Она уже бывала в Париже. Она не любила этот город. Париж казался ей слишком грязным и слишком шумным. На улицах было много людей, которые слишком много и слишком громко разговаривали друг с другом. В нём было много туристов, да и сами парижане не оправдывали надежд, сформированных книгами и фильмами. Никто из них не был похож на Алена Делона.
Именно поэтому Катя смирилась со своей несовместимостью с Парижем и старалась не поднимать эту тему в разговоре. Смирение далось ей нелегко. А разговоры продолжали возникать, как бы Катя их не избегала. Это объяснялось очень просто – Катя работала преподавательницей французского языка. В своё время она закончила филологический факультет. Сначала подрабатывала мелкими переводами, потом устроилась на курсы, где и учила французскому языку всех желающих. Удивительно, но больше половины её учеников стали таковыми именно из любви к Парижу. Сначала восхищение Лувром, Сакре-Кёр и уж тем более Эйфелевой башней вызывало лёгкое раздражение, а потом Катя привыкла и научилась деликатно улыбаться восторгам учеников.
Даня был как раз таким. Цитировал Хемингуэя, сыпал звучными названиями улиц и даже частенько перекусывал багетами. Катя познакомилась с ним именно там, на курсах. Он пришёл изучать французский язык с нуля и попал в группу к Кате. Она обратила на него внимание сразу, как только он вошёл в кабинет. Что и говорить, он выделялся на фоне остальной группы, состоящей в основном из женщин средне-неопределённого возраста, мечтающих познакомиться с французским миллионером, и пятнадцатилетних отличниц, которым было мало школьной программы и хотелось посвятить свой досуг всё той же учёбе. На первое занятие он опоздал и ввалился в класс, когда Катя говорила своё вступительное слово для начинающих изучать иностранный язык. Она хотела строго покоситься на нарушителя спокойствия, как поступают обычно все чересчур серьёзно настроенные молодые учительницы, но, столкнувшись с ним взглядом, не смогла выдавить из себя множество раз отрепетированную гримасу, и вместо этого улыбнулась в ответ на его улыбку. Её покорило то, что он смотрел на неё не как на учительницу и даже не как на симпатичную девушку. Даня посмотрел на неё так, будто никогда ничего подобного в жизни не видел, и этого оказалось достаточно для Кати. Во время занятия она неосознанно бросала на него взгляды, пока он не видел, и отмечала про себя все детали его внешнего вида, тоже неосознанно – его одежда, его причёска, даже его ручка. Нестерпимо захотелось увидеть и его обувь, так, для полноты картины, однако этому препятствовала равнодушная деревянная парта. Катя с трудом дождалась конца пары, чтобы Даня, наконец, встал со стула, и её обзору уже ничто не мешало бы. Ботинки как ботинки, коричневые, когда-то щегольские, сейчас уже потёртые, но, очевидно, всё ещё любимые. Почему-то именно они запомнились Кате лучше всего, и когда через несколько дней Даня снова входил в кабинет, на этот раз без опоздания, она первым делом бросила взгляд именно на его ботинки, чтобы убедиться – да, это именно он. Их поскрипывание по линолеуму она узнавала, когда он ещё шёл по коридору.
Из сумочки доносился зуд телефона, и от его вибрации лежавшая рядом связка ключей нетерпеливо дребезжала. Громко работал телевизор, по улице ездили машины. Квартира была наполнена шумом и звоном. Катя продолжала сидеть на кухне, она не хотела шевелиться. Ей хотелось быть обычным предметом мебели, спокойным и безучастным, как стол или диван, и сохранять гордую неподвижность. Но окружающий мир не оставлял ей такой возможности, своим водоворотом он хотел подхватить Катино тело, и унести её куда-то вдаль, беспорядочно швыряя из стороны в сторону, против её воли. Суета не желала оставлять девушку в покое, и Катя чувствовала себя загнанной в угол. Выход был один, через дверь, за ней была свобода, за ней была тишина. Не тишина даже, а ощущение собственной ненужности, которого Катя сейчас жаждала больше всего. Она не хотела ни с кем разговаривать. Она хотела молчать и слушать собственные мысли. Ей необходимо было очутиться в самом центре безразличного города, не требующего ничего и лишь провожающего её равнодушным взглядом окон. Всё это было там, за дверью, и Катя решительно встала и вышла наружу. Телефон она оставила на столе.
Переулок, на котором стоял их дом, был тихим и пустынным, словно жители города уже забыли о его существовании, а если и видели иногда, проезжая мимо, то воспринимали лишь как декорацию, необходимую для антуража, а не как улицу, на которой живут живые люди. Однако они здесь жили, хотя возможно, и сами считали себя лишь атрибутами петербургского пейзажа. По настроению эта улица напоминала антресоли, куда обычно складывают ненужные, уже отслужившие своё вещи, где они пылятся в своей неподвижности и всё же продолжают существовать, хоть и незаметно для окружающего мира. Пыльной была мостовая, пыльными были машины у тротуара, и даже окна домов были такими пыльными, словно в последний раз их омывало водой во время бушевавших здесь некогда наводнений. Пыльными были и люди, изредка выходившие из своих квартир, чтобы вдохнуть болотистого воздуха, однако глаза у них всё же были живыми.
Переулок, называвшийся Дровяным, шёл от реки Пряжки до канала Грибоедова, и был до того прямой, словно насмехался над неспособностью воды найти более короткий путь. Катя вышла из парадной и повернула налево, к каналу. Её каблуки приглушённо стучали о старый асфальт. Когда Катя, наконец, дошла до канала Грибоедова, она снова повернула налево и пошла вперёд, не задумываясь над маршрутом, но всё же неосознанно придерживаясь извилистой линии воды, прорезавшей город под самыми непривычными углами. Где-то за домами слышался шум машин и людей, сновавших по прямой, как стрела, Садовой улице, но Катя предпочитала идти вдоль реки, больше доверяя воде.
Она шла по набережной, в тени деревьев, аккуратно переступая через стыки гранитных плит. Она хорошо знала этот маршрут и любила его. Они часто гуляли здесь с Даней, обычно молча, лишь слушая дыхание друг друга. После переезда они гуляли так почти каждый день и возвращались домой ближе к полуночи. Позднее такие прогулки становились всё более и более редки, и неизвестно, что было причиной этого, то ли приелся хоть и завораживающий, но всё же несколько однообразный пейзаж, то ли надоело общество друг друга. Прогулки сменились другими развлечениями, походами в кино или посиделками с друзьями в каком-нибудь кафе или баре, как будто они бежали от тишины и бежали от всегда переменчивого неба над головой.
Теперь она шла одна и испытывала удивительное чувство, смесь удовольствия от окружающей рукотворной красоты и неудовлетворённости от того, что она не могла объять эту красоту всеми своими чувствами. Зрения было мало, для полного наслаждения хотелось подключить и слух, и осязание – она несколько раз проводила рукой по шероховатой ограде набережной, но и этого оказывалось недостаточно. Ей казалось, что она не получает всего, что она могла бы получить от окружающего города. Что-то подобное испытывает человек, который по всем показателям должен быть счастлив, однако какая-то невидимая стена словно мешает подняться на эту последнюю, верхнюю ступень истинного блаженства.
Канал Грибоедова продолжал течь по своей причудливой траектории. Хоть и заключённый в свой гранитный футляр, он продолжал доказывать превосходство над городом, вынужденном подстраиваться под его берега. С канала всё и начиналось. Здесь на одном из его самых крутых и живописных поворотов находился институт, где проходили курсы французского языка. Здесь преподавала Катя и здесь она познакомилась с Даней. Здесь он ждал её возле моста, опираясь о льва, у которого никогда не сводит челюсти, и подбегал к ней, когда она выходила из ворот. Отсюда он сначала провожал её до метро, потом, когда она стала поддаваться его натиску, сопровождал её до какой-нибудь кафешки на Невском, где они пили кофе. А оттуда, когда уже начинало темнеть, он провожал её пешком до дома на набережной лейтенанта Шмидта, где она тогда жила с родителями. А поскольку путь туда был не близкий, Катя и Даня успевали наговориться вдоволь, и когда они сворачивали с по-морскому ветреной набережной, очерченной силуэтами кораблей и кранов, в маленький двор, в глубине которого находилась Катина парадная, им оставалось лишь целоваться, чтобы придать смысла наступившей тишине. Потом Даня убегал, а Катя поднималась к себе, садилась на кухне и пыталась разобраться в контрольных, которые сдали ей ученики, однако мысли путались, и даже самые элементарные французские слова вылетали из головы. А родители продолжали заходить на кухню и участливо спрашивать: «Доченька, уже поздно, ты почему не спишь?»
На занятиях Даня вёл себя безупречно. Более того, он действительно был увлечён французским языком и задавал множество вопросов Кате по поводу французской грамматики, на которые ей приходилось искать ответ, одновременно с этим пытаясь догадаться, куда они пойдут сегодня вечером и пойдут ли вообще. Эти отношения смущали её, они казались ей постыдными. Она думала, что остальная группа уже всё знает и обсуждает это за её спиной. А вдруг он всё им рассказал? Но нет, Даня хранил молчание. Каждый вечер после занятия он внимательно следил, чтобы остальные разошлись по домам и тогда снова возвращался к мосту, на своё излюбленное место.
Прошёл почти месяц, когда Даня, наконец, позвал её встретиться не после занятий, как преподавательницу, за которой он ухаживает, а просто так, как свою девушку. Они пошли в какой-то клуб, где должны были играть его друзья, и сидели за шумным столом, покрытым сигаретным пеплом и пролитым пивом, окружённые компанией шумных, но весьма дружелюбных приятелей. Даня и Катя много смеялись, в то же время держа друг друга за руки под столом. Если их спрашивали, где они познакомились, они говорили: «На курсах французского», – не вдаваясь в подробности. Им было хорошо. Гремели аккорды, люди улыбались друг другу, табачный дым щипал нёбо, а их ладони стискивали друг друга всё с большей силой, словно пытаясь стать одним целым.
На углу набережной канала и Гороховой улицы Катю неожиданно окликнули. Она обернулась и увидела радостно спешащую к ней подругу Лизу.
– Привет! – защебетала она. – Я тебе всё утро звоню. Ты почему трубку не берёшь? Я ж думала, не случилось ли чего?
– Да нет, всё нормально. Просто телефон дома забыла.
– А куда направляешься? Слушай, а что твой Данька, уехал всё-таки?
– Уехал, – сказала Катя и совершенно некстати шмыгнула носом.
Лиза подхватила её под локоть.
– Ну-ка, дорогая, пойдём, кофе выпьем, ты мне всё расскажешь. Ты ведь никуда не торопишься? Очень удачно тебя встретила, как раз в Zoom собиралась, идём.
Глава 3
Сначала казалось, что жизнь налаживается, будто складывается из кирпичиков крепкий и добротный дом. Даня мог позволить глядеть вокруг себя с небрежным добродушием. У него была работа, которая приносила деньги, и очень неплохие деньги для человека, лишь только закончившего институт, и он погрузился в эту работу с головой, жадно осваивая новые для себя навыки. Ему казалось, что он делает первые шаги по дороге – до того прямой и гладкой, что он может разглядеть её конец. Восторг, в котором он пребывал из-за этого почти постоянно, с лихвой окупал то, что от самой работы он этого удовольствия не получал.
Впрочем, нет. Когда он продал свой первый автомобиль (сам, без чьих-либо подсказок, сумев очаровать немолодую пару, выбиравшую машину в кредит), автосалон неожиданно осветился солнцем, которое ещё за секунду до этого пряталось за облаками. Лучи проникли внутрь помещения через стеклянные стены и зарезвились на лакированных кузовах. Во всяком случае, эти два события остались накрепко связанными в его памяти. Остаток дня он не мог спокойно сидеть на месте и фланировал по салону, жадно выискивая ещё одного клиента. Ему хотелось закрепить успех, хотелось продать всё, что было в поле его зрения, и как можно дороже. Ему хотелось быть лучше всех. Как обычно бывает в таких случаях, первый успех заставил его поверить в собственную уникальность и поглядывать на собственных более опытных коллег с высокомерием. «Может, у меня действительно талант?» – думал он. Коллеги добродушно посмеивались за его спиной.
Эйфория прошла довольно быстро и болезненно. В последующую неделю он не нашёл новых покупателей, хотя старался изо всех сил. Кто-то вежливо его выслушивал, а кто-то сразу отмахивался, обрывая его словами «Да нет, я просто смотрю». Позже он научился отличать потенциальных клиентов от людей, ожидающих из ремонта свою уже давно купленную машину. Первые были всегда строги, подтянуты и внимательны к деталям, в то время как вторые разглядывали автомобили с мечтательным видом и были склонны к поглаживанию кожаной обивки сидений.
Пока же он справлялся с разочарованием как мог. Он скачал из интернета несколько пособий для начинающих менеджеров по продажам и теперь изучал их за рабочим компьютером. Перед зеркалом в туалете он тренировал свою улыбку, а галстук поправлял так часто, что это движение рукой вошло у него в неотторжимую привычку. Это не очень помогало приманивать покупателей, но позволяло чувствовать себя профессионалом.
Через неделю, когда Даня готов был отчаяться, в салон пришли муж с женой и почти сразу согласились купить маленькую машинку ярко-жёлтого цвета. Муж подписывал документы и оглядывался на жену, которая стояла у него за спиной, с победоносным видом скрестив руки на груди. Когда все процедуры закончились, Даня не испытал восторга, он лишь почувствовал удовольствие от проделанной работы. В этот момент он понял, что заманивать клиента не имеет смысла – если уж он решил купить машину, то он её купит – важно лишь поддержать его в этом решении.
Необходимо было менять себя, и непременно к лучшему. Следующим шагом после изучения французского Даня решил заняться покупкой автомобиля – для себя. Было в этом какое-то детское тщеславие, но какой взрослый, если признаться честно, не подвержен такому тщеславию. Вырваться из людского потока троллейбусов и автобусов, ощутить свободу, подчиняющуюся нажатию педали – и почувствовать на себе признательный взгляд Кати.
Этот автомобиль приглянулся ему своей вызывающей невзрачностью. Он стоял у них на стоянке, среди других подержанных автомобилей, и даже среди них казался старым и потрёпанным. Пежо-406, 1997 года выпуска, с пробегом более трёхсот тысяч километров, он мог бы оставаться на стоянке вечно в ожидании покупателя. Хотя он, кажется, никого и не ждал. Он был слишком горд для этого.
Автомобиль поставили рядом с окном Дани, чуть ли не уперев в него багажником. На первом же перекуре Даня подошёл к нему, чтобы заглянуть ему в «лицо». Автомобиль взглянул на него хитро прищуренными фарами. Даня докурил сигарету, ещё минуту подумал и пошёл договариваться о покупке. Машину оформили в кредит, с определённой скидкой, как для сотрудника автоцентра. При этом Даню честно предупредили о том, что состояние у машины плачевное и потребует изрядных затрат, но вся эта информация в Даниной голове смешивалась с восторженным фоновым шумом.
Внешне автомобиль выглядел хуже, чем внутри, но Даня решил ничего не менять, немного из жадности, но основной причиной было уважение к своему новому другу, который хоть и был младше на несколько лет, по степени насыщенности своей жизни опережал Даню. Мелкие сколы краски на капоте и дверях, протёртый руль и сигаретные ожоги на велюровой обивке салона воспринимались не как дефекты, а как часть биографии, как благородные шрамы, которые не следует прятать, а которыми необходимо гордиться.
Дорога на работу и с работы доставляла ему такое удовольствие, будто он в своё время совершил подвиг и теперь пожинает плоды славы и всеобщего уважения. На светофоре он поглядывал на водителей в соседних рядах – оценивают ли, завидуют? В таких случаях он отчаянно косил глаза, всегда готовый изобразить лицо независимого и уверенного в себе человека. То, что его машина была далека от совершенства, его вряд ли смущало. Его распирало от гордости за самого себя, а не за машину. Дане нравилось быть вовлечённым в сам процесс вождения. Он словно бы попал в особую касту, в высшую лигу. Больше он не безликий пешеход, идущий безо всякой цели – дикарь, по сути, не имеющий никакого представления об упорядоченном движении. Теперь он – единица этого движения. Он один из многих, едущих рядами, друг за другом, останавливающихся и трогающихся по сигналу светофора и не забывающих моргнуть аварийкой в качестве благодарности.
Даня с удовольствием разъезжал на машине даже тогда, когда в этом не было острой необходимости. Он с радостью отзывался на все просьбы родственников и друзей. Встретить в аэропорту, помочь довезти что-то громоздкое – Даня был тут как тут и распахивал заднюю дверцу своего Пежо. Теперь вместо прогулок он катал Катю на машине, всегда вызывался встретить её после занятий. Целоваться, сидя в машине, было намного уютнее. Он приезжал даже раньше назначенного времени и в ожидании Кати либо сидел в машине и слушал музыку, либо обходил машину кругом и с озабоченным видом пинал покрышки, проверяя, достаточно ли они накачаны. В обоих случаях он делал слегка демонстративно, тайно восхищаясь самим собой. О, как в такие моменты ему хотелось, чтобы его увидел кто-нибудь из знакомых – желательно, кто-нибудь из бывших девушек. На такие случаи у Дани были заготовлены и отрепетированы фразы «Да, моя», «Да, езжу» и особо убийственная «Извини, мне сейчас некогда». К его сожалению, бывшие девушки и не думали появляться – видимо, занятые более важными делами. Тогда Данила ещё не был знаком с тем законом жизни, согласно которому бывших девушек встречаешь именно тогда, когда, одетый в треники и тапочки на босу ногу, выносишь мусор во двор.
Однако шло время. Лучше всего оно умеет превращать человеческие чувства и ощущения в скуку. Всё проходит через эту мясорубку времени – счастье, ненависть, привязанность, отчаяние, – однако на выходе всегда получается одно и то же – скука. Увлечение становится обязанностью, любимая вещь – безделушкой, яркие воспоминания покрываются серой плёнкой, а каждый автомобиль, свободно летящий по дороге, рано или поздно встанет в пробку.
Скорость передвижения снизилась до минимально возможной, вместо свежего ветра в открытое окно били пары бензина, и даже миловидные девушки в соседних машинах сменились неопрятными мужиками среднего возраста. Машина начала ломаться, бензин продолжал дорожать. В Даниле росло раздражение – и росло до тех пор, пока, в соответствии с законом времени, не сменилось безучастностью, оцепенением. Данилу догнала рутина. Автомобиль, пробки и бензин – всё это стало неотторжимой частью его жизни, которая уже не могла вызывать ни положительных эмоций, ни отрицательных. Только скуку.
От дремоты его пробудил неприятный сигнал – почему-то во всех самолётах звук у него всегда одинаковый, призванный сымитировать звон колокольчика, но при этом совершенно неживой и механический. На табло загорелся сигнал «Пристегните ремни», и стюардессы теперь шли по проходу, материнским взглядом проверяя его исполнение. Даня помотал головой и зевнул в ладонь. Даже салон самолёта, ещё недавно вызывавший такой восторг, теперь казался тоскливо-знакомым. Однако за окном лежали изумрудные луга и пшеничные поля, словно нарезанные кубиками, с зеркальцами озёр и прудов – это не могло не наполнять грудь радостным предчувствием. Остатки сна выветрились из головы, и теперь Даня слушал объявление пилота, которое, несмотря на безучастный тон, подчёркивало торжество момента.
Самолёт действительно приближался к Парижу. Данила смотрел в окно на невыносимо неподвижное крыло самолёта и представлял его граммофонной иглой, высекающей музыку из кружащейся под нею земли. И он напрягал слух, силясь услышать музыку.
Самолёт пошёл на посадку.
Глава 4
– Значит, уехал? Вот мудак. Нет, ты уж извини, я всё понимаю, но… Ну ведь действительно мудак!
– Да нет, ну что ты, – вяло протестовала Катя. – Он не… такой. Он просто…, – она пошевелила пальцами в воздухе, – легкомысленный.
– Ну и что с того, что легкомысленный? – бушевала Лиза. – Я небось тоже не Лев Толстой, но я ведь любимых-то не бросаю! Ну, вернее… – тут она хихикнула, – бывает, конечно… Но не до такой же степени.
– Ну да, не очень красиво поступил, – пробормотала Катя, в душе радуясь найденному компромиссу. – Ну что теперь говорить…
– Вот именно, и говорить не о чем. Бросай его и забудь вообще о нём.
– Ну как же я его брошу, если это он от меня уехал, – рассмеялась Катя. Ситуация из трагической начинала превращаться в комическую. – Это ведь он меня бросил. Мне что же, нужно его догнать и самого бросить?
– Чтоб его там в Сену кто-нибудь бросил.
Девушки сидели в кафе «Zoom» на Гороховой. Заведение пользовалось популярностью, и девушки сами удивились, когда обнаружили там свободные места. Это кафе было известно среди тех людей, которых называют творческими, не находя более подходящего названия. Катя и Лиза как выпускницы филфака не могли оставаться в стороне от этой тенденции и поэтому часто сидели там, раньше после пар, теперь после работы. Более того, там запросто можно было встретить преподавателя, который только что стоял за кафедрой и читал тебе лекцию. Филфак, несмотря на значительное расстояние до него, любил Zoom, и тот отвечал ему взаимностью. Все стены здесь были заняты полками с книгами и журналами вроде «Esquire» и «Собака.ру». Даже счёт подавался в книгах, как закладка. И так называемые «творческие люди» могли обуздать здесь не только физический голод, но и духовный. Если же задачей было общение с себе подобными, то к услугам посетителей предлагались шахматы, шашки и «Эрудит». Со временем место стало легендарным и обросло собственной мифологией, а также шлейфом из постоянных посетителей и тех, кто считал своим долгом посетить место, которое посетило остальное прогрессивное человечество.
Девушки выбрали столик, который стоял на небольшом возвышении у окна, с видом на ноги прохожих, шагающих по Гороховой улице, и заказали по чашке кофе. Приближалось время обеда, но Кате не хотелось есть. «Надеюсь, хоть к вечеру проголодаюсь», – подумала она, – «Не хватало ещё умереть от голода и тоски».
– Ну и что с тобой делать?
Катя опустила глаза.
– Не надо со мной ничего делать. В смысле, со мной всё хорошо.
– Да уж, конечно! Просто замечательно. Смотри, не помри от такой радости.
Катя улыбнулась этому совпадению мыслей.
