Магия ворона

Margaret Rogerson

AN ENCHANTMENT OF RAVENS

Публикуется с разрешения автора и литературных агентств KT Literary, LLC и Prava I Prevodi International Literary Agency.

© Margaret Rogerson, 2017

© А. Филонова, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2019

Глава 1

В МАСТЕРСКОЙ пахло льняным маслом и лавандой; на холсте блестели мазки желтого сурика. После долгих часов работы шелковый кафтан Овода на портрете был практически доведен до совершенства.

Работать с Оводом было непросто: тяжелее всего было убедить его надевать один и тот же костюм на каждый сеанс. Перед наложением нового слоя масляные краски должны высохнуть, и на это уходят дни; но Овод отказывался понимать, что я не могу просто взять и переделать весь его наряд по ходу работы, если ему в голову вдруг придет что-нибудь более привлекательное. Он был невероятно тщеславен даже по меркам фейри, хотя с тем же успехом можно было назвать пруд «необычайно мокрым» или же медведя – «удивительно мохнатым». Обезоруживающее свойство. Особенно если учитывать, что это создание могло бы уничтожить меня на месте, даже не изменив своих планов на вечерний чай.

– Мне кажется, на рукавах не хватает вышивки серебряной нитью… – произнес он. – Что думаешь? Ты могла бы ее добавить?

– Разумеется.

– И если бы я выбрал какой-нибудь другой шейный платок…

Мысленно я закатила глаза, но виду, конечно, не показала: губы, как и два с половиной часа назад, по-прежнему растягивала натужная вежливая улыбка. Малейшая грубость могла стать моей последней ошибкой.

– Я могу изменить ваш платок, если мы оставим его приблизительно того же размера. Но тогда мне потребуется еще один сеанс, чтобы закончить.

– Ты просто чудо. Гораздо лучше моего прошлого портретиста – он был тут совсем недавно. Как там его звали? Себастьян Многорезвый? Неприятный тип, от него всегда странновато пахло.

Я не сразу поняла, что Овод имеет в виду Силаса Мэрриуэзера – мастера Ремесла, почившего еще три столетия назад.

– Благодарю вас, – проговорила я, – за столь чуткий комплимент.

– Это так занятно – наблюдать за тем, как Ремесло меняется с течением времени, – продолжил он, едва обратив внимание на мои слова. Гость потянулся к подносу, стоявшему рядом с диваном, и взял с него одно из пирожных, но не сразу отправил в рот, а какое-то время с интересом рассматривал его – подобно энтомологу, который вдруг обнаружил жука с головой, растущей задом наперед. – Ты думаешь, что уже повидал достаточно, что род человеческий на большее не способен, но глядь – и появляется какой-нибудь новый метод глазурования керамики или вот эти чудесные маленькие пирожные с начинкой из лимонного заварного крема.

Меня уже не удивляли странные манеры фейри. Не отводя глаз от его левого рукава, я продолжила накладывать желтоватые мазки, придавая шелку на портрете дополнительный глянцевый блеск. Я, однако, не забыла то время, когда их поведение еще казалось мне непривычным и пугающим. Они двигались иначе, не так, как люди: плавно, точно, с характерной строгостью осанки, идеальные до кончиков пальцев. Они могли не шевелиться и не моргать часами или передвигаться с устрашающей быстротой: ахнуть не успеешь – они уже настигли тебя.

Я откинулась на спинку стула, все еще держа в руке кисть, и окинула взглядом портрет целиком. Почти готово. Вот оно – оцепенелое подобие Овода, такое же неизменное, как и он сам. Причина, по которой прекрасный народец так обожал портреты, оставалась выше моего понимания. Я могла предположить, что это было как-то связано с их тщеславием, а еще с ненасытным желанием окружать себя человеческим Ремеслом. Они не задумывались о своей юности, потому что не знали ничего иного, и к моменту их смерти, даже если бы она вообще наступила, эти портреты все равно давно бы уже истлели. На вид Оводу было лет тридцать пять. Как и другие фейри, он был высок ростом, статен и красив. Цвет его голубых глаз напоминал кристальную чистоту неба после прохладного дождя в летнюю жару, цвет кожи – бледную безупречность фарфора, а волосы – лучезарное золото капель росы в утреннем свете. Я знаю, что все эти сравнения смехотворны на первый взгляд, но описать прекрасный народец иначе не представляется возможным. Один поэт Каприза, говорят, умер от отчаяния, когда понял, что не способен найти слова для запечатления красоты фейри. Мне кажется гораздо более вероятной другая теория, согласно которой его отравили мышьяком, однако такова легенда.

Необходимо помнить, впрочем, что все это – не более чем внешнее очарование, и на самом деле фейри выглядят совершенно иначе. Они талантливые притворщики, но безупречно лгать не умеют. Их чары всегда имеют какой-нибудь изъян. У Овода слабым местом были его пальцы: слишком длинные для нормального человека, со странными непропорциональными суставами. Если кто-нибудь слишком долго рассматривал его руки, он складывал их или вовсе торопливо убирал под салфетку, будто пару пауков, чтобы скрыть от посторонних глаз. Он был очень представителен и относился к манерам более расслабленно, чем другие фейри, которых я знала, однако пялиться на него не стоило, если только у вас, как у меня, например, не было на то уважительной причины.

Наконец Овод съел пирожное. Он проглотил его, не жуя, не успела я и глазом моргнуть.

– Думаю, на сегодня мы закончили, – сообщила я. Вытерев кисть о тряпку, я бросила ее в банку с льняным маслом, стоящую рядом с мольбертом. – Не желаете ли взглянуть?

– Стоит ли спрашивать? Изобель, тебе хорошо известно, что я никогда не упущу возможности восхититься твоим Ремеслом.

Доля секунды – и он оказался за моей спиной, заглядывал через плечо. И хотя он держался на почтительном расстоянии, но меня все равно окутал его нечеловеческий запах: травяной, зеленый аромат весенних листьев, благоухание сладких диких цветов. И подо всем этим – нечто дикое: нечто, тысячелетиями скитавшееся по лесу, с длинными паучьими пальцами, которые могли раздавить человеческое горло, пока жертва искренне улыбалась бы в ответ.

Мое сердце пропустило удар. «В этом доме я в безопасности», – напомнила я себе.

– Думаю, этот платок все же нравится мне больше всех, – сказал он. – Великолепная работа, как и всегда. Напомни, чем я собирался заплатить тебе за нее?

Я бросила взгляд на его элегантный профиль. Один его локон как будто случайно выбился из голубого банта на затылке. Мне на мгновение стало интересно, зачем Овод выбрал такое несовершенство прически.

– Мы договорились, что вы заколдуете наших кур, – напомнила я. – Каждая из них до конца жизни будет откладывать по шесть хороших яиц в неделю. А еще они доживут до старости и не погибнут из-за несчастного случая.

– Так практично, – вздохнул он, как будто это была трагедия. – Ты – самая почитаемая Ремесленница своих лет. Представь, какими дарами я мог бы осчастливить тебя! Я мог бы превратить все твои слезы в жемчужины. Мог бы подарить тебе удивительную улыбку, дающую возможность похищать мужские сердца, или платье, которое невозможно забыть. А ты просишь какие-то яйца.

– Я люблю яйца, – твердо ответила я, прекрасно понимая, что у чар, которые он описывал, неизбежно возникли бы странные, неприятные или даже смертельные побочные эффекты. И потом, что бы я стала делать с мужскими сердцами? Омлет из них не приготовишь.

– Что ж, хорошо, раз ты настаиваешь. Чары начнут действовать завтра. Засим, боюсь, я вынужден откланяться. Мне еще нужно заказать вышивку.

Стул скрипнул, когда я поднялась на ноги и сделала реверанс. Остановившись в дверях, он ответил мне элегантным поклоном. Как и другие фейри, он ловко притворялся, что эта любезность – его свободный выбор, а не строгое правило, исполнение которого для него почти так же необходимо, как для людей – дыхание.

– Ах да, – добавил он, выпрямившись, – чуть не забыл. Среди придворных весеннего дворца прошел слушок, что осенний принц собрался нанести тебе визит. Вот это новости! Не могу дождаться вестей о том, просидит ли он смирно весь сеанс или унесется за Дикими Охотниками уже через пару минут после прибытия.

На этот раз мне не удалось сохранить бесстрастное выражение лица. Я разинула рот и вытаращилась на Овода. Его губы растянула озадаченная улыбка; а потом он вытянул в мою сторону руку, как будто пытаясь определить, не умерла ли я на месте. Не самое необоснованное беспокойство, учитывая, что люди ему, несомненно, казались хрупкими существами, которых жизнь могла покинуть из-за любого пустяка.

– Осенний… – Мой голос прозвучал хрипло; я умолкла и прокашлялась. – Вы уверены? У меня сложилось впечатление, что осенний принц не имеет обыкновения посещать Каприз. Никто не видел его здесь уже сотни… – Слова смешались в моей голове.

– Уверяю тебя, он жив и здоров. Вот только вчера я видел его на балу. Или это было в прошлом месяце? В любом случае он будет здесь завтра. Передай мои наилучшие пожелания.

– Это… это будет для меня честью, – выдавила я, внутренне морщась: такая потеря самообладания была мне отнюдь не свойственна. Мне срочно был необходим глоток свежего воздуха. Я пересекла комнату и открыла дверь. Проводив Овода, остановилась на пороге, глядя вдаль на поле яровой пшеницы. Его фигурка, удаляющаяся по тропинке, все уменьшалась и наконец пропала.

Облако заслонило солнце, и на мой дом упала тень. Время года в Капризе всегда оставалось неизменным, но, заметив, как с дерева у дороги упал сначала один, а затем и второй лист, я не могла не почувствовать приближение каких-то перемен. И еще не понимала, как относиться к этому – с одобрением или нет.

Глава 2

– ЗАВТРА! Овод сказал – завтра. Ты знаешь, как они относятся к концепту времени, придуманному смертными. Что, если он объявится на пороге в половину первого ночи и потребует, чтобы я начала работу прямо в ночной рубашке? А в моем лучшем платье прореха, и к тому моменту я не успею ее зашить – придется встречать его в голубом. – Я капнула на руки льняного масла и принялась докрасна тереть пальцы тряпкой. Стирать краску самостоятельно не входило у меня в привычку, однако и работать на фейри королевского рода – тоже. Мало ли какая мелочь могла их оскорбить. – А еще у меня осталось мало желтого сурика, так что этим вечером мне придется ехать в город… Вот говно! Прости, Эмма.

Я приподняла полы юбки, спасаясь от воды, растекающейся по полу, и рванулась поднимать упавшее ведро.

– Господи, Изобель, все будет хорошо. Март, – моя тетя опустила очки и прищурилась, – нет, Май, можешь, пожалуйста, помочь сестре вытереть лужу? У нее выдался непростой день.

– Что значит «говно»? – робко осведомилась Май, прыгая у моих ног с тряпкой.

– Это слово, которое ты говоришь, если случайно опрокидываешь ведро с водой, – уклончиво заявила я. Правда стала бы для нее слишком опасным источником вдохновения. – Где Март?

Губы Май растянула беззубая улыбка.

– На шкафу.

– Март! Слезай со шкафа!

– Но ей там весело, Изобель, – сказала Май, случайно плеснув водой мне на туфли.

– Ей не будет весело, если она свернет себе шею, – ответила я.

Март соскочила со шкафа с восторженным блеянием, столкнула на пол стул и поскакала по комнате, направляясь к нам. Я подняла руки, чтобы в случае чего остановить ее, но она бежала не ко мне, а к Май, которая как раз поднялась на ноги. Они оглушительно стукнулись лбами и зашатались по комнате в состоянии легкого сотрясения. Я вздохнула. Мы с Эммой пытались отучить их от этой привычки.

Мои сестры-двойняшки были не совсем людьми. При рождении это была пара козлят, пока один перебравший вина фейри не решил превратить их ради забавы. Прогресс шел медленно, но все-таки шел. Еще год назад они вовсе не были приучены к жизни в доме. Им повезло, что чары сделали их практически бессмертными: Март, например, однажды сгрызла разбитый горшок, древесину ядовитого дуба, ягоды белладонны и нескольких незадачливых саламандр и не испытала ни малейшего недомогания. По правде сказать, ее лазанье по шкафам представляло куда большую опасность для кухонной мебели, чем для нее самой.

– Изобель, подойди-ка на минутку, – прервал мои размышления голос тети. Она подождала, пока я повинуюсь, глядя на меня поверх очков, а потом взяла мою руку, чтобы оттереть пятно, которое я не заметила. – Ты отлично справишься завтра, – твердо сказала тетя. – Я уверена, что осенний принц не сильно-то отличается от остальных фейри. И даже если отличается, помни: в этом доме ты в безопасности. – Она крепко сжала мою ладонь обеими руками. – Помни о том, что ты для нас заработала.

Я сжала ее руки в ответ. Возможно, сейчас я правда заслуживала того, чтобы со мной говорили как с маленькой. Постаравшись не звучать испуганно, я ответила:

– Просто не знаю, чего ожидать. И мне это не нравится.

– Не знаешь. Но ты готова к этому лучше, чем кто бы то ни было во всем Капризе. Мы знаем это, и фейри тоже знают. Вчера на рынке я подслушала чей-то разговор: люди думают, что такими темпами тебе прямая дорога к Зеленому Колодцу…

Я в ужасе отдернула руку.

– Это не так, конечно. Я знаю, что ты ни за что не выберешь этот путь. Просто хочу сказать, что если фейри кто-то из людей и кажется незаменимым, то это ты. И это дорогого стоит. Завтра все будет хорошо.

Я медленно выдохнула и пригладила юбки.

– Наверное, ты права, – произнесла я, хотя ее слова не особо меня убедили. – Мне нужно идти, если хочу вернуться до темноты. Март, Май, постарайтесь не свести Эмму с ума за то время, пока меня не будет. Я надеюсь увидеть эту кухню в идеальном состоянии, когда приду домой.

Я смерила многозначительным взглядом перевернутый стул.

– Ну, по крайней мере мы не изговняли тут весь пол! – заорала мне вслед Май.

Когда я была маленькой, каждое путешествие в город казалось мне незабываемым приключением. Сейчас я не могла дождаться, когда смогу отсюда уйти. В желудке что-то переворачивалось всякий раз, когда кто-то проходил по улице мимо окна лавки.

– Только желтый сурик? – спросил мальчик, стоявший за прилавком и аккуратно заворачивавший кусок мела в оберточную бумагу. Финеас устроился сюда на работу всего несколько недель назад, но уже научился очень точно угадывать мои привычки.

– Пожалуй, я все-таки возьму еще кусок «зеленой земли» и два – киновари. О! И весь ваш уголь, пожалуйста.

Наблюдая за тем, как он собирает мой заказ, я в отчаянии размышляла о том, сколько работы еще предстояло переделать сегодня вечером. Нужно было истолочь и смешать все пигменты, выбрать палитру, растянуть новый холст. Скорее всего, на завтрашней сессии успею лишь закончить скетч портрета принца, но я не могу вынести даже мысли о том, что не буду готова ко всему.

Финеас куда-то пропал, и я выглянула из окна. Стекло было покрыто толстым слоем пыли, и само местонахождение магазинчика – на углу между двумя более высокими зданиями – придавало ему атмосферу местечка мрачного, ветхого, куда мало кто заходит. Ни единого заклинания, чтобы осветить лампы, или оповестить хозяина об открывшейся двери, или очистить углы от пыли. Представителям прекрасного народца не было дела до этой лавки. Материалы, которые использовали в своей работе Ремесленники, нисколько не интересовали их. Внимание фейри могли привлечь только законченные продукты.

У остальных заведений на этой улице судьба выдалась более завидная. Юбки мелькнули и исчезли в дверях магазина «Фирт и Мейстер», и одного взгляда было достаточно, чтобы узнать в этой женщине фейри. Смертные не могли позволить себе расшитые шелковые платья, которые там продавались. Люди не покупали товары и в соседней кондитерской, вывеска на двери которой обещала клиентам марципановые цветы. Эти редкие сладости готовили из миндаля, доставляемого из Запредельного Мира с большим трудом и по огромной цене. За Ремесло подобного калибра можно было расплатиться заклинаниями – и только заклинаниями.

Когда Финеас наконец перестал ползать под стойкой и распрямился, я заметила в его глазах знакомый блеск. «Знакомый», впрочем, было еще слабо сказано. Я ждала и боялась этого выражения. Финеас робко смахнул прядь волос со лба, и мое сердце екнуло. «Пожалуйста, – взмолилась я мысленно, – только не начинай».

– Мисс Изобель, вас не затруднит взглянуть на мое Ремесло? Я знаю, мне до вас далеко, – добавил он поспешно, изо всех сил стараясь сохранить самообладание, – но мастер Хартфорд поощрял мои старания – именно поэтому он и взял меня к себе, – и все эти годы я много практиковался.

Он прижимал картину к груди, стеснительно скрывая ее переднюю часть, как будто страшился показать не холст, а собственную душу. Мне очень хорошо было знакомо такое чувство, и от этого предстоящая процедура оценки творчества не становилась легче.

– Я буду рада, – был мой ответ. По крайней мере, фальшивая улыбка удавалась мне просто – в силу богатого опыта в этой области.

Он протянул мне картину, и я перевернула раму. Тусклому освещению магазина открылся пейзаж. Меня захлестнуло чувство облегчения. Слава богу, не портрет. Должно быть, это прозвучит ужасно высокомерно, но мое Ремесло ценилось настолько высоко, что прекрасный народец заказывал работы мне и только мне, и это положение вещей вполне могло сохраниться до самой моей смерти – вернее, до того момента, когда фейри поняли бы, что я скончалась (на это им, возможно, потребовалось бы еще несколько десятилетий). Я с отчаянием ждала, что на пике моей славы меня вдруг превзойдет какой-нибудь новый многообещающий талант. Возможно, у Финеаса были на это шансы.

– Очень хорошая работа, – честно сказала я, возвращая картину. – У тебя отличное чувство цвета и композиции. Продолжай тренироваться. Но даже сейчас, – я немного помедлила, – у тебя может получиться продавать свое Ремесло.

Его щеки порозовели, и он как будто стал выше ростом. Облегчение, которое я на мгновение почувствовала, испарилось. Следующая часть обычно была еще хуже. Финеас задал именно тот вопрос, какой я от него ожидала:

– Не могли бы вы… может быть, вы могли бы порекомендовать меня одному из своих покровителей, мисс?

Я рассеянно перевела взгляд к окну. В глаза мне бросилась фигура миссис Фирт: стоя в витрине своего магазина, она прикрепляла к манекену новое платье. В юности я была уверена, что она тоже фейри. У нее были безупречная кожа, голос слаще пения птицы и копна удивительных каштановых кудрей – слишком блестящих, чтобы быть настоящими. Ей было около пятидесяти, но выглядела не старше двадцати. Только потом, когда научилась распознавать действие чар, я осознала свою ошибку. Год за годом меня все больше разочаровывали чары – ложь, да и только. Как бы ловко они ни были произнесены, любые чары – кроме, пожалуй, самых банальных – со временем начинали горчить. Ну а те, что не были произнесены ловко, могли разрушить жизни. За свою осиную талию миссис Фирт заплатила неприятную цену: она не могла проговорить ни единого слова, начинающегося с гласной буквы. А год назад в октябре шеф-повар местной кондитерской случайно променял три десятилетия своей жизни на голубой цвет глаз, и жена его осталась вдовой. Но обаяние красоты и богатства не переставало увлекать жителей Каприза: Зеленый Колодец все еще многообещающе маячил на горизонте, как настоящий рай на земле.

Почувствовав мое сомнение, Финеас поспешил добавить:

– Я не имел в виду никого особенно важного. Тот фейри по имени Ласточка, например, мог бы подойти. Я иногда вижу его в городе, когда он скупает Ремесло на улицах. И говорят, фейри из весеннего двора доброжелательнее других. И сделки с ними удачнее.

Проблема была в том, что никого из фейри я не могла бы назвать доброжелательным, из какого бы рода они ни происходили. Они лишь притворялись таковыми. От мысли о том, чтобы подпустить Ласточку к Финеасу даже на десять метров, меня передернуло. Ласточка, возможно, обладал еще не самым извращенным воображением, но слова несчастного парня он бы исказил так, что тот отдал бы своего первенца в обмен на пару излеченных прыщей.

– Финеас… ты, вероятно, понимаешь, что благодаря своему Ремеслу я больше всех в Капризе знакома с прекрасным народцем, – произнесла я, встретившись с ним взглядом. Лицо Финеаса стало несчастным: он, несомненно, решил, что ему грозит отказ. Я поспешно продолжила: – Так что, поверь мне, если ты хочешь иметь с ними дело, нужно быть очень осторожным. Они не умеют врать, но это не значит, что они честны. Фейри попытаются обмануть тебя на каждом шагу. Если они предлагают тебе что-то и тебе кажется, что это звучит слишком заманчиво, чтобы быть правдой, соглашаться нельзя. В формулировке чар не должно оставаться ни малейшей зацепки, чтобы тебе навредить. Ни малейшей.

Лицо Финеаса просветлело: так заметно, что я испугалась, будто все мои усилия оказались напрасны.

– Так это значит, вы все же порекомендуете меня?

– Может быть, но не Ласточке. Не соглашайся продавать Ремесло ему, пока не выучишь их привычки.

Пожевав щеку, я снова бросила взгляд в сторону улицы и краем глаза заметила фигуру, выходящую из дверей «Фирт и Мейстер». Овод. Ну конечно, где бы он еще покупал свою вышивку. Хотя я в этом темном магазине через дорогу наверняка была практически невидима, он безошибочно взглянул в мою сторону, просиял и поднял руку в приветственном жесте. Все прохожие на улице – включая стайку молодых женщин, поджидавших его у входа, – с нетерпением вытянули шеи, пытаясь понять, какая же важная персона привлекла его внимание.

– Он подойдет, – объявила я. Положила на стойку монеты и закинула на плечо сумку, старательно избегая смотреть на Финеаса, чей восторг только что достиг новых невиданных масштабов. – Овод – мой самый уважаемый покровитель, и ему доставляет удовольствие, если он первым открывает новое Ремесло. Твои шансы с ним наиболее велики.

Я говорила о шансах не только в смысле удачных продаж. Сотрудничество с Оводом было бы для Финеаса также наиболее безопасным. Если бы в свои нежные двенадцать лет я, начиная карьеру Ремесленницы, имела дело с кем-то другим, то даже с помощью Эммы вряд ли дожила бы до семнадцати. И даже несмотря на это, я не могла избавиться от чувства, что моя услуга Финеасу – как обоюдоострый нож, что это сокровенное желание, которое я исполняю, однажды либо уничтожит парня, либо просто разочарует его. Чувство вины преследовало меня до самой двери. Но, обхватив ручку двери, я вдруг оцепенела.

Рядом со входом на стене висела картина. Потускневшая от времени, она изображала мужчину на холме, окруженном деревьями со странной разноцветной листвой. Лицо мужчины было затемнено, но в руках он держал меч, чей клинок мерцал ярко даже в полумраке. Туча бледнотелых гончих роилась у подножия холма; некоторые рвались к вершине, замершие в полупрыжке. Волоски на моих руках встали дыбом. Я знала эту фигуру. Он был довольно популярным персонажем картин, написанных три сотни лет назад или раньше. Тогда он вдруг перестал посещать Каприз, не предоставив никаких объяснений. Каждая из работ изображала его вдалеке, в пылу сражения с Дикими Охотниками.

И завтра он окажется в моей студии.

Я толкнула дверь, коротко поклонилась Оводу и торопливо зашагала прочь от магазина, пробираясь через толпу прохожих с опущенной головой. Кто-то позвал меня по имени, вероятно, надеясь на ту же услугу, что и Финеас. Теперь, когда Эмма сообщила мне об этом, я и сама замечала: правда была написана у каждого на лице. Все они следили за мной, ждали, когда я приму приглашение, над которым я даже под страхом смерти не стала бы раздумывать и секунды. Я не смогла бы объяснить это никому из них, но для меня Зеленый Колодец вовсе не казался райской наградой за труды. Это был настоящий ад.

Низкое солнце жарило мне в спину, пока я шла домой. Башмаки шлепали по тропе, ведущей через пшеничное поле, под ритмичную трескотню кузнечиков, и под прямыми лучами летняя жара казалась особенно невыносимой. Наконец, вся моя шея взмокла от пота; я чувствовала неприятный липкий холод всякий раз, когда налетал порыв ветра, сдувавший мои волосы. Кривые, ярко раскрашенные крыши города вскоре скрылись за холмами, которые моя тропа пересекала, как пробор в женской прическе. Быстрым шагом мне было ровно тридцать две минуты пешего ходу до дома.

В Капризе всегда стояло лето. Здесь времена года не сменяли друг друга по прошествии времени, как в Запредельном Мире. Даже представить себе такое было трудно. Странные разноцветные деревья с той картины, что я увидела, преследовали мое сознание, как недавний сон. Осень казалась мне пугающим временем: увядание мира, исчезновение птиц, обесцвеченные листья, падающие с деревьев на землю, как мертвые. Конечно, то, что происходило у нас, было намного лучше. Безопаснее. Бесконечно голубые небеса и вечно золотая пшеница могли наскучить, но я повторяла себе, уже не в первый раз, что глупо стремиться к чему-то другому. Были вещи и похуже скуки. Люди из Запредельного Мира знали эти страдания не понаслышке.