1.11. «Складка» 7. 2013
В центре моей методологии исследования было ношение как расширенное сенсорное взаимодействие одежды и кожи. Когда я читала и писала, вырезала и шила, я также ходила в туфлях, которые сама изготовила. Ношение было перформансом, разыгрывавшимся в течение многих месяцев и зафиксированным в самих объектах исследования. Туфли перемещались со мной и стали хроникой моих передвижений и впечатлений. Как таковое, мое исследовательское «поле» было не географическим, а скорее телесным и психическим. Моя схема тела (Schilder 1935: 7) была пространством, в котором и через которое проводилось это исследование. Как таковые, мои «полевые заметки» были многочисленными: дневники, которые я писала, когда носила обувь и ходила в ней, фотографии, которые я делала, когда туфли изменялись и ломались в результате использования, но также обувь и само мое тело, в которое они отпечатывались и которое изменяли, становясь записями проводимой мной исследовательской практики. В целом эти «заметки», записи результатов моего исследовательского перформанса, стали совокупной и постоянно меняющейся записью моего опыта ношения. Наслаивая и сопоставляя различные виды «заметок», я попыталась дать читателю/зрителю более полное и более осязаемое представление о моем опыте ношения; так что то, что можно было сказать (или написать), сопровождалось тем, что можно было почувствовать и увидеть.
Автоэтнографические методы, возможно, чаще используются в практических исследованиях искусства, а не в исследованиях моды, и эта частотность, возможно, подчеркивает размытость субъекта и объекта – неотъемлемую характеристику исследования через действие. Несмотря на то что в рамках исследований моды автоэтнографические работы, такие как «Городские полевые заметки: автоэтнография блога об уличном стиле» Брента Лувааса (Luvaas, цит. по: Jenns 2016), подвергались критике за «сотворчество» своего поля, во многих практических исследованиях создание поля (посредством изготовления объекта) является явным и необходимым условием проведения исследования. В процессе ношения как исследовательской практики роль одежды как агента стала более очевидной – не только теоретически (посредством чтения и написания текста об агентности) или через изучение интервью участников, описавших свой опыт, но и привычным и воплощенным способом: изготовленные мной туфли могли предложить новые сенсорные ощущения или остановить меня на моем пути, натирая мозоли или мешая мне ходить в силу своей материальной формы.
Испытанный мной дискомфорт находит отклик в определении, данном Пинк:
антропологическая практика – это телесный процесс, который вовлекает этнографа не только в изучение идей других людей, но и в изучение представлений, формирующихся через их собственный физический и чувственный опыт, такой как вкус или боль и болезнь (Pink 2015: 13).
Ношение лишило меня возможности игнорировать важность обуви в моем жизненном опыте. Отказывая себе в комфорте моей обычной повседневной обуви, я столкнулась с тем, что на первый план вышли мои телесные и сенсорные переживания: изменилась моя походка, ритм движений, изменился опыт навигации в пространстве и социальных ситуациях – мое тело и материал обуви претерпели изменения и стали ярко выраженными. Точно так же функция предмета одежды (и обуви в частности) как хроники опыта, носителя материальной памяти, проявлялась в том, какую форму материалы принимали на моем теле или изменялись окружающей средой.
Стало ясно, что то, что я носила, было неотъемлемой частью моего жизненного опыта, а каждая смена обуви представляла собой сдвиг в телесной практике. Что способы ориентирования в мире, сложные переговоры при одевании и приобретении одежды, без сомнения, являются переговорами об идеалах, образах и агентностях, но сам процесс ношения – это преимущественно материальные переговоры, заключающиеся и осуществляемые посредством тактильного телесного взаимодействия. Ношение как практика вынудило меня войти во взаимодействие с агентностью туфель, удлинив или изменив их форму. При этом возросло влияние обуви на мой воплощенный опыт и способность изменять его; агентность туфель проявилась материально. В процессе ношения как исследовательского метода я двигала и ориентировала свое тело в пространстве так, как в противном случае я бы этого не делала. Я сделала выбор в пользу неудобной обуви, чтобы проблематизировать ношение. В процессе ношения и я, и обувь, которую я смастерила, стали субъектом и объектом исследования; вместе мы стали хрониками опыта делания, ношения и совместного пребывания в мире.
1.12. «Складка» 8. 2013
Бытие в мире
Разрушение дуализма субъекта/объекта, лежащего в основе материального поворота и присущего большей части развития практических исследований в области моды, приводит к нетрадиционному, хотя и логичному выводу в ношении одежды как исследования. В процессе ношения человек создает «плотскую практику» исследования, практику, которая воплощена и телесна. Это предполагает, что сенсорную этнографию и автоэтнографию можно соединить в исследовательской практике моды, как это было сделано в письменных работах и произведениях дизайнеров-исследователей (Lee 2016; Harrod 2015; Marchand 2015), чтобы сделать видимыми воплощенные и телесные знания. Очевидно, что большинство, если не все, исследования моды и одежды связаны с ношением (или не-ношением) одежды: ношение одежды – это то, что мы с ней делаем. Однако, хотя ношение, наряду с покупкой, изготовлением и утилизацией одежды, является одним из аспектов ее исследования, опыт ношения все еще относительно мало изучен. В этой главе я выдвинула идею о том, что ношение одежды должно быть не только темой для исследования моды, но и методологией. Во многом из?за того, что изготовление превратилось из предмета исследования ремесла/дизайна в методологию, с помощью которой оно осуществляется, я задалась вопросом о том, может ли ношение совершить схожий скачок от предмета к методу.
Дневник ношения 2
Хотя я прошла уже несколько миль, туфли, кажется, совсем не разнашиваются, они по-прежнему крепко сжимают мои стопы, придавливая пальцы ног друг к другу, и натирают пятки. Они прохладные и слегка липкие внутри, я чувствую, как медь прилипает к моим подошвам.
Когда я прихожу домой, я отклеиваю туфли, и они падают на кухонный пол. Я смотрю вниз на свои стопы и вижу идеальные отпечатки швов – отражение туфли на моей ноге. Краска потекла, оставив следы от швов в месте крепления верха к подошве. Следы эти мрачные и тревожные, как что-то из фильма ужасов. Стигматы пройденного мной пути.
(Дневник ношения, июль 2015)
ГЛАВА 2
Новая обувь: объект фантазии, объект желания
Обувь – это сверхдетерминированный объект, носитель множества значений. В центре внимания этой книги – воплощенный опыт ношения и результаты износа: то, как в процессе использования меняются вещи, которые мы носим, и мы сами. Хотя в целом в книге используется психоаналитический и феноменологический подход к материальности одежды и воплощенному опыту ношения, эту главу я начинаю с попытки поместить дискуссию в контекст различных способов интерпретации обуви. Ни один артефакт не бывает полностью свободен от напластований символических значений. Иными словами, мы не можем взаимодействовать с продуктами материальной культуры вне контекста значений, которые мы и другие им приписываем. Процессы создания смысла и символизации непрерывно развиваются: наше понимание самих себя и мира постоянно меняется. Мы, одновременно интерпретаторы смысла и его создатели, постоянно переключаемся между субъектом и объектом. В случае такого сверхдетерминированного артефакта, как обувь, символические значения настолько заметны, что они доминируют в интерпретации обуви. Символические интерпретации одновременно вездесущи и притягательны.
Обувь часто интерпретируется как символ или метонимия: либо как обозначение чего-то другого, либо как часть, представляющая целое. В рамках семиотического и структуралистского подходов к анализу моды (ср. Барт 2003; Bourdieu 1977) обувь понимается как референт, вещь, которая обозначает границы другого, будь то часть тела, поведение или социальное положение. Как и в случае с любыми другими предметами гардероба, обувь функционирует одновременно как форма культурного капитала, признак вкуса и выражение идентичности; она является частью «габитуса» (Bourdieu 1977). Семиотическое прочтение моды предполагает, что можно буквально прочитать чью-то обувь, от «туфель для лимузина» жены футболиста до резиновых сапог фермера, то есть определенные типы обуви разграничивают определенные типы людей: их вкус, социальный класс, поведение, род деятельности и образование. Обувь, так часто предназначенная для конкретной задачи (рабочие ботинки со стальным носком, резиновые сабо шеф-повара, туфли на высокой платформе из плексигласа для стрип-дэнса), предоставляет отличную возможность для такого типа классификации. Хотя уровни значения и сигнификации, возможно, усложнились (например, рабочие ботинки на манекенщице, множественные значения, придаваемые спортивной обуви, сложные переосмысления и искажения означающего с течением времени), чисто семиотические интерпретации по-прежнему остаются основным способом изучения обуви в популярной культуре, художественной литературе и кино. Процессы означивания, понимание моды как языка, который может быть «прочитан», часто заслоняют собой материальную агентность артефакта: одежда понимается скорее как знак, чем как материальный агент сам по себе. Можно предположить, что озабоченность тем, что обувь репрезентирует, мешает изучению ее материальной агентности.
2.1. Черные с медью шлепанцы – неношеные. Поляроидные фотоснимки 4 и 5. 2015
Однако для многих интерес представляет именно нагруженность обуви символическими значениями – идея о том, что отдельный предмет гардероба может стать репрезентатом владельца как целого; об этом, например, речь идет в исследовании Джорджио Риелло и Макнила (Riello & McNeil 2006), посвященном тому, как обувь использовалась для разграничения меняющихся квир-идентичностей в двадцатом веке, или в статье Питера Макнила о мужской обуви восемнадцатого века и стопе, где аналитически сравнивается структурированная форма обуви, ее точность и аккуратность, с процессом дисциплинирования тела начиная с эпохи Просвещения (McNeil 2009). Схожим образом Кристофер Бруард (Breward 2006) в работе о мужской обуви девятнадцатого века описывает, как «хороший» дизайн обуви (простой, элегантный и функциональный) стал аналогом желаемых мужских черт рациональности, самоконтроля и здоровья: обувь как символ тела, ума и этики ее владельца. Для Хоуви (Hovey 2001), писавшего о «Ребекке» (1938) Дафны Дюморье и ее экранизации (реж. А. Хичкок, 1940), обувь служит одновременно метафорой тела первой миссис де Винтер и символом женского желания: обувь умершей женщины становится ее заменителем, замещая ее как объект одержимой любви и гнева. Бартелеми (Barthelemy 2001) убедительно исследует способность одежды становиться аналогичной не индивидуальной идентичности, а идентичности целой культуры или группы. Для Бартелеми броган, грубо сделанный и часто неудобный ботинок, является мощной метафорой порабощения, которому подвергаются порабощенные тела афроамериканцев как их владельцами, так и государством. Он пишет о том, как «устрашающая и непогрешимая сигнификативная власть обуви» (Ibid.: 195) была усвоена носившими ее рабами и их башмаки стали вездесущим символом (и телесным напоминанием) их подчинения.
Потребление и желание
Большая часть символических значений, приписываемых обуви в странах Запада, восходит к фольклору и сказкам – историям о волшебных способностях, трансформациях и переменах. Огромное значение в европейском фольклоре имеет символика материалов: сказочные туфли часто изготовлены из невероятных материалов, что подчеркивает невозможность их появления в материальном мире. В сказках о Золушке «туфельки всегда восхитительны. Некоторые из них красные <…> Другие сделаны из шелка, атласа, усыпаны драгоценными камнями, описываются как „ни с чем не сравнимые“ или „похожие на солнце“. Чаще всего, однако, туфельки Золушки – золотые» (Davidson 2015: 26).
Хотя самым известным примером служит хрустальная туфелька Золушки (Perrault 1989; Grimm Brothers 2014a), в сказках можно найти множество других башмачков из неправдоподобных материалов: раскаленные железные туфли в «Белоснежке» (Grimm Brothers 2014b), медные туфли в финской народной сказке. Материалы, из которых сделана сказочная обувь, часто являются ценными и диковинными, что прямо противоположно повседневной обуви в ее функции защиты стоп. Этот контраст делает обувь «странной», подчеркивая ее роль магического или преобразующего объекта. В одной статье я писала:
В сказках обувь часто репрезентирует смену статуса: от восходящей траектории Золушки до антропоморфного сдвига Кота в сапогах. Обретение более тонкой и изящной обуви указывает на способность избегать «практичной» обуви, предназначенной для физического труда или преодоления больших расстояний. В этом контексте «невозможные туфли», такие как хрустальные туфельки Золушки – туфли, в которых невозможно ходить, – особенно красноречивы. Ее перехода от сабо к туфелькам, даже без сопутствующей трансформации платья, тыквы и мышей, было бы достаточно, чтобы указать на шаг вверх по социальной лестнице (Sampson 2016: 239).
2.2. Черные с медью шлепанцы – неношеные. Поляроидный фотоснимок 1. 2015
2.3. Черные с медью шлепанцы – неношеные. Поляроидный фотоснимок 2. 2015
Как в сказке, так и за ее пределами обувь часто преподносится как объект желания. В женских журналах, женской литературе[14 - Обувь настолько укоренилась в популярной женской художественной литературе как символ желания и успеха, что руководство о том, как стать успешным автором в этом жанре, называется «Писать за туфли: как написать женский роман» (Yardley 2007). Символика обуви стала особым тропом в женской художественной литературе, и в названиях множества книг этого жанра упоминается обувь: «Туфли другой женщины» (Parks 2012), «Туфли ее сестры» (Farley 2015), «Если туфли подошли» (Lawless 2010), и это лишь некоторые из них.] и на телевидении обувь позиционируется как предмет материальной культуры, к которому можно испытывать вожделение, о котором можно фантазировать и в конечном итоге приобрести. Желание является ведущей темой в современных представлениях об обуви: обувь не как функциональные объекты, а как «фетиш-товары». Обувь, во многих отношениях один из самых функциональных предметов гардероба, стала синонимом демонстративного потребления: изящная, головокружительная или богато украшенная обувь, лишенная своей функции вспомогательного средства для ходьбы[15 - «Туфли для лимузина» зовутся так потому, что владелицу нужно подвозить от парадной до парадной, чтобы она могла избежать необходимости ходить в них (например).], – вот идеальный товар Веблена. Многочисленные обсуждения и репрезентации обуви в средствах массовой информации закрепляют эту идею: женская обувь как воплощение демонстративного потребления, артефакты, приобретенные исключительно за их способность обозначать статус и богатство. Обувь, и в особенности ее покупка, уже стала метафорой качеств, которые патриархальная гегемония приписывает женщинам: компульсивности, истерии, жадности и поверхностности[16 - О персонаже Кэрри Брэдшоу, главной героине сериала HBO «Секс в большом городе» (1998), говорится, что она, сама того не заметив, потратила 40 000 долларов на туфли, вместо того чтобы купить себе квартиру («Секс в большом городе», 1998, эпизод 64).]. Туфли – это территория неуправляемого и пагубного женского желания[17 - Не все ученые рассматривают потакание своим желаниям как нечто плохое. Гамман (Gamman 2001) пишет, что покупку женской обуви можно рассматривать как форму нарциссического удовольствия и приобщения к товарному фетишизму, и представляет этот опыт одновременно как место самореализации и как восстание против и освобождение от самопожертвования в домашней и корпоративной сферах, которыми скованы женщины.]. Наиболее явно это прослеживается в описаниях обувной коллекции вдовы филиппинского диктатора Имельды Маркос, в которых приобретение множества ненужных пар туфель трактуется как знак крайнего морального разложения, в чем-то даже схожего с преступлениями, совершенными ее мужем[18 - См. статью: Olivier 2012: «Знаменитая коллекция Имельды Маркос из 3000 туфель частично уничтожена термитами и наводнениями, пролежав на филиппинском складе 26 лет с тех пор, как хозяйку изгнали из страны». www.dailymail.co.uk/news/article-2207353/Imelda-Marcos-legendary-3-000-plus-shoe-collection-destroyed-termites-floods-neglect.html (http://www.dailymail.co.uk/news/article-2207353/Imelda-Marcos-legendary-3-000-plus-shoe-collection-destroyed-termites-floods-neglect.html) (по состоянию на 30 августа 2013).].
Сказка и фетиш
Нигде компульсивность, приписываемая обуви, не проявляется так явно, как в литературных и кинематографических репрезентациях сказочных туфель. В «Золушке», «Красных башмачках» (Andersen 1997) и «Двенадцати танцующих принцессах» туфелька является агентом изменений. Обувшись, героиня каждой из этих сказок преображается. По мнению Хилари Дэвидсон, «обувь наказывает и вознаграждает, возвышает и заманивает в ловушку, ускоряет и сдерживает благодаря ее могуществу или трансформационным возможностям» (Davidson 2015: 1). Туфелька, способная превратить богатых в бедных, уродливых в красивых и девушек в женщин, – повторяющийся символ в сказках, спусковой крючок для неконтролируемого и алчного желания. В сказках обувь также часто используется в качестве метафоры для нравственного или социального преображения владельца и одновременно является пространством, в котором происходят изменения; обуться – значит преобразиться. От превращения Золушки из судомойки в принцессу до антропоморфной трансформации, совершаемой через сапоги в сказке «Кот в сапогах», обувь в сказках – это волшебный или преобразующий артефакт, предмет, с помощью которого происходит изменение или трансформация.
2.4. Черные с медью шлепанцы – износ 1. Поляроидные фотоснимки 4 и 11. 2015
И в «Золушке», и в «Красных башмачках» поиски обуви толкают женщин на крайности. Ради статуса, который репрезентирует обувь, они вынуждены жертвовать своими ногами, своей мобильностью, свободой и независимостью[19 - Возможно, наиболее яркое пересечение статуса и обуви обсуждается Ко в ее книге «Сестры Золушки» (Ko 2008). Ко исследует историю китайской традиции бинтования ног и туфель «лотос» с точки зрения статуса и воплощенного опыта. Она утверждает, что в Китае существовала не одна, а множество культур бинтования ног, которые развивались и менялись на протяжении веков. Исследовательница рассматривает бинтование ног как воплощенную практику, в которой проявлялись как мужские, так и женские желания. Ко рассматривает бинтование ног как форму квалифицированного женского труда, который высоко ценился и отличался технической сложностью. Пересечения между этим навыком и статусом, приписываемым женщине с маленькими и аккуратно перебинтованными стопами, создали сложную иерархию желаний, гегемонии, класса, эмансипации и телесного опыта, которая требует тонкой интерпретации.]. В одной из статей я писала:
Обувь репрезентирует собой как смену телесного опыта, так и капитуляцию перед искушением – потерю самоконтроля. Туфли, благодаря их магическим или дьявольским качествам, заставляют персонажей действовать. Существует очевидная двусмысленность в отношении того, кто контролирует ситуацию: танцуют ли те, кто носит обувь, или обувь сама исполняет танец? В случае Карен, прыгающей в агонии, контроль безоговорочно принадлежит ее красным башмачкам. Они берут над ней верх (Sampson 2016: 245–246).
Образ хрустальной туфельки в «Золушке», непроницаемой, невозможной обуви (будь то неправильный перевод названия материала или нет[20 - Более подробное обсуждение возможного неправильного перевода названия материала (хрусталь вместо меха) см.: Serres 2008. По этому поводу Хилл заявляет: «В то время как многие элементы сказок требуют серьезной доли потворства воображению, особую дискуссию среди историков сказок и энтузиастов вызывает хрустальная туфелька. Одна из часто упоминаемых теорий состоит в том, что Перро ошибся, записывая устную сказку, написав verre (стекло), а не vair (пестрый мех). Другие считают, что это слово было просто неправильно переведено с французского на английский» (Hill 2016: 46).]), захватил наше коллективное воображение, так что имя «Золушка» стало аналогом многих форм благоприятной трансформации. Как и хрустальная туфелька, красный башмачок стал «метасимволом» на языке моды. Красные туфли стали тропом в феминистской теории, фольклористике и (что, возможно, наиболее важно) в кино. Красные туфли (как метафора сексуальности, власти и желания) обладают особой валентностью, особенно в послевоенном фильме Пауэлла и Прессбургера «Красные башмачки» (1945)[21 - В этом фильме именно профессиональные и романтические амбиции героини Вики Прайс приводят ее к гибели, неконтролируемое и неудержимое желание вспыхивает из?за красных туфель и ими же символизируется. Точно так же «рубиновые туфельки» Дороти в фильме «Волшебник страны Оз» (реж. Флеминг и Лэнгли, 1939) становятся агентом жизни и смерти в буквальном смысле.]. Точно так же «рубиновые туфельки» Дороти в «Волшебнике страны Оз» (реж. Флемминг, 1939) становятся буквальным агентом жизни и смерти. В более поздних фильмах красные туфли остаются тропом; в «Красных туфлях» (2005), корейской хоррор-версии сказки Андерсена, алчность, вызванная обувью, является спусковым крючком для ряда ужасных событий. Хилари Дэвидсон представляет этот фильм как объединение всех предыдущих историй о красной обуви: «В фильме „Красные башмачки“ основное внимание уделяется насилию, скрытому в более ранних текстах, чтобы усилить мощь символа красной обуви как средства для страстного, разрушительного формирования „я“» (Davidson 2008: 143).
2.5. Черные с медью шлепанцы – износ 1. Поляроидные фотоснимки 7 и 8. 2015
2.6. Черные с медью шлепанцы – неношеные. Поляроидные фотоснимки 2 и 3. 2015
Возможно, наиболее четко артикулированные и часто повторяемые трактовки обуви как символа лежат в русле фрейдистской теории литературы и кино: обувь как символ вагины[22 - То, что Фрейд писал об обуви в сновидениях, – это не единственная психоаналитическая интерпретация обуви. Карл Абрахам рассматривает обувь как фетиш. Для Абрахама (Abraham 1988) обувь была локусом конфликта и желания. В своей статье 1910 года о фетишизации обуви и корсета Абрахам описывает, как в процессе закрепления обуви на ноге ее стройность, деликатность и сдержанность становятся качествами, вызывающими у пациента желание. Обувь в этом случае не просто сексуальный символ, сам акт надевания обуви на ногу становится сексуализированным.]. По Фрейду, в снах обувь, как и многие сосуды, может интерпретироваться как символ, соответствующий женским гениталиям (Фрейд 2017). Опираясь на Фрейда, Бруно Беттельгейм рассматривает туфельку Золушки «как символ влагалища» и утверждает, что то, что «Золушка убегает из этой ситуации, можно рассматривать как ее стремление защитить свою невинность» (Bettelheim 1976: 265)[23 - Аналогичным образом, интерпретируя «Изношенные танцевальные туфельки», Томас (Thomas 1999) рассматривает путешествия принцессы в подземный мир каждую ночь как метафору пробуждения желания принцессы-подростка.]. Такая интерпретация обуви – упрощение; любые вместилища, похожие на сосуд, могут символизировать и во сне замещать женские гениталии. Внимание Беттельгейма к обуви как символу вагины скрывает, чем на самом деле является стеклянная туфелька: обувью слишком хрупкой, чтобы в ней ходить и двигаться, обувь, лишающая мобильности – невозможная обувь. Такой акцент на обуви как метафоре переводит ее в область символического, отдаляя от материальности повседневной обуви. Как и все фетишизации, интерпретация обуви как символического объекта дематериализует ее, превращая в объект фантазии, объект без формы. Питер Сталлибрасс пишет о Фрейде, дематериализации и фетише:
Что же именно Фрейд обнаруживает в фетише? Не туфлю, а систему перемещения. Фрейд, по крайней мере в этом отношении, является истинным наследником протестантизма. Фетиш не может быть реальным присутствием; скорее, он символизирует отсутствие <…>. Взглянув на туфлю, Фрейд находит смысл; взглянув на картину с тюльпанами, искусствовед находит memento mori (Stallybrass 2014: 278).
Символическое дематериализует вещи.
Новая обувь
Мы начнем с новой пары обуви…
Если обойти стороной дискурс о потреблении и фантазиях, зачастую доминирующий в исследованиях обуви, новая пара туфель – хорошее начало. Приобретение новой обуви отчасти важно, потому что оно часто является началом более длительных телесных отношений повседневной носки. Поскольку обувь часто обусловлена конкретной задачей или периодом времени, приобретение новой обуви в большинстве случаев представляет собой переломный момент или сдвиг в телесном опыте владельца[24 - Финансируемый Советом по экономическим и социальным исследованиям проект «Подходит ли туфелька: обувь, идентичность и переход» в Университете Шеффилда (Hockey et al. 2013) был посвящен символическим значениям, приписываемым покупке обуви. В частности, исследователи проанализировали, как покупка обуви и ее хранение, когда ее не носят, могут быть связаны с сохранением прошлых или придуманных идентичностей. Краткое изложение исследования можно прочитать по ссылке: www.socresonline.org.uk/18/1/20.html (http://www.socresonline.org.uk/18/1/20.html).]. Будь то школьная обувь, рабочие ботинки или свадебные туфли, покупка новой пары часто дает начало новому режиму телесных дисциплин. Если обряды посвящения – это моменты смены механизмов, посредством которых дисциплинируется тело, то одежда – это один из способов манифестации меняющихся дисциплинирующих практик. В то время как новая обувь (жесткостью кожи, шнурками и ремешками) может физически дисциплинировать ногу, надевание новой обуви часто также знаменует начало действия более обширных институциональных и социальных режимов дисциплинирования. Акт надевания новой обуви (или образ или фантазия о том же самом действии) часто связан с изменениями в том, как формируется и поддерживается тело и, следовательно, личность. Тело, его позы и жесты создаются не только через выполнение задач и организацию пространства, но и благодаря предметам материальной культуры, с которыми тело взаимодействует. Бруно Латур пишет: «Объект не отражает социальное. Он делает больше. Он расшифровывает и вытесняет противоречивые интересы людей и вещей» (Latour 2009b). Объекты несут моральную ответственность и, следовательно, играют активную роль в дисциплинировании тела. Каким бы незначительным ни было ее воздействие, обувь регулирует наше телесное поведение посредством своей материальной формы и маркирует изменения в том, как дисциплинируется тело. Есть что-то особенное в нашей способности видеть себя в обуви, уметь смотреть вниз и видеть обутую стопу как целое, что создает особый опыт для владельца: двойной опыт видения ног в обуви и одновременного ощущения обуви, облекающей стопу[25 - Это также верно в отношении кистей наших рук и их украшений, таких как лак для ногтей, перчатки или бижутерия.]
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
