Второе сентября Всеволода Цаплина

Любовь – последнее прибежище нормального человека в ненормальной стране

1

Они с Анжелой мчались в открытой машине вдоль берега океана. Океан был неспокоен: пенился, бурлил, одну за другой гнал к берегу настырные волны и безжалостно разбивал их о прибрежные скалы. До Севы долетали соленые брызги – дорога пролегала совсем близко от воды. Стоящие у дороги коренастые пальмы приветствовали их, склоняя зеленые опахала так низко, что можно было дотронуться до кончиков острых листьев. Ветер трепал блестящие на солнце медно-красные волосы Анжелы. Она выглядела превосходно, он любовался ею. Газовый шарфик норовил сорваться у нее с шеи, она придерживала его рукой. Они смеялись по каждому пустяку. Они предчувствовали счастливое событие в конце пути. Неожиданно со стороны океана налетели чайки и принялись носиться над кабриолетом. Этот крикливый эскорт появился совсем некстати, испортил чудесную поездку. «Наверное, из-за нашего громкого смеха», – решил Сева. Он посадил Анжелу за руль, а сам поехал стоя, размахивая над головой пиджаком, как пропеллером. Его попытки отогнать чаек ни к чему не привели, чайки совсем обнаглели и норовили пролететь как можно ближе к ветровому стеклу.

В какие края они с Анжелой так спешили? Какой сюрприз ожидал их там? Что за событие? Этого Сева узнать не успел: назойливые чайки так же неожиданно исчезли, как и появились, и нашего героя разбудило странное многоголосие за окном.

С сожалением завершив путешествие по побережью неизвестного океана, он открыл глаза и прислушался, гадая, откуда возле его дома могла взяться галдящая толпа. Но ничего так и не понял. Будильник не звонил, значит, было еще рано. Вставать не хотелось. Привычным движением смахнул Чайнафон с тумбочки на постель. Телефон очнулся от спячки, и Сева с удовольствием вдохнул запах ландышей.

Достижения Поднебесной в области телефонии напомнили ему, что Анжела очень любит земляничный запах. И что, по слухам, в его компании согласовали на днях сумму взятки, и таможенники обещали передать им партию парфюмерной эссенции. Если партия поступит вовремя, они опередят конкурентов. Но Севу радовало нечто другое: новая эссенция впервые давала возможность воспроизвести запах земляники. Он улыбнулся своему нехитрому плану, представив, как незаметно умыкнет у Анжелы Чайнафон, вставит в него капсулу с эссенцией и затем настроит свой номер в ее контактах на земляничный запах. А позже случится маленькое чудо: он позвонит ей поздним вечером пожелать спокойной ночи, Анжела возьмет телефон, ответит, как всегда, немного нараспев «алло-о-о» – и окажется в земляничном облаке.

Вспомнив, что капсула с новой эссенцией будет стоить треть его зарплаты, Сева перестал улыбаться, вздохнул и взглянул на экран телефона, узнать, который час. «Понедельник, 2 сентября 2041 года. 8.00». И в следующий миг, подтверждая правильность указанной даты и времени, шум и гам за окном утихли и торжественно-тревожный, пугающий своей напористостью голос призвал на помощь все население района: «Това-а-а-рищи!» – будто началась война.

«Вот оно что! – чертыхнулся Всеволод, узнав голос директрисы. – Сейчас двинет тошнотворную речь и замучает лозунгами, – подумал он, живо представил первоклашек с испуганными глазами, и ему стало их жалко. – Военрук-политрук, кличка «Сморчок», главнокомандующий метр с кепкой, – следом вспомнил он мужа директрисы. – До сих пор, наверное, дрессирует школьников на плацу, если не спился».

Вспомнив военрука, Сева не мог не вспомнить и Витьку Крепова: они всплывали в его памяти всегда только вместе – два виновника одного события. Рот у Севы непроизвольно растянулся в улыбке. Времени было достаточно, он закрыл глаза и укрылся одеялом.

***

Витька Крепов появился у них в одиннадцатом после зимних каникул. Они так стремительно с ним сошлись, будто им в жизни только друг друга и не хватало. Витька оказался редким раздолбаем, даже по меркам Севиного класса, поскорее выпустить который мечтали все учителя школы. Кто его знает, как он додумался до этой выходки. У него отец был военным, может, травил веселые байки, а Витька запомнил.

В тот погожий апрельский день, когда на тополях школьного парка вот-вот должны были распуститься первые листья и, облепив пока еще голые кусты жасмина и шиповника, от весеннего тепла сходили с ума воробьи, на плацу внутреннего двора их класс отрабатывал приветствие воинского начальника. Сморчок стоял перед замершим строем одиннадцатого «Б» и хмурил мохнатые брови, подчеркивая важность и торжественность момента. Со щелчком сдвинув вместе каблуки сапог, будто подстегнув себя шпорами, он в очередной раз (предыдущие попытки ему не понравились, «отвечали недружно, без молодецкого задора») прокричал что есть мочи: «Здравствуйте, товарищи!» От натуги мешки у него под глазами набухли кровью, обвисшая физиономия побурела до цвета гнилого томата. В ответ на приветствие класс рявкнул, как предписывал устав: «Здравия желаем, товарищ военрук!» После этого Сморчок должен был прокричать: «Поздравляю вас с… чем-нибудь» – для разнообразия он обычно менял основание для восторга учеников, вспоминая славные страницы истории страны со времен Владимира Крестителя. Но в тот злосчастный день его неудачно заклинило на одном и том же, и три раза подряд он поздравлял с прошлогодним единодушным подтверждением выбора верховного мыслителя, сделанного народом в 2018 году. Готовясь к четвертой попытке, Сморчок набрал полные легкие воздуха, но из последней шеренги его на мгновение опередил Витька, раскатисто заоравший вдруг во всю глотку: «Кто на плацу насра-а-ал?!» – так, что задрожали стекла в огромных окнах спортзала. И в бетонном колодце, образованном зданием школы, понеслась отражаться от стен концовка Витькиного вопроса: «Насра-а-ал… насра-а-ал…» Класс сначала вздрогнул от неожиданности, потом дружно загоготал, а затем в шальной радости выдал троекратное протяжное «Ура-а-а!..»

От «восторга» учеников Сморчка едва не хватил кондратий. Он некоторое время стоял с выпученными глазами и раззявленным от изумления ртом, не понимая, что ему делать с набранным в легкие воздухом. А полчаса спустя в кабинете директрисы Витьку начали пытать на предмет наличия в классе подпольной вредительской организации. Позже к этому делу подключился товарищ из госбезопасности, курирующий школу. Но Витька молчал – говорить было не о чем. Взбешенный единственной фразой «так получилось», которую Витька смог выдавить из себя, и воспринявший ее как откровенную наглость военрук после консультаций с гэбэшником рекомендовал педсовету школы направить Витьку на год в трудовую колонию на перевоспитание. Худшего варианта придумать было невозможно.

Спасти Витьку от колонии удалось лишь благодаря стараниям его отца. Отец неделю водил Сморчка и куратора от ГБ по кабакам, где они напивались за нерушимость воинского братства. Дело удалось замять, и виновной в «антигражданском, можно сказать, вражеском» поступке Витьки назначили предыдущую школу («не справилась с воспитанием»). Ну и Витькиным родителям досталось: отцу задержали присвоение очередного воинского звания; мать, работающую на оборонном заводе, лишили квартальной премии.

Появляясь дома после очередной пьянки с военруком и гэбэшником, отец нещадно порол сына, приговаривая: «Будешь знать, контра!» Отец был десантником, а Витька – хиляком, и потому дать отпор родителю он не мог. Больше недели Витька не появлялся в школе; мать принесла справку, что он болен.

По вечерам в подъезде хрущобы под снос, где они обычно тусовались, Витька показывал Севе свою развороченную задницу. Он спускал штаны, наклонялся к ржавой обоссанной батарее и боязливо интересовался: «Ну как там?» Сева в потемках щелкал зажигалкой и, каждый раз волнуясь, осторожно подносил пламя к Витькиной голой жопе. После в ужасе рассматривал ее, мысленно примеряя судьбу Витькиной жопы на свою и чувствуя при этом, как собственная жопа начинает потеть и липнуть к трусам. Закончив обследование, честно докладывал другу об ухудшении состояния его задницы по сравнению с предыдущими днями. Задница действительно была раскромсана в лоскуты, после офицерской портупеи с пряжкой по-другому и быть не могло. Один раз Витька не выдержал, уткнулся Севе в плечо и заплакал от жгучей обиды и боли. Жаловался, давясь слезами, что ест стоя («лежа на животе хуже получается, лежа хер что проглотишь») и не может сидеть на унитазе и что «даже на боку больно спать». Клялся батю убить. Сева как мог успокаивал Витьку и отговаривал от задуманного.

Позже, когда страсти улеглись и Витькина задница зажила, они как-то сидели в том же подъезде на лестничной площадке, привалившись к стене, курили и бухали крымский портвешок. Для усиления кайфа курили особым образом: отрывали от сигареты фильтр, раскуривали ее, а затем делали из рук домик и между мизинцами зажимали сигарету с тлеющим концом внутри. После плотно припадали губами к щели между большими пальцами и с силой тянули в себя из домика табачный дым вместе с воздухом так долго, насколько хватало легких, – шарахало моментально.

«Витек, а зачем ты тогда на плацу заорал?» – спросил Сева. «Тошнило меня от всего этого, – признался Витька. – Сколько можно было над нами издеваться? Не мог я не заорать, понимаешь?» Сева таращил глаза и не понимал. «Как тебе объяснить… Ну, когда трахаешься, в какой-то момент уже не можешь сдерживать себя – так ведь?» – «Ну, так». – «И на плацу то же самое случилось, ни фига не мог с собой сделать». – «Крепыш, ты чудило», – с восхищением заключил Сева. Про траханье он все понял, а вот зачем Витька заорал на плацу – до него так и не дошло. Но дальше с вопросами приставать не стал, его волновало нечто куда более важное.

«Крепыш, знаешь… – Сева не решался начать. – Меня вчера директриса пригласила к себе в кабинет поговорить, – сознался, наконец, он и глотнул пойла из горлышка. – Предложила подумать». Витька дернул головой в его сторону: «По мою душу?» – «Ну да. «Вы же друзья». Боится, как бы ты еще чего не отмочил».

После беседы с директрисой Севу не покидало мерзкое ощущение, что, не дав своего согласия на «сотрудничество», он тем не менее сподличал, коли сразу не послал ее, а позволил втянуть себя в переговоры. Это ощущение угнетало его, противно было осознавать свое малодушие и трусость. Для него было важно, что скажет Витька, но тот молчал. Чтобы чем-то занять себя, Сева достал из кармана монету и принялся соскабливать с бутылки этикетку.

Ему хотелось выговориться, и Витькино молчание начало его раздражать. Он передразнил директрису, пытаясь копировать ее интонации: «Если моего авторитета тебе недостаточно, можно товарища из органов подключить». – «И как ты? Ссучился?» – без интереса откликнулся Витька, будто речь шла о сущем пустяке. Сева перестал елозить железом по стеклу. Его неприятно задел не только сам вопрос, но и безразличие, с которым Витька его задал. «А в рыло не хочешь?» – пригрозил он. Витька ничего не ответил, вставил сигарету в домик и затянулся, потом сразу еще раз. Его хорошо приклеило, и он закинул голову назад. Сева вытащил у него сигарету из рук и тоже нагрузился.

«Ты же в связь намылился, – очнувшись, напомнил Витька. – Испортят тебе объективку – пастухом никуда не возьмут. И аттестат тебе нужен приличный. Мне-то все равно, волчий билет обеспечен». Витька, конечно, догадывался, что происходило у Севы в душе, и, как будто специально, искушал друга подлым, но удобным выбором. Сева нервно сплюнул и с остервенением растер плевок кедом.

Он не будет стучать на друга, он это знал, но и отказ от института казался ему невероятным вариантом. Как выбраться из этого мерзкого тупика, в который его загнала директриса? Этот вопрос изводил Севу, не давая покоя. За один день он возненавидел директрису больше, чем за все годы учебы в школе. Ему даже казалось: обойдись убийство директрисы для него без последствий – убил бы не задумываясь. Спросил Витьку просто так, от безысходности, не рассчитывая на ответ: «Что предлагаешь? Писать на тебя бумажки?» Но Витька откликнулся сразу: «А что? Не ссы, пиши всякую херню. Напиши, что по вечерам мы с тобой разбираем характеры, как их, целинников Шолоха. Типа к сочинению готовимся, – Витька едва смог договорить, заржал и закашлялся. – Или играем в этот, как его, ну, китайцы в него рубятся». – «В бадминтон, что ли?» – «Ну да, через сетку, как профи. Напиши – в сборную хотим попасть. Защищать честь родины от китайцев», – добавил Витька и снова заржал.

От Витькиной безбашенности Севе стало вдруг весело и легко, напряжение спало. Взглянув на заходящегося в хохоте друга, подумал, что Витька, должно быть, испытал сумасшедший кайф от своей выходки на плацу. Еле сдерживая смех, он толкнул его в плечо: «Крепыш! Напишу, что под пытками ты признался мне, что твоя самая любимая телепередача – программа «Время». Пьяные и дурные, они повалились на пол и залились безудержным смехом. Их надрывный хохот еще долго носился по пустой пятиэтажке, пока не вылетел на свободу в зияющие чернотой оконные проемы.

Своим пофигизмом Витька помог Севе разрешить мучившую его проблему. Найдя взаимопонимание с другом и получив моральную поддержку, Сева каждый понедельник стал приносить директрисе по одному тетрадному листу, так – отписки, ничего особенного; листы нарочно прежде показывал Витьке, и Витька-редактор под их дружный хохот давал ценные указания по поводу отчетов о собственном поведении.

А вскоре после выпуска Севе пришлось узнать, что в жизни не все так просто и что «своих» госбезопасность действительно не бросает: Севина «покладистость» не осталась незамеченной, аукнулась ему в институте. Тамошний куратор предложил Севе продолжить школьную практику теперь уже в отношении его студенческой группы. При этом напирал на сложность международной обстановки и вражеские спецслужбы, окопавшиеся повсюду. Объясняя Севе, что значит «повсюду», гэбэшник крутанул глобус, стоящий у него на столе, и затем затормозил его, уперев палец в гладкую поверхность океанов и материков: «Вот буквально – куда ни ткни!» – «Что, и в Кремле тоже?» – не удержавшись, спросил Сева и сделал озабоченное лицо. «Надо будет – и там найдем», – не моргнув глазом ответил гэбэшник.

Сева тогда не решился сразу – без предварительных объяснений – послать посланника государства в жопу, хотя предыдущий опыт подсказывал ему, что только так и надо поступать, если не хочешь увязнуть в этом дерьме. Пришлось Севе целый семестр косить под дурачка и отнекиваться, пока его не оставили в покое. Перед расставанием, еще на что-то рассчитывая, дешево брали на понт: «Писульки ваши школьные мы вынуждены будем показать Крепову Виктору Сергеевичу. Но можно этого избежать». – «Давай, сука гэбэшная, найди мне его, я тебе только спасибо скажу», – думал про себя Сева, глядя на вербовщика непонимающими глазами. Окончательно убедившись в Севиной несговорчивости, не преминули заметить, что «вы разочаровали» и что «это опрометчиво с вашей стороны».

За найденного друга Сева на самом деле сказал бы гэбэшнику спасибо, потому что после школы Витька Крепов пропал, то есть совсем пропал. Получил в нагрузку к дерьмовому аттестату дерьмовую характеристику – и исчез. Сева потом вспоминал, как во время выпускного вечера они с Витькой лежали за кустами в дальнем углу школьного парка и Витька рассказывал заплетающимся языком, что батю ненавидит, жить с ним все равно не будет и уйдет из дома. «Он за свою сраную звездочку готов был меня искалечить. Это отец? – все возвращался он к одному и тому же вопросу. – Скажи – это отец?» Они были пьяны. Севу тошнило, и он тогда не обратил внимания на слова друга. А через день не смог до него дозвониться. И через два дня, и через неделю. И мать его ничего толком сказать не могла.

С тех пор прошло двенадцать лет…

2

Всеволод открыл глаза.

«…гораздо лучше, но это вовсе не означает, дорогие товарищи, что мы можем с вами расслабиться – ни в коем случае! Мирное время дано нам для того, чтобы мы еще сильнее окрепли и сплотились вокруг прозорливого руководства нашей страны и ее верховного мыслителя…» – настойчиво неслось со двора.

«Что-то нашего старца давно не показывали по ящику», – отметил про себя Всеволод, встал с постели и подошел к окну.

Севин дом и школу разделяла лишь волейбольная площадка, так что он хорошо все видел. Уперев жирно накрашенный рот в головку микрофона, директриса стояла на школьном крыльце, глыбой возвышаясь над окружавшей ее толпой, и в ключевые моменты своей речи потряхивала крашеными буклями. «Здорово постарела, но про будущую счастливую жизнь травит с прежним энтузиазмом», – подумал Сева и закрыл форточку. Школьный двор пестрел яркими красками шаров, бантов, цветов, флагов и плакатов. Впрочем, флаги и плакаты были исключительно красными. Внутреннюю сторону «подковы», образованной толпой школьников и их родителей, ограничивала шеренга первоклассников, с трудом удерживающих огромные букеты; первоклашки держали цветы, плотно обхватив их руками и прижав к груди, из-за цветов едва выглядывали их испуганные, растерянные лица.

Снова пожалев малышей, Сева убрал постель, сложил диван и прошел в ванную комнату. Потом в кухне поставил чайник на плиту, вернулся в спальню, включил ТВ и стал одеваться, поглядывая на экран.

По сцене, уставленной по периметру трюмо с овальными зеркалами, мужчины тащили молодую женщину. Женщина сопротивлялась и страшно ругалась. Но мужчин было много, и они справились с ней. Привязали ее к стулу и вылили ей на голову из ведра что-то похожее на клейстер. «Бабушка в деревне мазала таким бумагу и заклеивала окна на зиму», – пока еще ничего не понимая и заинтересовавшись происходящим, подумал Сева. Женщина визжала и отчаянно крутила головой, пытаясь стряхнуть с лица липкую дрянь, а мужчины вокруг куражились. «Пытки? Шпионка, что ли?» – подумал Сева и добавил громкости.

Через минуту он понял, что ошибся. Мужчины были борцами с эмансипацией и прочими отклонениями от норм, установленных Министерством культуры и общественного поведения. Они вычислили главную лесбийскую феминистку города, ворвались в салон красоты, которым она заведовала, и облили ее спермой, заставляя отречься от бредовых убеждений и порочных наклонностей. У мужчин были расстегнуты ширинки, из них свисали набитые чем-то матерчатые мешочки. И только у лысого дьяка на черной рясе ниже пояса золотом был вышит православный крест.

Мужчины кружились вокруг феминистки в хороводе, трясли своими мешками и кричали, толкаясь, перебивая друг друга и стараясь заглянуть женщине в лицо.

– Природу решили переделать, твари?! – противно визжал интеллигент в роговых очках, с козлиной эспаньолкой.

– Не одумаешься – на куски порубаю! – грозился казачий хорунжий, размахивая шашкой и позвякивая двумя рядами медалек.

– Небось по ночам рукой себе наяриваешь, дура?! – орал прыщавый ирокез, подрыгивая худыми ногами.

– А ты подумала, сука, кто солдат рожать будет?! – рявкал военный в камуфляже и с блестящей кокардой во лбу.

– Давай ее трахнем, пускай порадуется немного, – бесновался некто в рабочей блузе, демонстрируя металлические фиксы.

– Не, не надо, это статья, – образумливал его солидный товарищ в галстуке и лакированных туфлях. – А вот груди мы ей намнем!

– Скоты вонючие! – отплевываясь, материлась феминистка. – Попробуйте только тронуть, пооткусываю все!

И лишь дьячок не произносил ни звука. Он стоял чуть в стороне, потупив очи долу, перебирал то четки, то курчавую бороду и отбивал щепотью где-то промеж грудей мелкие кресты.

– Мы показали вам короткую сцену из спектакля «Дорога к истокам», снятую во время генерального просмотра. Режиссер спектакля товарищ Посконников сегодня гость нашей студии, – объявила ведущая Культурного канала, неприятно худая девица.

Камера показала режиссера крупным планом, и он в знак приветствия церемонно кивнул.

– Скажите, пожалуйста, – обратилась ведущая к режиссеру, утонувшему в глубоком кресле, – эта сцена… – она задумалась, подбирая слово. – Это ведь кульминация всей пьесы, не так ли?

– Вы совершенно правы, – легко согласился режиссер, покачивая ногой. – Эта сцена – квинтэссенция всего спектакля, она вскрывает саму суть конфликта мужского и женского начал в современном обществе. Если вы успели заметить, в этой сцене представлены все срезы, так сказать, мужской части населения, все характерные представители…

Засвистел чайник на плите. Сева сходил в кухню, заварил чай, сделал бутерброд с колбасой и вернулся к телевизору.

– Что касается дьякона, не могли бы вы пояснить будущим зрителям сценический язык, с помощью которого вы раскрываете его образ, – попросила ведущая.

– Вы понимаете, – прогнусавил режиссер, – как вам сказать…

Он снял затемненные очки, вставил в рот дужку и привычно обхватил ее красивыми губами. Но этого оказалось недостаточно, он по-прежнему молчал – мысль не шла к нему. Тогда он завертел глазами и захлопал длинными ресницами, выискивая причину дискомфорта, пока не обнаружил ножку микрофона, торчащую у него из-за шеи, и не потрогал ее рукой.

Севе стало интересно, когда же он, наконец, родит. Сева даже перестал жевать бутерброд.

– Вот как я вам отвечу, – приступил к родам Посконников. – Золотой крест на соответствующем месте рясы дает понять неискушенному зрителю, что дьякон как человек божий находится с этим делом… как бы это сказать… в завязке. Я специально поставил его в стороне от активной, если так можно выразиться, группы мужчин. Это показывает, что как человек культа он не одобряет творящегося в его присутствии действа.

– А в принципе он… – решилась подсказать ведущая, желая поторопить мэтра.

Сева продолжал следить за интервью, невольно отвлекаясь на оранжевый пиджак режиссера и на его ярко-желтую рубашку с воротником-стойкой, подпирающим стриженый режиссерский затылок. Про бутерброд он на время забыл.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.