсь, ревнив!..

Остальные двое обменялись быстрым и странным взглядом; на минуту смех замер на их губах. Они ничего не отвечали.

– Видите ли вы, – начал он опять, погруженный в свою страсть и свои тревожные мысли, – я ведь был так счастлив в продолжении тех двух месяцев, которые я провел в этом Руэргском замке! Я приехал туда не один на несколько охот на кабана, без всякого преднамерения, едва подозревая даже о существовании там молодой девушки.

– Романтическое приключение!

– Да, и из прекрасного романа!.. Мария Фонтанж явилась мне подобно лучезарному явлению. Ах! конечно, всё окружающее также тому много способствовало: это феодальное, дикого вида жилище, эти Руэргские и Овернские крестьяне с их строгой физиономией, меня самого удивившей, меня, только что вырвавшегося из степей своей милой Бретани! А потом, вокруг неё, такой молоденькой, такой свежей, такой белокурой, эти старые родители, о которых можно было подумать, что они нарочно вышли из какой-нибудь закоптелой комнаты, чтоб оттолкнуть!..

– И вот, как возникает любовь, сказал Генрих Ротелин, – давайте господа, выпьемте за здоровье любви?

– И ты полюбил прекрасную Марию, – сказал Шарль Севинье.

– Так же, как любите вы; ты, Генрих – Анаису Понс, ты, Шарль – Клоринду Сурди… Но ведь два месяца так скоро пролетели, и настало уже время отъезда: мой начальник эскадры, г-н Турвиль, вызывал меня в Лариен.

– По крайней мере ты не уехал, не заручившись прежде каким-нибудь знаком памяти, словом, обещанием…

– Да, я все это увозил с собой и, кроме этого, ещё преисполненное радости свое сердце, а потом вы уже знаете остальное: надо было драться и плавать до того блаженного дня, когда эскадра остановилась наконец отдыхать в Дюнкере, и я прилетел в Версаль.

– Где же ты увидал прекрасную Марию?

– Мельком только. Ах, какая ужасная вещь ваш двор со своим этикетом!.. Не будь там девицы Фонтанж, я не ступил бы туда ногой, гораздо более предпочитая свой корабль и службу на нем. Я стоял в галерее, когда проходил король, сопровождаемый принцессами, в свите которых находилась и моя дорогая Мария, сейчас же узнавшая меня и улыбнувшаяся мне. Вот и всё тут.

– То есть на нынешний день только, так как ты увидишь ее, сколько пожелаешь, стоит только тебе участвовать в охоте, где примет также участие и двор. Тогда мы отправимся по полям и лесам из Версаля в Медон, а из Медона в Марли.

– Ах! – сказал молодой моряк, снова вздыхая, – во сколько раз я предпочел бы одну из наших прогулок пешком, наедине, в Овернских горах!..

– За неимением подобной прогулки, – сказал Шарль Севинье, понижая голос, – Анаиса и Клоринда сумеют предоставить тебе четверть часа разговора с их подругой; положись только на них… О эти фрейлины, видишь ли, это женщины очень хитрые!..

– Следовательно, господа, я вполне доверяюсь вам.

– Хола! – вскричал Генрих Ротелин, взглянув на часы: – Однако одиннадцать часов!..

– Ну, что же! ничего ещё не потеряно. Пойдем ли мы туда, куда собирались? – спросил Шарль.

– Более чем когда-нибудь! – сказал моряк. – Я так мало времени могу пробыть в Париже, что желаю употребить его в пользу, посетив все его достопримечательности.

– А место, куда мы отправляемся, – возразил другой, – пользуется не последней славой.

– Обыкновенное явление для всякого запретного плода.

– Пойдемте, господа, застегнем наши пояса, да и в путь!

Они надели свое оружие, висевшее на стене, трактирщики подали им их шинели, и они втроем вышли на улицу.

А на самом деле, они все трое были прекрасные мужчины, имевшие горделивую осанку, удало носившие свои шляпы и попиравшие смелым шагом мостовую.

Впрочем, не было никого, кто бы мог за ними наблюдать.

Был сильный холод; улицы были пусты, единственные живые существа, встречающиеся на них, были быстрые тени, пересекавшие там и сям мостовую и исчезавшие в переулках и глухих улицах, пользующихся дурной репутацией, где даже в настоящее время, несмотря на всё великолепие великого царствования, кипели последние скопления дворов Чудес.

Квартал Мон-Оргейль, как известно, отличался этим уже с незапамятных времен, чего, благодаря его местоположению, не могли искоренить ни указы, ни надзоры.

Это легко понять, если только вспомнить, что за удушливые лабиринты были ещё в 1866 году на улицах Нищенства, Реаль, Мондетур, Лебедя, Вердере, Французской и других.

– Гей! – сказал один из наших ночных гуляк, указывая на пару силуэтов, забившихся при их приближении в угол одной из глухих улиц. – Вот, господа, если я не ошибаюсь, бездельники, ожидающие какого-нибудь приключения; они, однако, не считают нас достойной для себя дичью.

– Или, может быть, они боятся наших рапир, – ответил Шарл.

– Право срам, что во время самого прекрасного царствования в мире на мостовой короля встречаются подобные исчадия ада.

– Полно! мой милый, надо же, чтоб всякий жил, что касается меня, то я чувствую, что мое сердце в настоящую минуту полно снисходительности. Но в каком дьявольском вертепе живет, однако, ваш приятель, и по каким дорогам, Бог мой, нужно пройти, чтоб его найти!

– Дело в том, что ведь это не одна из лучших местностей Парижа. Немного терпения! Вот мы уже пришли на улицу Харангери – ещё десять шагов, и мы дойдем до нашей цели.

– Харангери – верное название! – сказал моряк. – Вы меня ведете не по улицам, а по каким-то клоакам. Честное слово, при моей кочевой жизни я никогда много не изучал Парижа, но я об этом также нисколько не сожалею – разве только из любопытства.

– Любопытство и развлечение, милый друг! – сказал Шарль. – Тут есть всё; я вызываю для соревнования с ним какую угодно другую столицу. Зато, когда его изучишь, попробуешь его жизнь, то, конечно, никогда не пожелаешь более с ним расстаться.

– Однако король в нём не живёт?

– О! король останется королем! да и потом, будь сказано между нами, как в отношении резиденции, так и в других вещах, наш монарх немного непостоянен.

– Говорите все, что вам будет угодно, господа, но я не променяю блестящей палубы своего корабля и чистого и вольного морского воздуха на эту грязную мостовую, эту удушливую атмосферу ваших переулков, где даже яркость прекрасной луны, блистающей там вверху, едва заметно.

– О! о! если б прекрасные глаза, одной нашей знакомой тебя об этом попросили!

– Я в свою очередь попросил бы эти прекрасные глаза следовать за мной… Я – окончательный дикарь; дворцы меня пугают; я чувствую себя стеснённым среди всего этого придворного этикета. Вот я например, вчера едва мог уделить четверть часа времени, чтоб поехать засвидетельствовать свое почтение моей прекрасной и милой двоюродной сестре, госпоже де-Кавой, статс-даме принцессы.

– Напрасно, такой роднёй нельзя пренебрегать, а как женщина она достойна всякого уважения.

Прибавим, между скобками, что замечание это было весьма основательно, так как, всецело погруженный в свой исключительный идеал и думая только о Марии Фонтанж, Ален, избегая свою двоюродную сестру, лишался в ней одной из наиболее к нему расположенных помощниц. Но что хотите вы от влюбленной двадцатипятилетней головы.

– Вот мы и пришли, прервал Генрих, а вот и дом.

Они вышли на перекресток пяти или шести маленьких улиц, и над кучей домов всего заметнее выдавалась своею величиною мрачная неправильной архитектуры церковь Сен-Жак де-ла-Бушери, над которой возвышалась ещё высокая башня. Они собирались уже перейти площадь, чтоб дойти до указанного дома, как вдруг перед ними на пути что-то зашевелилось между двумя тумбами. Это был нищий, стоящий на костылях и до такой степени разбитый, что с большим трудом мог немного выпрямиться.

Глава вторая

Человек на костылях. – Подозрительный дом. – Дама в мантии. – Надушенный платок. – Услуга за добрый совет.

При виде этого нищего, вытянувшегося и охающего, гуляющие остановились в изумлении.

Это было первое живое существо, которое они встретили во все время своей продолжительной прогулки, исключая некоторых теней на улицах Монмартр и Мон-Оргейль. Но последние только проскользнули мимо них, даже не подходя к ним.

– Подайте Христа ради… – заговорил однообразным тоном нищий, принужденный прислониться к одной из тумб, чтоб протянуть им свою шапку, а другим плечом опереться на свою обыкновенную подпорку.

– Клянусь вам! – божился Генрих Ротелин, – это весьма странное место и время для собирания подаяния!

– Бедный, немощный, без пристанища, добрые господа! – начал опять нищий.

Моряк опустил руку в карман и совсем протянул её уже, чтоб кинуть монету в двенадцать су в его шапку.

– Подожди, милый друг, – сказал Шарль Севинье, удерживая его руку, – этот бездельник напоминает мне висельника.

– Как вы жестоко относитесь к бедному народу!.. – промычал плаксивым голосом старик, разглаживая жалобным движением свою длинную, седую бороду.

– Оставь же, друг мой, – сказал моряк, бросая свое подаяние в его засаленную шапку, – будь он миллионер, то он не просил бы милостыни в этом углу и в такой холод; а потом двенадцать су никогда никого не разорят.

– А могут принести счастье тому, кто их подает, – сказал нищий.

– Черт возьми! – воскликнул Севинье, – вот наглый мошенник! Отчего ты не идешь ночевать в приют Добрых Бедняков?

И он сделал угрожающее движение, которое было остановлено молодым моряком.

– Ты это напрасно делаешь, – вмешался Генрих Ротелин. – Видишь ли, милый друг, ты не знаешь Парижа; он населён бездельниками, которых вместо того, чтоб подавать им милостыню, надо бы бить палками. Чтоб очистить от них улицы, король велел выстроить приюты и ночлежные дома; но эти мошенники боятся почему-то туда показываться.

– Очень строги вы к бедному народу, ваше благородие, – промямлил старичок, отодвигаясь однако осторожно, так как боялся, что, пожалуй, за угрозой последует действие.

– Пойдемте, господа, – возразил моряк; – мы слишком медлим по пустому, оставим этого несчастного. Ступай спать, старик, и не вступай ни с кем в ссору.

– Да поможет вам Господь Бог! – отвечал этот последний.

Но он не ушел со своего места, как это ему советовали, а следил глазами за тремя молодыми людьми, идущими по площади.

Луна ярко освещала это пространство, её живой и ясный свет отчетливо обрисовывал их профиль и выказывал все кривизны, неровности и живописные покатости различных древних построек.

Квартал был беден, очень тёмен; большая часть этих домов были одноэтажные, а самое большое двухэтажные. Нигде не виднелось ни одной полосы света сквозь окна со ставнями в виде косоугольных стеклянных дверей, придерживаемых свинцовыми желобками и принадлежащих к средним векам.

Тот дом, к которому направлялись наши искатели приключений, стоял среди других; он был узенький, мрачный и скромной наружности. К косой двери с потемневшими дубовыми вставками вели три шероховатые ступени. Слуховое окно, проделанное на верху, было заграждено прочной решеткой.

Видя, что они направлялись именно туда, хромой вдруг оставил свое гнездо и, взяв костыли под мышку, пошёл за ними следом такой быстрой походкой, что немного недоставало, чтоб он их перегнал. Кто его видел и слышал две минуты тому назад, никак не мог бы предполагать, чтоб он отличался таким проворством.

Севинье, шедший впереди, взошёл на ступени и, взяв молоточек, постучал им несколько раз. Он немного подождал; ответа не было.

– Все спят, – сказал он.

Он уже брался за молоток, чтоб снова начать стучать, как вдруг услыхал легкий шум, остановивший его руку.

Отворялось слуховое окно.

– Кто стучит? – спросил шёпотом голос.

– Королевские дворяне, отворяйте смело.

– Покажите мне белую монету, хотя и не большую; отверстие кружки находится там над калиткой.

– А! а! понимаю!.. – сказал молодой человек, улыбаясь; – сюда даром не входят.

– А времена слишком тяжелы, чтоб верить в кредит каждому, – прибавил голос.

– Возьмите, мой друг, и вы получите ещё втрое, если отпустите нас отсюда довольными.

Он просунул сквозь указанное окно луидор в двадцать четыре ливра.

– Хорошо, – сказал опять невидимый собеседник, – я вас сейчас впущу, только я вас предупреждаю, что хозяин занят приятным обществом, и поэтому надо вам будет немного подождать.

– Отворяй, проклятый болтун, мы подождем; а то у этой двери можно замерзнуть.

Незнакомец наконец решился; он прежде всего затворил окно; потом заскрипели задвижки, и дверь немного приотворилась; именно настолько, чтоб посетители могли войти один за другим.

– Что за предосторожности! – сказал со смехом морской офицер; – для входа в эту адскую дверь делают более церемоний, нежели в двери рая.

Генрих Ротелин также в свою очередь прошел в калитку, и моряк, последовав за ним, собирался уже вступить на первую из трех ступеней.

Но вдруг он почувствовал, что его что-то удерживало и с удивлением обернулся. Это был старый нищий, осмелившийся совсем приблизиться к нему и удерживавший его за полу его шинели.

– Что это значит? – спросил он его резко.

– Господин, – сказал хромой со странной настойчивостью в голосе, – прошу вас, не входите туда.

Всё это было настолько странно, что молодой человек не захотел тотчас же, как бы это сделал во всяком другом случае, силою отделаться от этого странного и надоедливого человека.

– Что тебе нужно, старик? – спросил он.

– Дом этот приносит несчастье, сударь; умоляю вас, – продолжал настаивать старик, – не входите в него.

– А! нет, это уже слишком сильно… Или ты сумасшедший, или до дерзости смел… Ну-ка, пусти меня; я этого хочу. – Сильным движением он действительно заставил его выпустить свою шинель и взошел на две ступени; но на третьей он увидал, что один из костылей нищего загораживает ему путь к двери.

– Ты наконец, – сердито сказал он, – выводишь меня из терпения!

Он хотел уже схватить длинную палку, сделанную из крепкого дерева и обитую железом, но с новым изумлением заметил, что её держала рука никак не менее сильная, чем его.

– Нет!.. – глухо, но выразительно сказал нищий, – месье Ален де Кётлогон, вы туда не войдете!..

Невидимый привратник, подождав несколько минут и видя, что никто более не входит, затворил наконец дверь.

Молодой моряк не обратил на то внимания; а живо сошел со ступеней и, обращаясь к своему собеседнику, вновь уже принявшему свой вид хромого, вдвое ещё согнувшемуся и хныкавшему, вскричал:

– Ты произнес мое имя! Каким образом ты его знаешь?… Откуда ты его узнал?

– Это вас не касается; я вас знаю, этого достаточно; даю вам честное слово бродяги, что я не желаю вам зла.

– Я в Париже только с сегодняшнего дня.

– Умоляю вас, не теряйтесь в догадках. Примите добрый совет, хотя он и исходит от нищего. Еще раз прошу вас, не входите в эту трущобу: она может принести вам лишь одно несчастье, что она и сделает всем тем, которые туда покажутся.

– Вот как! Но если ты имеешь такие хорошие сведения, то ты должен знать, что я иду туда только для развлечения…

– Да, – пробормотал нищий мрачным голосом; – но есть лица, которые отправляются туда искать нечто другое.

– Ты меня выводишь наконец из терпения, разве ты шпион, назначенный для того, чтоб ходить по моим пятам? Воображаешь ли ты, что я это потерплю?

– За вами следить? Зачем это!..

– Это правда. Но тогда?..

– Слушайте, ваше благородие, так как вам непременно нужны объяснения, то почему вы не начнете с самого естественного: вас сейчас было трое, вы одни подали мне милостыню, несмотря на грубое обхождение со мною ваших товарищей. Благодеяние никогда не пропадает даром, и я предлагаю вам услугу за ваше подаяние; я снова клянусь вам, хотя вы и не можете этого оценить, что мой совет умен!

– Хорошо! но это мне не объясняет еще, откуда ты знаешь мое имя?

– Ба! разве мы, при нашем ремесле нищенства и бродяжничества, не всех знаем?

Молодой человек покачал головой, мало удовлетворившись ответом.

– Наконец, зачем же ты упорствуешь, пытаясь твоей самовольной властью, преградить мне вход в это жилище.

– Потому что, – отвечал нищий, понижая все более голос и бросая украдкой взгляд вокруг себя, – потому что это притон ядов и отравителей!

– Г-м… – сказал моряк, честный и выразительный взгляд которого с невольным отвращением направился на черную дверь. – Сюда, следовательно, входят не из одного любопытства и развлечения, как я с друзьями, чтоб погадать только о судьбе, или желая расстроить чью-нибудь свадьбу?