– Её первый муж погиб в сражении под Кале, сир. Напомню: не от пули в спину, а от ядра в грудь. Второй, как известно, сломал шею, сев на лошадь вдребезги пьяным и надумав перемахнуть ближайшие кусты, бахвалясь перед любовницей. Я ничего не путаю? Третий оказался болезненно тучным и вспыльчивым, ему часто пускали кровь и ставили пиявки, но апоплексия к подобным экземплярам людей неравнодушна. Не вижу причин для подозрений. Государь, я больше не думаю об этой женщине, уверяю. Мне лишь неприятны воспоминания о ней, о разочаровании во всей женской породе… У меня было время и возможность убедиться, что в последнем я неправ. Сотни и тысячи дам заслуживают уважения и любви за свои достоинства и верность. Сир, не беспокойтесь: я постараюсь понравиться Ирис Рыжекудрой, как её называют в народе, и сделаю всё, чтобы наш брак был образцовым. У неё не возникнет желания покинуть Франкию. Разве что в качестве моей супруги, и совсем ненадолго, в рамках моих дипломатических поездок и под моим присмотром.
Взгляд короля смягчился.
– Клятвы не требую, – сказал отрывисто. – Твоё слово – золото. Только… – Замялся. – Лучше всего, конечно, если сразу после женитьбы ты наградишь её ребятёнком, да не одним. Уж это привяжет её к твоему дому крепче алтаря и колец. Женщины – они такие. Если дело касается их дитяти… К свету она непривычна, сидела безвылазно сперва в гареме Тамерлана, потом при муженьке; да и я нарочно не стану вызывать её ко двору, чтоб жила подальше от соблазнов. Ты же знаешь наших щелкопёров и адонисов: тотчас распустят вокруг неё павлиньи хвосты… Пусть себе сидит дома, забавляется книжками да драгоценностями; не жалей для неё ни бирюлек, ни кукол. А уж с библиотекой мы и без неё разберёмся. Ума не приложу, зачем Хромец её сюда вообще спровадил?
Филипп де Камилле лишь сдержанно вздохнул.
Ему ещё предстояло объяснить своему государю, как тот заблуждается, считая Рыжекудрую Ирис недалёкой глупышкой, избалованной престарелым мужем. Сам он за время пребывания в Константинополе не часто виделся с юной красавицей – и немудрено: после исцеления Огюста Бомарше, друга и дипломата, потерявшего руку, но разысканного друзьями и спасённого Аслан-беем, у графа де Камилле редко находился повод заглянуть в дом чудо-лекаря. Разве что сама супруга Аслан-бея наезжала иногда в гости к подруге Ильхам, названной сестре, а затем и крестнице графа.
И всё же…
Филипп был очень наблюдателен.
Месяц за месяцем, год за годом он видел, как она менялась. Как из маленькой худышки, почти ребёнка, превращалась в рослую статную девушку, гибкую и крепкую, как лоза, изящную и грациозную, как лань, умную, скромную, воспитанную. Одинаково хорошо слагающую стихи на фарси, арабском, франкском и бриттском наречии, владеющую, к тому же, двумя древними языками – латынью и греческим; умеющую остановить кровь и заговорить неглубокую рану, исцелить простуду и немочь в спине, быть верным секретарём при учёном супруге и умелой хозяйкой, несравненную в страстном восточном танце и целомудренную при столь редких беседах наедине… Впрочем, какое там – «наедине», лишь условно! Как добрая супруга правоверного, Ирис Рыжекудрая, даже если встреча происходила с разрешения мужа, даже с почётным гостем, никогда не оставалась одна, но появлялась в сопровождении огромного чернокожего телохранителя, охраняющего жизнь и доброе имя госпожи.
Она была очаровательна. Добродетельна. Умна. А теперь – и свободна…
Беда в том, что сердце графа де Камилле было до сих пор занятым.
Ибо с четырнадцати лет, со дня сговора Антуана Клермона де Камилле и Константа дю Мортен, с того самого момента, когда «старики», которым едва перевалило за тридцать пять – женились и порождали наследников в те времена чрезвычайно рано! – огласили на всю столицу о помолвке своих детей, Филиппа и Анжелики, для молодого графа прочие женщины и девушки исчезли. Это были чужие невесты, чужие сёстры, жёны, матери, фаворитки, служанки – но не женщины. Всех заслонила Она.
Яд предательства невесты лишь напитал его любовь горечью, но не выел до конца. Филипп, увы, лукавил перед своим сюзереном, и ничего не мог поделать: он так и не забыл прелестную лгунью. Да, он исполнит долг перед отечеством и перед родом де Камилле, но в памяти навсегда останутся лучистые синие глаза в нежнейшую фиолетовую крапинку, ямочка на левой щеке, едва заметный шрам над верхней губой, оставленный хлестнувшей когда-то вишнёвой веткой, не вовремя им самим выпущенной из руки…
Друзья посмеивались над его истинно рыцарским обращением с женщинами, и после появления в его покоях Ильхам шутили, что наверняка, по примеру Тристана и иже с ним их чересчур праведный друг кладёт на ложе между собой и «подарком» меч. Вольно же им было смеяться… Он всего-навсего думал о судьбе девушки, которой предстояло вернуться в христианский мир и попасть под обстрел насмешек, уничижительно-презрительных взглядов, откровенных оскорблений. Как же – султанская шлюха… И потому, когда женихом Ильхам-Марианны, рискнувшим её похитить, в первую же брачную ночь была доказана непорочность невесты – внутренне ликовал. Хоть и не без доли тщеславия. Его умение обуздать порывы плоти, нет-нет, да и зовущей согрешить, было вознаграждено обелённой в глазах света репутацией прекрасной девы. Да уж, Последний Рыцарь…
Синие глаза в душных и мучительно-плотских снах взирали с одобрением и с некоей долей обещания. Когда-нибудь… когда-то возможно и нечто новое между ними… Они ведь ещё так молоды…
Ничего, он женится – и исцелится от этой заразы.
Какое-то время он тупо вглядывался во что-то солнечно-рыжее, так и брызнувшее ярким окрасом в глаза, пока не сообразил, что смотрит на длинный женский плащ, подбитый лисьим мехом. Его, по-видимому, уже давно держал согнувшийся в поклоне лакей, невесть когда просочившийся в королевский кабинет.
– Мой подарок гостье прекрасной Франкии.
В голосе Генриха Валуа сквозило неприкрытое удовлетворение. Ещё бы! Такие меха из далёкой Тартарии ценились не меньше собольих и горностаевых, как самые тёплые, ибо только в лесах, где по полгода трещат лютые морозы, лисицы обрастают столь густо.
– Хоть она по крови и ирландка, а к нашим снегам ещё не привыкла. Да мне самому-то не по себе – такой холод в апреле… Поедешь в карете?
– Благодарю, сир.
Граф принял от слуги бесценный королевский дар, невольно залюбовавшись пламенными всполохами.
– … Пожалуй, доеду только до Эстре. Там испрошу у герцога разрешения на переход через Старый портал, чтобы попасть сразу в Марсель.
– Резонно. Так оно быстрее. Жильберт уже готовит встречу, так что примкнёшь к его свите, а затем постепенно привлечёшь к себе внимание нашей рыжей прелестницы. Ну, не мне тебя учить. Дамы млеют от тебя пуще, чем от красавчика Ангеррана, даже если ты не обращаешь на них внимания; не устоит и эта малышка. Я в тебе уверен.
…Запахнувшись в тёплый соболий плащ, Филипп де Камилле покидал Лувр по одному из тайных коридоров, о существовании которого знали немногие. Не хотелось сейчас ни видеть кого-либо, ни тратить время на никому не нужную придворную болтовню. Улица Риволи встретила его очередной охапкой мокрого снега в лицо и холодным влажным ветром с Сены.
Карета ждала неподалёку.
Филипп помедлил, пропуская неторопливо проезжающий мимо возок, судя по миниатюрным размерам – одноместный, но, тем не менее, с небольшим гербом на дверце. Молодого графа словно что-то толкнуло в грудь; он так и впился взглядом в затянутое морозной паутиной оконце. Кто там? Кто? Отчего так неистово забилось сердце?
Метель, взвизгнув в домовых трубах, неожиданно затихла. Опала. Засияли масляные фонари, чьи огоньки, спрятанные от ветров и непогоды за толстыми стёклами, ещё недавно почти не были видны, а сейчас разгорелись весело и ярко, прогоняя вечерний сумрак. Изящная ручка в бежевой перчатке откинула изнутри экипажа занавес и потёрла стекло, пытаясь счистить изморось. Та держалась крепко, а потому – отходила неровными полосами.
Некто по ту сторону дверцы приблизил лицо к образовавшемуся просвету.
На графа де Камилле глянули лучистые синие глаза. В просвете ниже, под полосой, не поддавшейся женской ручке, мелькнули губы, бледные, как розовые лепестки, совершенной формы.
Что она делает здесь, вдали от Камю?
Узнала ли она его? Их взгляды встретились лишь на мгновенье, Филипп же, выходя на холод, успел накинуть объёмистый капюшон, наверняка скрывающий сейчас пол-лица. Да и возок не стоял на месте, двинулся далее, к парадному въезду.
Она приехала к королю?
Да нет, вздор. Наверняка к одной из подруг, вьющихся вокруг одинокого монарха и всё не оставляющих надежды пробиться если не к сердцу, так хотя бы к ложу. Не исключено, что и самой Анжелике пришло в голову попытать счастья на этой же почве. С неё станется.
Не думать о ней…
Филипп де Камилле стиснул зубы.
Его ждёт невеста. Пусть даже она ещё не подозревает, что ждёт. Юная, невинная душой и помыслами. Неспособная предать. Он достаточно узнал её за три года, чтобы убедиться в её чистоте.
…Последний Рыцарь пытался заставить себя думать об Ирис, а сам долго ещё смотрел вслед возку, не замечая, как хлещет по щекам ожившая вьюга.
Глава 1
Воистину, рассвет в открытом море прекрасен и неповторим. Поцелуй просыпающегося солнца одинаково ласков и для простых смертных, и для богов, и для старцев и юношей, и для молоденьких девушек и безутешных вдов… А уж если тебе лишь девятнадцатый год, а ты вольна направить свои стопы, куда угодно, и за спиной у тебя, как олицетворение твоей свободы и надежд, хлопают паруса, подкрашенные алым – то каждый восход солнца кажется знамением новой жизни, полной чудес. Хоть немного страшно, но хочется, наконец, окунуться в эту новизну с головой.
Седьмой рассвет в открытом море…
Каждый раз – новый, непохожий на остальные. Оставляющий сожаление лишь об одном: что рано или поздно плаванье закончится – и долго ещё не увидишь это дивное зрелище, феерию розовых всполохов на воде и в небе…
За истекшую неделю Ирис, как ей казалось, привыкла к качке, и к тому, что приходилось порой придерживать во время обеда тарелки, чтобы не съехали со стола, и к намертво прикреплённой к полу каюты мебели. Хорошо, что эфенди каждое лето брал её с собой на прогулки по Босфору, и прогулки по морю были ей не впервой. Конечно, небольшая шебека с тремя косыми парусами и в подмётки не годилась нынешнему громадине «Солнцеликому», но там для Ирис был огорожен небольшой кусочек кормы, откуда она могла любоваться окрестностями, не привлекая нескромных взглядов команды. Два-три заплыва вдоль живописных берегов – и молодой организм приспособился к новому виду передвижения. Девушка навсегда забыла, что такое «морская болезнь», и получала от прогулок, сопровождавшихся интереснейшими рассказами Аслан-бея, истинное наслаждение.
В открытом море, конечно, волна чувствовалась сильнее. Но ко всему можно было приспособиться. Изрядно раздавшийся вширь и ввысь Кизилка нашёл себе превосходную новую когтеточку в виде основания одной из мачт и приноровился при чересчур сильном наклоне палубы намертво вцепляться когтями в доски настила. Уже немолодая нянюшка Мэг научилась отчитывать за нерасторопность молоденьких юнг, доставляющих важным гостьям еду из камбуза и по необходимости прибиравших в гостевой каюте, когда женщины отсутствовали. Сама Ирис – та уже привыкла ко взглядам искоса, украдкой, что нет-нет, да чувствовала спиной, дважды в день выходя на палубу подышать… Вышколенные матросы, хоть и не позволяли себе не то что лишнего – но даже посмотреть в открытую на достопочтенную госпожу, нет-нет, да и скашивали глаза в сторону хрупкой женской фигурки, закутанной в плотное покрывало и появляющейся на носу судна в сопровождении чернокожего громилы и пожилой служанки. На вдове чудо-лекаря так и чудился отпечаток тени её благородного мужа, который многим здешним воякам спас руки и ноги, покалеченные в боях, а то и не дал помереть. Да, так уж вышло, что в лазаретах и больницах для простых людей Аслан-бея почитали не менее, чем во дворцах, а то и сильнее.
Нынче же, выждав положенных три месяца глубочайшего траура, его вдова исполняла волю покойного, подкреплённую желанием самого султана: везла гяурам целые кладовые мудрости, накопленной за всю жизнь её учёным мужем. Справедливости ради, надо сказать, что в султанской обсерватории и в книгохранилище осело куда больше рукописей и магических артефактов, чем в трюмах одного из лучших кораблей Османского флота; свою отчизну мудрец не обделил. Что ж, пусть и иноверцам перепадут крупицы того, кто в доброте и милосердии понимал: для знаний нет границ. Значит, так надо…
Конечно, всех на корабле так и разжигало глянуть на молодую вдову. У необыкновенного старца и жена, должно быть, необыкновенна. И впрямь, даже плотная чадра не могла скрыть тонкости стана и привлекательности форм, гибкости движений, лёгкости походки; каждый выход её сопровождался тончайшим звоном украшений и шлейфом цветочных ароматов. Должно быть, избранница Мудрейшего столь прекрасна, как и добродетельна. Говорят, покрывало она снимает лишь в каюте, оставшись наедине с немолодой нянюшкой, и даже при встречах с капитаном скрывает лицо под густой вуалью. Прекрасный пример для жён и вдов; но, однако же, как она думает в дальнейшем общаться с европейцами? Эти бесстыдники её засмеют, ведь у них никакого почтения к женщинам, раз тем дозволяется появляться запросто с открытыми лицами. Впрочем, т-с-с, обсуждать чужие обычаи – во всяком случае, во время этого рейса, пока на борту находится франкский посол – матросам и офицерам строжайше запретили. Дабы не случилось инци… одним словом, неприятностей, могущих плохо сказаться на дружбе двух великих держав.
Ирис ощущала украдкой бросаемые взгляды, однако не пугалась и не смущалась, улавливая лишь любопытство, но не похоть, упаси Аллах, и не желание причинить вред. Дорогой эфенди помог ей развить эту удивительную способность – чувствовать подсознательные посылы и намерения людей, дабы понимать, не грозит ли с их стороны опасность. Он всегда заботился о ней, её названный отец, всё время их недолгого, но кажущегося тогда бесконечным и незыблемым, брака, помня, что когда-нибудь его маленькая джаным останется наедине с суровым миром. Тогда ей придётся рассчитывать только на себя и свои силёнки… Эфенди даже настоял, чтобы Али привил ей навыки обращения с кинжалом – пусть хотя бы для возможной самообороны, но мало ли, какие возникнут обстоятельства? Девушка должна уметь постоять за себя, пока не подоспеет помощь. Говоря об особых точках на теле человека, показывая на практике, как ставить целебные иглы, Аслан-бей пояснял – на греческом или латыни, чтобы не волновать ничего не подозревающего пациента – какую жилку можно пережать, чтобы, например, у возможного насильника внезапно отнялись руки и ноги. Понимая, что его маленькая джаным никогда не станет хоть отдалённо похожа на подругу-воительницу, нынешнюю султаншу, которая даже в ТопКапы не забывала боевые приёмы своего племени, эфенди учил свою любимицу признавать слабость женского тела, и в обороне использовать иное: гибкость, сообразительность, ловкость, тонкий расчёт и знания. Маленькая юркая гюрза может иной раз натворить куда больше бед, чем могучий, но туповатый вепрь, который от укуса крошечных зубок рухнет на ходу, как подкошенный.
Эфенди…
Ирис сморгнула непрошенные слёзы.
Подставила лицо рассветному солнцу.
Это он, наставник и супруг, приучил её к утренним и вечерним прогулкам. К тому, чтобы, по примеру хиндусских аскетов, йогов и брахманов, вглядываясь в розовеющий диск светила, вбирать его силу и мудрость. Разгонять по жизненным каналам энергию Цинь, Ки, Прану – она не только очищала тело от немощей, но и пополняла магический резерв… После таких утренних ритуалов клумбы Ирис с целебными травами, благословлённые маленькой хозяйкой, расцветали пышными соцветьями и колосками, кудрявились зеленью; полезные корешки в обычной, лишь слегка удобренной почве, толстели и наливались соками. Аптекари Константинополя неделями ждали, когда подоспеет их очередь – получить охапку трав и корзину кореньев из сада Ходжи Аслан-бея, ибо, не отличаясь внешне от диких собратьев, эти растения проявляли воистину волшебные свойства.
