Зелёный Вихрь, Жёлтая буря. Часть первая
Цун Эр
1870 год. Офицер Прусской армии Лотар Ланков отправляется в Цинский Китай для завершения сделки по продаже новейших пушек Круппа. Маньчжурский генерал Мао втягивает его в гущу кровавых сражений между императорскими войсками и дунганскими повстанцами. Невероятная жестокость и вероломство генерала вынуждают Лотара совершить поступок, который навсегда изменит его жизнь…Роман создан на основе реальных событий.
Зелёный Вихрь, Жёлтая буря
Часть первая
Цун Эр
Редактор Цунваз Арбуду
Корректор Анна Бичевина
© Цун Эр, 2024
ISBN 978-5-0062-5711-5 (т. 1)
ISBN 978-5-0062-5712-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
В основе романа лежат реальные события восстания дунганского народа против Цинской власти в Китае и его тяжелого пути к обретению своей новой родины на просторах Российской Империи.
День завтрашний – возможно самая большая тайна на свете.
Глава первая
1871 год. Империя Цин. Провинция Ганьсу
Ранним мартовским утром вышеупомянутого года на каменистом холме к северу от зубчатых бойниц высокой стены, опоясывающей древний китайский город-крепость Лияньчжоу, появился Лотар Ланков, старший канонир-испытатель компании «Крупп» в чине оберлейтенанта от артиллерии Прусской Императорской армии. Со смыкающимися от усталости глазами он из последних сил держался на взмыленном, до полусмерти загнанном коне, по широкой груди которого клочьями стекала набухшая, белая пена. Натянув поводья и чуть приподнявшись в стременах, Лотар внимательно осмотрелся по сторонам.
Прямо перед ним лежал город. Из-за широкой каменной стены с четырьмя сторожевыми башнями на углах выглядывали парящие в небе остроконечные верхушки пагод и резная деревянная крыша Храма Небесной Гармонии. На запад и восток от города, подобно двум вьющимся рукавам, отходила Длинная стена, петляя и теряясь в бурых вершинах бесконечной гряды крутых гор, поросших густым кустарником. Разрушенная, осыпавшаяся, просевшая от неумолимого возраста и бесконечных песчаных бурь, она напоминала гигантский хвост сказочного дракона с темными проломами выпавших зубьев.
Бесчисленное множество жалких глинобитных мазанок лепилось к городу со всех сторон. За ними тянулись ровные, ухоженные, с ростками пробивающейся зелени огороды и поля. Они резко обрывались у каменистых оврагов пересохших русел, когда-то протекавших здесь рек. Далее брала свое начало безжизненная холодная китайская пустыня, теряющаяся в варварских северных просторах.
Возле распахнутых широко, словно зев исполинского красного дракона ворот, было многолюдно. Горбатые быки тянули в город тяжелые двухколесные телеги, груженные углем и хворостом. Одетые в невообразимо грязные рваные лохмотья нищие и калеки не давали прохода крепким крестьянам, толкающим свои, доверха наполненные овощами и фруктами тачки. А в западные ворота погонщики вгоняли верблюжий караван купцов-сартов в цветастых халатах и белых чалмах. Они сопровождали свои знаменитые турфанские сухофрукты, зачастую просто прикрывающие более дорогой товар – афганский опиум. Домой обычно купцы возвращались с увесистыми хурджунами, наполненными ценными поделками из яшмы и нефрита. Копыта их резвых коней тонким пунктиром взбивали за собой фонтанчики пыли на извилистой ленте дороги, скоро теряющейся среди горных стен Хесийского коридора. Так именуется гигантский природный проход, соединяющий центральные провинции Китая с северо-западным, магометанским Синьцзяном. Бесконечная череда впадин и подъемов, благодатных долин, волшебных оазисов тянется по этому чуду мироздания добрую тысячу километров, с одной стороны вдоль северо-восточных предгорий Наньшанских гор, предвестников великих Гималаев, и осыпающихся под натиском песчаных бурь каменных скал Бэйшаньского нагорья с другой.
Людские потоки, стекающиеся от всех четырех городских ворот, соединялись на главной торговой улице. По обе стороны, стена к стене, соседствовали закусочные, с выставленными на улицу жаровнями и пароварками, аптеки, со всевозможными кореньями, высушенными ящерицами, пауками, перемолотыми в порошок рогами носорогов, антилоп и сибирских оленей. В огромных стекляных банках, наполненных крепкой рисовой водкой, чернели клубки ядовитых змей. Время от времени настойку с помощью бамбуковых трубочек сливали в небольшие фарфоровые кувшины и быстрые слуги торопливо уносили их своим обессилевшим хозяевам-сладострастцам для пополнения утраченой силы «чи».
Вдоль всей улицы не смолкало пение птиц. Мелкие степные жаворонки в просторных плетеных корзинах вытягивали такие сложные рулады, что восхищенные ценители птичьего пения смолкали и, прикрыв глаза, надолго погружались в звонкие трели.
Возле лавок с нефритовыми украшениями и благовониями скапливались в основном женщины-маньчжурки с набелеными лицами, высокими прическами, украшенными дорогими гребнями и цветами. Их роскошные яркие халаты-ципао из дорогого шелка вызывали откровенную зависть у простых ханьских женщин, одетых в грубые бесформенные ватные кофты.
Съежившись под порывами пронизывающего до костей северного ветра, Лотар отвел взгляд от излучавшего тепло и сытость города. Теперь его взору предстала бесконечная серая пустыня, с белесыми пятнами солончаков и комками желтоватых верблюжих колючек. Под ярко-голубым небом и полуденным солнцем виднелся простор до самого горизонта, у северо-западной кромки которого вырисовывались лиловые очертания Наннаньских гор. На мгновенье невеселые мысли охватили его: «Господи, как переменчива судьба. Как легко играет она нами. Сегодня преподносит тебе все сладости жизни, а завтра бросает в пропасть, где надо за них платить. Еще вчера мне подавали обеды из сорока блюд, стелили одеяла на лебяжьем пуху, я командовал тысячами солдат. А сегодня бегу, сам не зная куда, безо всякой уверености, что удастся раздобыть хотя бы тарелку холодной похлебки и выспаться там, где есть немного тепла…»
Его мысли прервал не очередной порыв ветра, а взвившийся и мгновенно развеявшийся вдали тонкий клубок сизого дыма. Он вырвался из купола сливающейся с темной землей войлочной юрты монгольского скотовода. Лотар встрепенулся, провел замерзшей ладонью по разгоряченному от мыслей лицу и, дернув поводья, направил в ту сторону свою измученную лошадь.
* * *
В это же время в Восточные ворота города-крепости Лияньчжоу въехал всадник в военной одежде. Он грубо расталкивал толпу, налево-направо размахивая нагайкой из сыромятной кожи с вплетенными в нее железными шариками. Городские стражники в синих курмах[1 - Курма – солдатская куртка.] с белыми кругами на груди и пиками наперевес кинулись к грубияну. Однако приблизившись, остановились, как вкопанные. На рукавах черного плаща красовались серебряные нити вышитых ястребов, а грудь украшала круглая желтая нашивка со львом, обшитая синей каймой. Это были атрибуты старшего офицера по особым поручениям. Стражники тут же стали своим оружием разгонять возмущающийся народ, расчищая ему путь. Всадник пришпорил коня и, гулко цокая копытами по вымощенной камнем улице, доскакал до центральных ворот городского ямыня, где его остановил вооруженный караул. Спешившись, он бросил поводья худому солдату с длинным фитильным ружьем на плече.
– Напои и накорми коня, – в голосе сразу почувствовался командирский тон. – А вы проводите меня в канцелярию уважаемого даотая Чжан Сяолуня.
Взгляд его едва скользнул по согнувшемуся в поклоне караульному унтер-офицеру.
– Высокоуважаемый даотай присутствует на казни преступников, господин офицер, – чуть приподняв голову, ответил караульный и вновь застыл в поклоне.
– Так ведите меня туда! – приказал офицер.
Городской ямынь занимал значительную часть города и был обнесен кирпичной стеной. Вглубь от входа по обе стороны вытянулись приземистые казармы местного гарнизона. Ряд пушек из тусклой меди на деревянных лафетах и пирамидки каменных ядер перед ними изображали высокую боевую готовность.
По соседству с казармами располагалась тюрьма. В последние годы заключенных стало так много, что для них не стало хватать камер. И тогда во внутреннем дворе, позаимствовав опыт кашгарских правителей из Синьцзяна, вырыли множество глубоких ям-зинданов, запирающихся сверху тяжелыми решетками. Дно ям застелили соломой. Но меняли ее крайне редко, и ямы, кроме того, что воняли до омерзения, кишели еще червями, вшами, пауками и прочей гадостью.
Сквозь толстые кирпичные стены камер для пыток просачивались наружу дикие стоны и крики истязаемых преступников.
– На «железном коне» даже невинный младенец сознается, что он разбойник, – с довольной усмешкой заметил караульный унтер-офицер. Гонец в ответ промолчал. Ему, маньчжурскому императорскому старшему офицеру, было ниже своего достоинства вступать в разговор с каким-то незнакомым ханьским унтером. Однако он знал и хорошо представлял себе это орудие пыток. Конь, хоть и назывался железным, был на самом деле деревянным. Но от шеи до крупа он был усеян остриями длинных кованых гвоздей. От одного его вида подкашивались ноги даже у матерых преступников.
Они молча миновали тюремные застенки, прошли мимо вечнозеленых самшитовых газонов с мраморными фонтанами и остановились у каменной лестницы, ведущей в Павильон Справедливости, который охраняли устрашающие изваяния львов и крепкие стражники в черно-синих боевых одеждах с не менее свирепыми лицами и длинными пиками в руках. Увидев офицера высокого ранга в сопровождении караульного, они тут же склонились в соответствующем поклоне.
– Господин офицер, на место казни вас проводят люди из охраны высокоуважаемого даотая, – учтиво предупредил караульный и, сказав несколько слов одному из стражников, удалился.
Казнь преступников происходила на городской площади Веселого огня. По праздникам здесь обычно запускали в воздух фейерверки, а бродячие артисты устраивали свои представления. Но уже несколько лет площадь служила местом казней. Народ, поначалу со страхом и любопытством толпами собиравшийся поглазеть на последние мучения других, очень скоро устал от них, и потому зевак в этот день собралось немного. Даотай Чжан-Сяолунь восседал в кресле за столом, покрытым красным шелком. Несмотря на императорский запрет, он был заядлым курильщиком опиума. Яд иссушил его, и лицо превратилось в подобие маски, обтянутой тонким кожаным пергаментом. Увидев офицера в сопровождении своих стражников, он взмахом руки остановил зачитывающего обвинение чиновника, поспешно поднялся и вышел навстречу.
– О, дорогой Тун Бао! Как я рад видеть вас! Мы стали так редко встречаться, – лицо-маска расплылось в радостной улыбке.
Офицер Тун Бао совершил несколько почтительных поклонов.
– Уважаемый даотай Чжан, какое счастье видеть вас снова! Служба не позволяет лишний раз заехать. Сегодня я по личному поручению вашего дяди.
– Как здоровье дяди? Не пострадал ли он во время боёв? – учтиво поинтересовался даотай.
– Основные бои после взятия Саньципу завершились. Все опасности миновали его. Он, как всегда, полон сил и энергии, – почтительно прозвучал ответ.
– Дорогой Тун Бао, вы, верно, устали с дороги и очень голодны. Я сейчас же прикажу, и вас отведут в мою резиденцию, – на лице-маске вытянулась учтивая улыбка, обнажив крупные, желтые зубы.
Офицер Тун Бао выглядел бодро, словно не оставил позади себя целую тысячу ли пути. На круглом, скуластом лице розовел румянец, признак доброго здоровья.
– Уважаемый даотай Чжан, ваше благородное сердце преисполнено добротой и заботой. Но служение нашему великому императору превыше всего. Нам требуется немедленно распространить по городу приказ о поимке опасного преступника. – Он почтительно передал даотаю опечатанный свиток. – А я, если позволите, постою в стороне и дождусь окончания сей процедуры.
Даотай незамедлительно сорвал печать, внимательно прочитал и тут же передал свиток стоящему рядом чиновнику, грозно предупредив его о срочности и важности приказа. Затем обернулся к Тун Бао.
– Нет, нет. Вы сядете рядом со мной. Давайте поскорее покончим с этими изменниками и отправимся на обед.
Даотай приказал принести еще одно кресло, учтиво провел посланика генерала к столу, покрытому красным шелком, подождал, пока тот не снял с головы кожаный шлем, усадил его и только затем вновь взмахнул рукой. Чиновник быстро зашевелил губами, дочитывая обвинение.
– Дунганские солдаты-дезертиры, – с презрением произнес даотай Чжан Сяолунь, – разбегаются из армии, как тараканы по щелям. О своем долге перед Сыном Неба совсем забыли. Только и твердят: «Грех своих братьев убивать».
– А свои кто? Жалкие мятежники и разбойники, неблагодарные изменники, посмевшие объявить нам джихад, – добавил Тун Бао.
