Евгений Ершов, Валерий Этманов
Тримедон, Абсестион, Терриспора – Первый
Глава 1. Эйнштейновская реальность
1. Наш с бабушкой крестный ход начинался ранним росным утром. Моя бабушка вызывала всегда во мне смешанные, глубокие переживания. Я любил ее изначально уже за то, что она была единственным человеком, который каждый день мог общаться с Богом. Делала она всегда это с лицом строгим и глубокими, бездонными глазами, молясь на коленях, либо подливая масло в лампаду.
В тот день, когда мы с ней шли в храм, она надевала лучшие свои передники, повязывала голову парадным платком из самого большого сундука, заворачивала тапочки в чистую тряпицу, и мы выходили за порог.
Сказка начиналась сразу же. Мы шли по лугу, а гусаки не подкидывались с шипением в мою сторону, понимали, я с бабушкой иду. Весь мир обретал совершенно феерическое звучание еще и потому, что только что перед нами простучал копытцами братец Иванушка, а если мы подождем, то нас нагонит сестрица Аленушка. Мы переходили речку Плеушку по жиденькому мосточку и дальше шли берегом Воронежа. Лес, плесы, луга кидались нам навстречу, маня задержаться, обещая сказку. Но бабушка шла, держа меня за руку, с каким-то просветленным лицом.
В омутах Воронежа лениво шевелили хвостами огромные, величественные рыбины, что-то охраняя в темно-зеленых глубинах. К краю тропинки выбегали разноцветные цветы, пахло чем-то сладким, от чего слегка кружилась голова.
Я начинал уставать и наверно поскуливал бы, если бы не понимал, что мы идем к Богу. Об этом никогда вслух не говорилось. Может быть потому, что отец был членом партии, офицером и служил в Германии, и он не раз просил бабушку не вовлекать меня в религию.
Потом был еще один мосток, через заросшую кувшинками и камышом речку Жопа. Мы входили в деревню Зажопино и меня укладывали спать в избе на тулупах. Пока я спал, бабушка ходила к Богу, наверное, пила с ним чай. Они уважительно друг с другом беседовали, рассказывая о событиях, произошедших за время их разлуки. Что-нибудь друг другу советовали. Потом меня будили, мы сумерничали при свете заходящего солнца. Бог сидел где-то рядом. Меня клонило в сон, и я снова засыпал под шелестящее бормотание молитв моей бабушки и ее сестры.
Утром бабушка снова заворачивала свои парадные церковные тапочки в чистую тряпицу, и мы возвращались в Горитово. Опять были плесы, опять были рыбы, опять цветы и жужжание пчел. Там, в Зажопино оставалась темная изба с тулупами, вкусным запахом и неразличимым силуэтом Бога, с маковками куполов церковки вдали, в конце улицы, куда меня взяли только один раз, и такая непохожая на мою бабушку ее широколицая, громогласная сестра…
Тогда еще я не знал, что мир реальный имеет свои границы и не может смешиваться с миром воображаемым, поскольку не должен этого делать никогда.
2. В детстве все игра. У детей свои игры, у взрослых свои. На заднем дворике бюргерского дома в Галле солнце появлялось неохотно и ненадолго, поэтому в основном выживали кусты сирени, бузины и мох. Мхом была покрыта часть стены и запущенный фонтан с большущими окаменевшими лягушками. Воздух сохранял аромат феерических карнавалов, устраиваемых эльфами и гномами всякий раз, когда приходила ночь, и я засыпал. На самом интересном месте!
Проснувшись, я бежал в этот дворик, брал камешек и придавливал им пару-тройку взятых в кошельке отца или матери марок, в надежде, что найдет их хороший человек и обрадуется. За это солнце несколько раз гладило меня по голове. Я пытался смотреть в его глаза, но оно всякий раз не выдерживало, свои отводило. Щипало. Я зажмуривался, и сквозь зеленые, красные, желтые пятна первые три шага домой делал вслепую.
3. Наверное это началось, когда сестру положили в гошпиталь. Побуждаемый какой-то внутренней рефлексией я выходил за ворота военного городка, и через пару остановок трамвая оказывался на железнодорожном вокзале. Все та же рефлексия заводила меня в вагон, где я пристраивался поудобнее, и через некоторое время выходил в Берлине. Трамваем четвертого маршрута я доезжал до остановки, где помещался старинный часовой магазин. Узкая стеклянная дверь, а рядом удивительный мир маленьких человечков, которые танцуют, ловят рыбу, дерутся на дуэли, охотятся, признаются в любви. А по блестящим рельсам неутомимо бежит ослепительно сияющий поезд.
Я делал стойку у этой витрины, меня наверно, искали. Через время из будки степенно вышагивал огромный шуцман. Белая портупея, белый наплечник и белые перчатки с раструбами. Он подходил ко мне и на своем немецком спрашивал: – Ты русский ребенок? – Да – отвечал я. – Как твое имя? – спрашивал он. Я отвечал, и мы шли с ним к будке регулировщика.
В потоке машин он вылавливал одну, сажал меня в нее и в полголоса приказывал водителю сдать на вокзале человеку в форме железнодорожника. И там начиналось самое интересное!
Кондуктор заводил меня в купе и говорил в пространство: – Это русский ребенок, его надо высадить в Галле. И начинались мытарства оккупанта!
Оккупант, на языке оккупированных, разглашал семейно-государственные тайны, за что немедленно и беспощадно закармливался мармеладками, шоколадками и любимыми пятипфенниговыми леденцами. Сонного и липкого меня выгружали в Галле в руки отца. Дома отец лупил меня широким офицерским ремнем без всякого смысла и толка. Больно не было, было скучно. Из жалости, я малевал слюнями слезы, просил прощения, и отец стремглав бежал за валерьянкой дрожащими руками, сотворял себе зелье, а потом стоял у открытого окна и пытался успокоиться. Проходило время, и снова неведомая рефлексия тащила меня к заветной витрине. И очередная партия оккупированных испытывала гастрономическую продукцию своей родины на хлипком оккупанте.
Я и сейчас помню ощущение этой любви к ребенку.
4. У полковничихи Проняевой в силу военно-полевых обстоятельств детей быть не могло, поэтому любой ребенок вызывал в ней стойкое, все усиливающиеся раздражение. Она и сама ему была не рада, этому раздражению, но поделать ничего с этим не могла. Детей хотелось так, что когда никто не слышал, она тихо подвывала в подушку. Когда она встречала худенького соседского паршивца Женьку, ее кожу стягивал корсет яростной ненависти к этому вихрастому мальчишке, как если бы это он, там на войне, сделал все для того, чтобы она не знала радости материнства.
И однажды она натравила свою овчарку, и та кинулась на меня… Бог весть, чем бы это закончилось, но ворвалась в комнату женькина мать. Женькина мать потребовала у командира Городовикова Оки Лукича, чтобы Проняеву убрали в Союз. Но полковник Проняев был зампотыл и чем-то умаслил героя четырех войн.
Недели не проходит. Эта сука хватает меня, закрывает рот ладонью, затаскивает в подвал и швыряет на кучу эрзац мыла. Мгновенно вешает замок и быстренько улепетывает к себе домой. Можно верить и не верить в телепатию. Материнскому сердцу это все равно. Мама ощутила острую тревогу, и это ощущение привело ее к синей двери с большим черным замком. Там в подвале я уже не кричал. Крысы шелестели тяжеленными своими хвостами у подножия у подножия конуса эрзац мыла. Как мог я отбивался острыми треугольниками этого мыла от огромных, свирепых тварей. В какой-то момент все исчезло, а вместо подвала был участок звездного неба или что-то типа того. Оно было мягким, теплым, пульсировало и колыхалось. И пахло чем-то неуловимо знакомым, то ли молоком, то ли отавой. Вдруг все как-то стремительно сбежалось в одну точку, и эта точка выбухнула мощным, ослепляющим взрывом. Этот взрыв разметал крыс. Я получил передышку, но ненадолго.
Когда самая наглая из них вцепилась мне в пятку, мама вышибла дубовую дверь подвала вместе с петлями и замком. Проняевых вернули в Союз за двадцать четыре часа. Синичище на плече у матери сходил два года.
А у меня осталось послевкусие, ощущение, что я что-то еще пережил в мягкой субстанции, что мерцала и колыхалась в крысином подвале. Некое великое, любящее начало.
5. Солнце погружалось в верхушки лиственниц, когда в приемнике сквозь потрескивание и шипение эфира раздался голос диктора: «Камиль Сен-Санс, Интродукция и рондо-каприччиозо, играет Яков Хейфец…» И вроде все было как всегда. Но я закрыл глаза и увидел сиреневый туман. Я стоял в этом тумане на краю водоема, и увидел лодку. Она даже не покачнулась, когда я шагнул в нее. Лодка подплыла к противоположному берегу, и я поднялся по ступенькам к окутанному туманом входу в храм.
На алтаре лежала огромная книга. Книга сама листала себя. Страницы этой книги светились и на них с нестерпимой скоростью мелькали какие-то знаки. Я прочел ее за два вдоха. Рядом со мной стояла группа людей с неясными чертами лица. Они проводили меня в соседний, просторный зал, и там состоялась беседа о смыслах бытия. Содержание книги и беседы очень медленно проявляется в моем сознании. Теперь я понимаю, что это была моя первая встреча с соседями по вселенной. Мне было четырнадцать лет, и конечно они не хотели напугать меня необычностью информации. Это была закладка на будущее.
На последних тактах Интродукции я вернулся на другой берег, открыл глаза, и нашел себя на том же бугре, где наблюдал заходящее солнце.
6. Эта девочка появилась в школе в середине сентября, и у меня перехватило дыхание. Мы учились в разных классах и виделись только по дороге в школу, в коридорах и в столовой. Она жила недалеко от меня в коттедже. По прямой метров сто пятьдесят.
Однажды, ложась спать, я закрыл глаза и представил себе, что по воздуху выплываю из форточки, пролетаю сто пятьдесят метров, влетаю в ее форточку и сажусь на край кровати. Я смотрю на ее лицо и думаю, что она очень похожа на Людмилу Чурсину. Я обнажаю ее тело и любуюсь ее грудью, потом наклоняюсь, целую глаза, губы, глажу ей волосы, потом встаю, выпрыгиваю в форточку и тем же маршрутом возвращаюсь к себе в постель. Через пару недель она спросила у моей приятельницы Наташки, может ли Женька Ершов вытворять такие чудеса? Да, ответила Наташка, может.
Зимой в гарнизонной бане на краткий миг банщица приоткрыла дверь в женское отделение, и я увидел ту же родинку на груди у Людмилы, что рисовало мое воображение.
7. Ветер с бешеной силой толкнул входную дверь гостиницы, наподдав мне ласкового пендаля и придав ускорения. Я отдышался, девчонки согрели чай и вовлекли в свое переживание. Залетела одна из них. В свои семнадцать я еще не очень много знал, но уже умел делать вид, что именно знаю много.
Я попросил пострадавшую встать в дверной проем, ноги на ширине плеч. Двигало мною воображение, я проник рукою в ее матку, соскреб зародыш в пригоршню и резко рванул на выход. Объект моего воздействия вскрикнула от боли, побежала к унитазу восстанавливать гигиену.
Присутствующие признали такой способ прерывания беременности самым гуманным.
8. Мой первый сексуальный опыт состоялся через месяц после этой процедуры и заключался в том, что я пол ночи целовался со старшекурсницей и она разрешила мне потрогать ее грудь и гениталии.
Весь исполненный томления я в конце концов заснул. А еще через неделю состоялась моя премьера, сумбурная, неловкая, быстролетная.
Самое большое наслаждение, какое я испытывал в этом периоде, если не считать вожделения, являлось ощущение приятного, влажного, зудящего тепла ее влагалища и невнятно-скребущее ощущение в груди, что что-то идет не так. Такая ситуация почти без изменений повторялась около месяца.
Мрачные предчувствия оправдались. Я бежал к ней подпрыгивая внутри себя от радости, что так чудесно устроен мир, что так классно я люблю и что так классно любоваться тем, как я люблю.
Как огромный коллапс прозвучали слова Галины. Я больше не хочу кусать подушку, сказала она, оставь меня в покое. Вселенная швырнула меня в бездну открытого космоса. Я жалобно простонал, что я не так сделал? Научись быть мужчиной в постели. Она ушла не оборачиваясь.
Когда я пришел в себя, я пошел в огромную Новосибирскую библиотеку, и поднял все, что могло дать информацию по камасутре. Девяносто одна единица хранения. Мне хватило.
Каникулы были короткими, дней пять. Я выпросил ключ у Фарцебея, пришел к Галине в комнату и уломал ее зайти на пару слов в комнату Фарцебея.
Закрыв дверь, я оставил ключ в скважине. Это все, что я запомнил. Не было никаких уговоров и аргументаций. Огромная лопасть нежности подняла волну желания. Мы накинулись друг на друга как изголодавшиеся.
Наслаждение было настолько мощным, что я переходил из отождествления себя с ароматом ее тела в отождествление с текучей нежностью времени, а оттуда в отождествление с прыгающими солнечными зайчиками восторга. Любовь захлестывала нас и растворяла во вселенной. Сладко было не только во рту, сладостью были мы сами. Там где находились наши губы и гениталии ярились протуберанцами два огромных солнца кипящего наслаждения. Эти два солнца крутились друг вокруг друга с такой бешеной скоростью, что казались одним солнцем, огромным как вся вселенная. Лево, право, тяжесть, твердость – все это отсутствовало. Ничего этого не осталось. Было бесконечное, головокружительное возбуждение, протурбируемое наслаждением.
Мириады микроскопических импульсов счастья бежали внутри тороида детородного органа, который еще недавно был девушкой и юношей, постоянно выворачивая, выкручивая тела в каких-то странных пространственных композициях, усиливая, увеличивая наслаждение. Мы плескались в глубине ее глаз, не слыша звуков, не замечая смены дня и ночи. Мое наслаждение принимало то форму ее клитора, то субстанировало в полушария ее нежнейших грудей и ягодиц, то растворялось в поцелуях ее рта и языка. Соски твердели, кожа покрывалась мурашками и плавилась любовью, бисеринки пота появлялись на верхней губе, на пояснице. Я вылизывал их, как потерпевший кораблекрушение в океане слизывает капли утренней росы, мучимый жаждой. Я вылизывал ее всю, не оставляя невылизанным и миллиметрик ее тела. Наверное, она делала то же самое.
Нас мотало на узкой кровати с неимоверной силой. Странно, что мы ни разу не свалились с нее и даже, ни разу ее не сломали.
Нам не нужна была энергия, мы сами были энергией. Два часа Фарцебею пришлось стучаться в собственную, мощную дверь, чтобы вернуть нас в реальность. Странно было осознать, что прошли не сутки, а почти неделя, как мы вошли в его комнату.
9. Подряд две недели снилась девочка с карими живыми глазами. Снилось, что позвонили в дверь и когда я ее открыл, то увидел ее за спиною женщины маленького роста. Этот сон всегда сопровождался гулкими биениями в груди. Как если бы сердце предупреждало, готовься. И однажды позвонили в дверь. Сердце ухнуло в тартарары, я открыл дверь. Девочка с живыми карими глазами стояла за спиной своей матери. Время и звуки смешались и куда-то пропали. Реальность превратилась в изумленную нежность. Истома, та самая, из снов, завладела мною, лишила сил. Ноги подкосились от сладкой слабости, и чтобы не упасть, я схватился за дверь и за косяк, лицо горело, во рту пересохло.
Сердце наконец-то вернулось с гулким стуком, и я пригласил их войти.
10. Грачевочка. Жил я тогда за мостом, в дачном поселке. Народ на лечение вынужден был добираться либо пешком, либо на такси, либо на своем транспорте.
Большеглазым живодристиком эта дылдочка вошла в мою жизнь. От одного взгляда на нее нежностью защемило сердце. Защемило и повело, повело в даль светлую, в темень сиреневую. Пришлось срочно напяливать первый попавшийся умняк, и уже со второй попытки до меня дошло, что это чудо пришло по поводу сколиоза.
Прелесть моей профессии заключается в том, что я раздеваю девушек до трусиков, прикидываясь равнодушным. И с умным лицом делаю все, что положено делать массажисту, мануальщику и вертебрологу.
Я еще не знал как соблазню ее.
Как правило, она приходила с сестрой, и сестре я делал практически те же процедуры. Сестра была пониже ростом, ладненькая, с большой грудью и округлой попкой.
К концу месяца Анна приходила одна, поскольку лечение ее сестры я уже закончил, а за свою долгую практику так и не научился лечить здоровых людей.
Сожительница моя Елена все не уезжала и не уезжала в Беларусь, и вожделение мое так и оставалось вожделением, хотя всякий раз, когда я делал цигун-эманации, я на самом деле программировал Грачевочку по привычке на секс.
Я бредил ею. В сновидениях она шла босиком по весеннему саду. Лепестки с цветущих яблонь срывались и прижимались к ее телу. Пахло медом. Пахло ее подмышками. А она шла по пашне, по комьям земли, по острым камням, а я не мог, как это бывает во сне, двинуться с места. Она подходила вплотную, смотрела в глаза. Брала в руки мой член и начинала его сжимать до боли.
Я просыпался и не сразу приходил в себя, в полусне имел Елену, воображая, что это Анна.
Вскорости я вылечил ее и вынужден был попрощаться, провожал до самого моста.
Черное солнце вставало в черное небо и садилось за черный горизонт, пока наконец в телефоне я не услышал ее рассерженный голос: «Как же так? Я потеряла время и деньги, вы негодяй и дурак, мой сколиоз остался при мне!». «Анна, придите заберите ваши деньги» – сказал ей я. И она пришла.
Никаких денег конечно у меня не было. Я попросил ее показать, как именно она определила, что у нее есть сколиоз. Анна стала спиной к зеркалу и повернула голову. «Лапочка, запомни куда пошел твой сколиоз… А теперь куда?..». Аня покраснела и похорошела от смущения.
Пару месяцев спустя мы с Перепетуей провожали Аню, ее сестру и подруг Елизавету на Комсомольский м-н. Поздним часом транспорта не было, оставалось только заночевать. Полный неожиданности было громкое заявление: «Я сегодня сплю с Евгением Ивановичем!».
Дебют был неудачен. Я перегорел, мне уже не верилось, что такое возможно. Утро оказалось мудренее вечера. Темперамент у нее оказался не большой, так себе. При этом покоряла потрясающая нежность ее тела, грудной немного в нос голос. Нескладная, голенастая, несравнимо грациозная, она обладала потрясающим ароматом. И это копило и усиливало истому, удовлетворить которую было весьма непросто, тем более что она пыталась быть в постели хозяйкой. Это обескураживало. Твердой рукою она отстраняла мои губы, твердой рукою она вставляла мой член. Нежиться и ласкаться с ней не получалось, нежность она не понимала и отвергала.
Вытеснение возникло в ее детстве, когда мать была нежна с Полиной и равнодушна с Анной. Взрывная агрессивность и брутальность отца создали определенный стереотип восприятия мужчины и в этом стереотипе не оставалось места для благородства. С самого начала это разводило нас, и в конце концов развело окончательно.
Мы съехались с нею в другом месте, и в первый же вечер приехала мать ее. Мать сказала, что вполне понимает Анну как женщину, но вы, Евгений Иванович… покивала пальцем и не закончила предложение. Отец, к счастью, не приехал.
В отношениях мы никуда не продвинулись, их не было, их просто не было. Она не зеркалила ни на мою любовь, ни на мою нежность, ни на мой восторг. По-прежнему удивляла своей грациозностью, я все еще угадывал ее рефлексии. Все что она собою являла заставляло улыбаться. И я понимал, что большего я вряд ли достигну. Мы попробовали оудитинг и, пожалуй, он что-то дал. Что?
По ночам, если она разрешала, мы спали в одной постели, и, если она разрешала, занимались любовью. Я понимал, что еще пол года такой жизни и я стану импотентом.
Мою беду и мое спасение звали Андрей. Она встретила его на остановке и когда вернулась домой, взахлеб рассказывала, какой у него огромный член и какой классный секс у них был.
11. Татьяна вошла в мою жизнь в пору безоблачно-счастливых отношений с царственной Анной. Не захотеть это чудо было невозможно, было ощущение, что смеется и играет солнце.
Кабинет и медицинское одеяние подыграли мне, и четверть часа спустя я делал ей куни, первый в ее жизни, а она рыдала от наслаждения, подпрыгивая на чудесных своих ягодицах, вцепившись в мою голову. Парой оргазмов позже мы лежали в позиции шестьдесят девять: «Евгений Иванович, можно я его укушу!» – вскрикивала она.
Я мял ее тело, захлебываясь восторгом, как если бы это мне досталось дефлорировать Татьяну, а не маменькиному сынку из Простоквашино.
До встречи с нею я познал не одну сотню женщин, но с таким темпераментом встретился впервые.
Есть замечательная гипотеза о кинетической энергии любви А. Дикусара, в которой события описываются графиком теории катастроф. Солнце играло… Внешность хорошенькой, местечковой девчонки не предвещала никаких вулканических изысков. Я просто обнял ее, с веселым желанием поцеловать в губы, предвкушая, каким свежим и вкусным будет поцелуй. Да, он был вкусный!
Ее взорвало так, что уже через мгновение я целовал ее влагалище, а ее пальцы тискали мой член, а еще через мгновение я потерялся в пространстве, ощутив ее язык и зубы на головке моего члена. Мы задыхались от непереносимой сладости возбуждения, она требовала простого выхода.
Сила, кондиционирующая стасис времени в какой-либо динамической системе, есть энергия. Мощь эмоций, актуализируемых в оральном сексе, на несколько порядков грандиознее эмоций, проявляемых в ходе коитуса. Это связано с тем, что количество нервных окончаний, участвующих в процессе облизывания-покусывания-посасывания в разы превосходит количество нервных окончаний, задействованных в ходе коитуса.
Коитус превзошел мои ожидания – она подкидывала меня все полчаса, что мы занимались любовью так, будто я не весил килограмм на сорок больше. Я действительно любил ее, сердце млело нежностью к Анне и к Татьяне. Поразительно до чего они не похожи.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги