Встал и Державин.
– Сила и верность непобедимого воинства нашей премудрой матери достаточно по своим воинским подвигам известны, – начал он, и Бибикову вдруг показалось, что юнец просто издевается над ним. Он пытливо заглянул в его лицо и встретил открытый честный взгляд молодого офицера. Голубые и очень ясные глаза сверкали под гладким широким лбом. Тогда он успокоился, снова сел в кресло и сложил руки на животе.
– А как вы полагаете, сударь, – спросил он, полузакрыв глаза, – наши воинские силы могут оказать приличное сопротивление противнику? Сколько у меня солдат, вы знаете?
Офицер молчал. Тогда главнокомандующий взял офицера за плечо двумя пальцами и приблизил свое бледное лицо к его юношескому пухлому лицу.
– У меня, сударь, – хрипло сказал он, раскачивая его взад и вперед, тысяча двести конных и две с половиной тысячи пехоты! Вот и все, что у меня, сударь, есть. Непобедимое воинство премудрой матери нашей только что из Варшавы отбыть изволило. Мы же сейчас с нашей горсточкой не только репрессалии против злодеев чинить не можем, но и сами в своей жизни не довольно уверены.
Он посмотрел в лицо Державина, ожидая встретить тревогу и недоверие, и вдруг осекся, увидев тот же открытый и честный взгляд, с которым юнец только что говорил о непобедимом воинстве императрицы. Он отпустил плечо Державина и снова сел в кресло.
– Ну, а если бы, – сказал он устало, как будто засыпая, – я доверил вам всю силу воинскую, какой бы совет вы мне дали, сударь?
Державин поднял голову, и глаза его сверкнули. Несколько секунд он молчал, потом военным, четко рассчитанным движением шагнул вперед к стенной карте, и его пальцы, как по клавишам, заскользили по географическим обозначениям.
– Немедленно, – сказал он трубным голосом, не оборачиваясь и не глядя на Бибикова, – оставить в Казани самое небольшое количество войск на случай осады и двигаться к Оренбургу…
– Так, так, – сказал Бибиков и покачал головой, – преизрядно, дальше.
– В Оренбурге, соединившись с войсками генерала Рейнсдорпа, снять осаду и, разбив злодеев, следовать по степи и далее по левому притоку Волги, повсеместно давая баталии и очищая крепости от злодейских сил.
– Так, так, – покачал головой главнокомандующий, – дальше.
– Подойти к Самаре и, соединившись с войсками коменданта сего города… – Державин разгорячился, глаза его сверкали, он прикрыл правой рукой половину Волги. – Двигаться к верховью, разоряя злодейские гнезда и чиня всюду суд и расправу.
– Так, – сказал Бибиков и вдруг поднялся с места, – Самара, друг мой, взята три дня тому назад, а комендант, с которым вы хотели соединиться, повешен на городской площади. Идемте в мой кабинет, я вам покажу реляцию.
VIII
Ночью секретаря главнокомандующего разбудил звон колокольчика. Он был приучен спать одетым и поэтому явился сейчас же.
Бибиков, нечесаный и неряшливый, сидел в кресле и играл гусиным пером. На нем был халат, надетый на голое тело, и на ногах мягкие туфли.
Секретарь вошел и, как обычно, остановился сзади кресла. Бибиков, не обращая на него внимания, продолжал играть пером, и сухие губы его неслышно шевелились. По груде исписанных бумаг и наполовину пустому графину с лимонной водой секретарь сейчас же понял, что главнокомандующий опять мучается бессонницей и уже давно сидит у стола. Прождав несколько минут, он вздохнул и переступил с ноги на ногу.
Главнокомандующий повернул голову и мутно, не узнавая, посмотрел на секретаря. Взгляд был растерянный, нехороший, в одну точку.
– Ваше превосходительство! – испуганно крикнул секретарь и дотронулся до его плеча.
– Ах, это ты, братец, – сказал Бибиков и вдруг улыбнулся. – Разбудил я тебя. Садись-ка сюда поближе, тут такое дело, ордер один нужно будет выписать. – Он встал с кресла и, ковыляя, прошелся по комнате. – Бессонница, заснуть никак не могу. Чаятельно, с дороги.
Он поднес руку ко лбу.
– Лихорадит.
Секретарь смотрел на него в испуге. Начальник стоял перед ним желтый и страшный. Через распахнутый халат лезли жесткие, черные волосы. Около губ комочком накипала желтая ядовитая пена, и он слизывал ее языком.
– Ваше превосходительство, – осмелился секретарь, – может, Кравцова позвать?
Кравцов был полковой доктор, которому Бибиков верил и услугами которого пользовался уже около десяти лет.
– Лихорадит, заснуть никак не могу, – повторил Бибиков, – вот сижу и думаю, – он улыбнулся, – ты наш манифест читал, нравится? – Секретарь замялся. Он знал, что манифест очень плох, не далее как вчера ему самому по поручению Бибикова пришлось наспех писать объяснительную записку, которую надлежало приложить к каждой рассылаемой грамоте. Однако автора манифеста он не знал и считал им, как и весь штаб, самого Бибикова.
– Не нравится? – спросил Бибиков, не расслышав сбивчивый и робкий ответ. – И мне не нравится. А ты вот с этой штукой знаком? – Он подошел к столу и с неожиданной ловкостью двумя пальцами поднял широкий желтый лист пергамента, исписанный со всех сторон кривыми, валящимися набок буквами. “Самодержавного императора Петра Федоровича всероссийского и прочее и прочее и прочее”, – прочел секретарь и ошалело взглянул на Бибикова. Главнокомандующий уединился в кабинете для того, чтобы ночью читать подметный пугачевский указ, доставленный перебежчиком в воинскую канцелярию.
Бибиков спокойно встретил его взгляд и улыбнулся.
– А ну, читай вслух, – сказал он.
Секретарь смятенно молчал. Читать воровской указ он не осмеливался. Главнокомандующий был явно на грани помешательства. Бибиков снова подошел к креслу и сел в выжидательной позе.
– Ну, что же? – сказал он ясным спокойным голосом. – Читай, что ли.
Торопясь и глотая концы слов, секретарь читал страшный пугачевский указ.
Бибиков слушал его и качал головой.
– Плохой ты чтец сегодня, братец, – сказал он наконец с неудовольствием, – разве так царские манифесты чтут! Слушай! – и, не глядя на перепуганного секретаря, он продекламировал громко и выразительно, ясно отчеканивая каждую букву воровского манифеста.
Когда вы исполните мое именное повеление, за то будете жалованы крестом, бородою, рекою и землею, травами и морями, денежным жалованьем и хлебным провиантом и свинцом и порохом и вечной вольностью.
Секретарь смотрел на своего начальника бледный и перепуганный до смерти. Эта ночная беседа абсолютно не укладывалась в его уме. Совершенно ясно, что начальник сошел с ума. Это был или бред, или государственная измена. Секретарь стал думать. Собственно говоря, следовало сейчас же, не колеблясь и не допуская минуты промедления…
– Ваше превосходительство, – осмелился он наконец, – может, Кравцова… – и опять Бибиков не услышал его слова. Он еще глубже ушел в кресло и заговорил совершенно спокойным ровным голосом.
– Вот как указы пишутся: “свинцом, порохом и вечной вольностью”. Как, по-твоему, кому они поверят – нам или Пугачеву? За вечную вольность пойдут или за присягу? А? Не знаешь? – он помотал головой. – Ну и я не знаю.
Он закрыл глаза и задумался. Секретарь сидел как на иголках, не смея сказать ни слова: его большие птичьи глаза сделались пустыми от испуга.
– Вот я, – заговорил Бибиков, – вот я проездом в Казань в одну избу зашел, пока лошадей перепрягали, – а там за столом один знакомый помещик сидит и с блюдечка чай кушает, в Петербурге мы с ним встречались. Я так и обомлел. Вы, спрашиваю, сударь, имярек, что здесь делаете? А он этак криво улыбнулся и говорит: как слухи прошли, что Пугачев здесь проходит, то мы и размыслили в чужую деревню укрыться, ибо, чаятельно, мы здесь меньше опасности подвергаемся, чем дома. Так как наши люди могли быть первыми нашими злодеями и врагами, а здешним мы – сторона, ничем мы им еще не нагрубили. Сидит и чай кушает. Здорово? – Он усмехнулся. – Так за кого же подлый народ пойдет? За императрицу или за Пугачева, как ты думаешь?
Секретарь молчал. Бибиков встал и провел рукой по воспаленному лицу.
– Впрочем, – сказал он совершенно ровным голосом, – непобедимое воинство ее величества своей упорностью и храбростью во всем свете довольную известность стяжало. Все измышления маловеров и недоброхотов не только презрению подлежат, но и в государственном порядке преследоваться будут. Войска знают свою присягу. Да и мы, сударь, долг свой помним. Как видно из реляций, наши верные войска повсеместно злодею великий урон наносят. Берите перо, сударь, и пишите. – Он запахнулся в халат и прошелся по комнате строгий, чинный и подобравшийся. – Пишите, – сказал он.
Лейб-гвардии подпоручику Державину по секрету.
По известиям, дошедшим сюда, слышно, что жители города Самары при приближении злодейской сволочи со звоном и крестами выходили навстречу и, по занятии города теми злодеями, пели благодарный молебен.
Секретарь писал, бледный и трепещущий. Он еще не знал этих страшных подробностей.
Когда город Самара от командированных войск паки занята будет и злодеи выгнаны, найти того города жителей, которые были первыми начальниками и уговорителями народа, навстречу злодеям со крестом и со звоном и через кого отправлен был благодарный молебен.
Секретарь едва поспевал за главнокомандующим.
Некоторых для страха жестоко наказать плетьми, при собрании народа, приговаривая, что они против злодеев, – тут голос главнокомандующего слегка дрогнул, – должны пребывать в твердости и живота своего как верные подданные щадить не долженствуют.
Бибиков кончил диктовать в два часа ночи. Отпуская секретаря, он сказал ему бодрым и милостивым голосом:
