Нечаянная радость. Христианские рассказы,сказки, притчи

© Г. Юдин. Текст, послесловие, 1998

© Г. Юдин. Рисунки, 1998

© В. Крупин. Предисловие, 1998

© С. Любаев. Оформление серии, 1996

Душеполезное чтение

Душеполезное чтение – этими словами ранее обозначали тот род литературы, который служил мостиком между нашей обычной, мирской, жизнью и жизнью духовной, воцерковлённой. Сейчас такая литература возвращается к нам, переиздаётся много необходимых книг. И этого хватило бы, но наши читатели, не по своей вине, а по общему нашему несчастию, далеко ушли от восприятия прежде написанных книг. Многие слова воспринимаются устаревшими, многие обороты речи – старомодными. Ускоренная жизнь рождает торопливую речь. С этим нельзя не считаться. Но надо всячески бороться за то, чтобы язык предков был близок и понятен нам. Ведь понятно же нам богослужение. Только ленивые и не любящие церковь люди могут требовать перехода богослужебного языка на современный язык. А что непонятного в церковнославянском языке? Отстой в церкви десять утренних и десять вечерних служб со вниманием и смирением – и всё станет ясно. Мы же не молитву к себе подтаскиваем, а поднимаемся до неё.

Конечно, язык литературный должен быть понятен сразу и всем. И поэтому задача пишущих на духовные темы очень сложна: говорить доступно о высоких понятиях трудно – это особый дар. И вот как раз перед вами книга, которая соединяет в себе необходимое единство простоты речи и её духовного звучания. Вдобавок и ещё радость – автор текста является и автором оформления, рисунков в книге.

Может, только сам Георгий Юдин знает, когда и какой в нём ранее объявился дар: художнический или дар писательский. Но, по евангельской притче о талантах, наш автор не зарыл в землю ни тот, ни другой. Зная, что всякое дарование даётся для того, чтобы употребить его во славу Божию, Георгий Юдин всю жизнь пишет и рисует одну тему, одну свою любовь – Православную Россию. В его книгах, как живые, беседуют с нами святые подвижники веры Христовой, мученики и мученицы, проходят по страницам отблески событий русской истории… А эта книга, «Нечаянная радость», – особая для Георгия Юдина. В ней собраны судьбы многих и многих людей. Иногда действие уносит нас в далёкое прошлое, иногда герои – наши современники, но все они входят в наше сознание как реально живущие в земной или вечной жизни. Для Господа нет времён, у Него все живы.

До слёз волнует рассказ о том, как девочка Маша, Мария, впервые приходит в церковь («Плачущий ангел»), как она по просьбе бабушки даёт деньги на восстановление храма, как узнаёт, что этот храм разрушал её дедушка, и как просит у Господа простить раба Божия Ивана. «Дорогой Господи! – с верой сказала Маша. – Не ругай на небе моего дедушку. Прости его. А я Тебя буду любить сильно-сильно. Всю жизнь». Молитва девочки тем более значительна, что день этот – день Рождества Христова, и в церкви батюшка говорит: «Не только Христос сегодня родился, но ещё одна христианская душа».

Нет необходимости рассказывать о книге – она перед вами. Простота её – следствие таланта автора. Её нравоучительность ненавязчива, а совершенно естественно вытекает из содержания как условие высоконравственной жизни. Читаешь книгу – и не видишь слов, строк, абзацев, видишь жизнь, участником которой становишься. Конечно, когда узнаёшь о страданиях людей, жить становится не легче, а тяжелее. Но это и есть условие духовной жизни, духовность определяет сострадание чужой боли. Очищает душу не только страдание, но и сострадание.

Пожелаем автору новых книг, а всем нам – встреч с ними.

Тридцать лет и три года

(Илья Муромец)

«Великий князь киевский Владимир, креститель Руси, дабы укрепить свою власть и величие по всей Русской земле, повелел двенадцати сыновьям своим сесть князьями в двенадцати великих городах. Князю Борису отдал Ростов, а князю Глебу град Муром.

И когда пришёл Глеб ко граду Мурому, то неверные и жестокие язычники, жившие там, не приняли его к себе на княжение и не крестились, а сопротивлялись ему. Он же, не гневясь на них, отъехал от города на реку Ишню и там пребывал.

По смерти же великого князя Владимира в лето 6523 (год 1015) на княжение в Киеве не по чину сел окаянный Святополк, пасынок Владимира. В тот же день дьявол, исконный враг всего доброго, вселился в Святополка и внушил ему перебить всех братьев, всех наследников отца своего.

Отверз Святополк скверные уста и вскричал злобным голосом своей дружине: «Идите тайно и где встретите брата моего Бориса, убейте его!»

И они обещали ему и, найдя князя Бориса в своём стане на реке Альте, ворвались в шатёр и безжалостно пронзили тело святого копьями.

Поганый же змей, злосмрадный сатана, стал подстрекать окаянного Святополка на большее злодеяние. И послал Святополк своих слуг, безжалостных убийц, к юному князю Глебу, и, как ни молил князь не губить его безвинной жизни, были они глухи.

Тогда, преклонив колена, взглянул Глеб на убийц со слезами и кротко молвил: «Раз уж начали, приступивши, свершите то, на что посланы».

И, по приказу треклятого Горясера, повар Глебов, по имени Торчин, выхватил нож и блаженного зарезал, как агнца непорочного и невинного.

Было это в 5 день месяца сентября».

Злосмрадный змей, от Адама и Евы чинящий зло людям, учуял своим поганым нутром, что под древним городом Муромом, в селе Карачарове, у простых родителей родился чудо-мальчик, будущий сильномогучий богатырь Илья Муромец.

Затрепетал, затрясся змей, завертелся от страха на своём свёрнутом в кольца хвосте. Ведь силой, данной ему самим сатаной, мог он видеть вперед, через многие годы, что малец этот родился ему на погибель.

– Изведу-у-у!! Огнём спалю-у-у! Пепел в лапе сожму и над пучиной морской развею-у-у! – завывал от ужаса и злобы поганый змей, когда со свистом мчался по небу к Мурому.

Муромский люд, в язычестве живущий, боязливо косился на мрачное небо и испуганно бормотал:

– Эка туча, невиданна, страшна, сиза и огромна, наш град под себя подминает. Заслони нас, Стрибог, от Перуновых огненных стрел! – И по избам, топоча лаптями, зайцами упрыгали.

Немногие же христиане Бога о пощаде молили, и услышал Господь их молитву. Зарокотал с небес и обрушил на землю такой страшный, тяжкий гром, что из Оки рыбацкие ладьи на берег выбросило. И тотчас синие молнии ярко вспыхнули и затрепетали в мрачной утробе тучи. То Божьи Ангелы с гневом на дьявола глянули.

Муромский народ с перепугу окна-двери наглухо захлопнул, на дубовые засовы ворота заложил, порожние вёдра, бадьи и горшки вверх дном перевернул, чтобы в них черти от Божьего гнева не юркнули.

А младенца Илюши изба незатворенной осталась. Отец на покосе был, а мать пелёнки в Оке полоскала и видела, как горячие, сверкающие молнии разорвали зловещую тучу на тысячи кусков и один сгусток тьмы пал вниз и черным вороном стремительно влетел в открытую избу.

Охнула Ефросинья, уронила в реку полосканье и, не чуя под собой ног, побежала к дому, а из горницы, чуть не опрокинув её наземь, злосмрадный змей с шумом вон вылетел.

Дрожащими от страха руками схватилась Ефросинья за зыбку и увидела, что нет в ней Илюши, а лежит он на полу в вышитой рубашонке, живой, но неподвижный и белый как мел…

С той поры как испортил Илью поганый змей, отнялись у него руки и ноги и не мог он ни ходить, ни лёгкой работы рукам дать, а только сидел на лавке и с великой тоской молча в пол глядел.

В первые годы матушка с батюшкой чем только его не лечили, какими травами горькими не поили, а всё напрасно.

Чёрными ночами на коленях молила Ефросинья молчаливого Бога:

– Боже! Создатель всех тварей, Ты содеял меня достойной быть матерью семейства. Благость Твоя даровала мне сына, и я дерзаю сказать: «Он Твой, Господи!», потому что Ты даровал ему бытие и оживотворил его душою бессмертною.

Судья Праведный, наказывающий детей за грехи родителей до третьего и четвёртого рода, отврати такую кару от сына моего, не наказывай его за грехи мои, но окропи его росой благодати и святости. Карай его, но и милуй, направляй на путь, благоугодный Тебе, но не отвергай его от лица Твоего!

Да ходит Ангел Твой с ним и сохранит его от всякого несчастья.

А однажды, отчаявшись и Бога-заступника забыв, привела ночью в избу столетнего колдуна-волхва. Люди боязливо о нём говорили, что он не только лечит, но и порчу навести может.

Пришёл ведун, позвякивая медными оберегами на груди, сумрачно, из-под нависших бровей глянул на бледную от страха Ефросинью и, ни слова не говоря, стал раскладывать на полу вокруг Илюшиной зыбки сушёных лягушек, ящериц, белые волчьи зубы, пахнущие сладким дурманом сухие травы и тайные, волшебные порошки в чёрных мешочках.

Потом достал из-за пазухи жёлтую куриную лапу и, стуча ею по тёмным брёвнам избы, забормотал страшные заклинания, от которых две чёрные свечи на столе то внезапно вспыхивали, то вдруг гасли.

– Силою, мне данной самим Стрибогом, отыде, чёрная немочь, язва, порча, свербица, трясовица, от дому сего!

Силою, мне данной Даждьбогом, отыде, язва, порча, губительство, от дверей и от всех четырёх углов!

Нет вам здесь чести, места и покою! Выползайте из всех щелей дома этого и из тела младенца, смертоносные язвы, губительная ворожба и злая порча, и бегите отсюда в болотные топи, где ваш настоящий приют, и сгнить вам там и назад не воротиться!!

И так ведун распалился – в трясучку впал. Белыми бельмами в темноте, как филин ночной, сверкает, зубами клацает и плюётся во все углы.

У Ефросиньи от страха спина деревянной стала, и чудится ей, что и впрямь из всех щелей, извиваясь по-змеиному, какая-то скользкая нечисть повылазила. От ужаса шевельнуться не может, но когда осатаневший дед стал к Илюшеньке, завывая, подскакивать, опомнилась, выхватила мальца из зыбки, выскочила в ночь и, не разбирая дороги, к тихой, доброй Оке побежала.

До самого рассвета, прижав к себе сына, ходила она взад и вперёд по берегу, вздрагивая и поёживаясь от пережитого страха и ночного хлада. Когда же на взгорке дьяк в било ударил, перекрестилась и понесла сына в маленькую деревянную церковку. Здесь, на слёзной исповеди, всё без утайки отцу Власию поведала.

Он же сокрушённо качал головой, тяжело вздыхал и, крестясь, восклицал:

– Господи, грех-то какой! Да кто дал волхвам власть изгонять нечистого духа? Ведь это делал только Иисус Христос Своим словом и те, кого Он на это сподобил.

– Да ведь он, батюшка, какие-то особые молитвы шептал, сама слышала, – всхлипывала несчастная мать.

– Вот-вот! Молитвы ведунов не молитвы вовсе, а кощунство. Молитвы у нас все в церковных книгах записаны, а особых молитв нет. До каких же пор в язычестве пребывать будете? Худо, худо живёте, не ведаете Божеских книг и оттого не содрогаетесь. А вот ежели плясцы и гудцы[1] зовут на игрище, то все туда бегут, радуясь, и весь тот день стоят там, позорясь.

Когда же зову вас в церковь, вы зеваете, чешетесь, потягиваетесь и речёте: «Дождь» или «Студёно». А на позорищах[2] и дождь, и ветер, и метель, но все радуются. В церкви же и сухо и безветрие, а не идёте – ленитесь.

Потом вздохнул и всем немногим, кто был в церкви, простил ведомые и неведомые грехи, а к Илюшиным губам осторожно крест приложил.

Эх, летят годки быстрыми птицами, кому в радость, а кому в тягость. Двадцатый год уж Илья сиднем в избе на лавке сидит.

А хорош-то собой, а в плечах могуч – любо-дорого поглядеть, но от немощных ног своих на весь белый свет осерчал. Слова лишнего из него не вытянешь, «да» и «нет» на все матушкины разговоры сквозь зубы еле вымолвит и опять сумрачно в угол уставится и глядит не мигая, будто там его беда затаилась.

Особенно невмоготу ему было, когда зимой, на Масленицу, буйные молодцы с другого берега Оки скатывались с муромскими на кулачках биться. С весёлым хохотом всегда муромских били и с обидным свистом долго гнали по скользкому льду.

– Э-эх! Нет у наших робят бойца-надёжи, опять, как щенят, пораскидали, – в сердцах бросал шапку об пол отец.

А Илья в своём углу каменным делался, будто ему шапку в лицо с укором бросили.

Сам-то Иван Тимофеич в молодые годы ровни себе по удали не знал. Одной рукой молодцов на снег скучать укладывал. Думал, и сын «надёжей» будет людям в ратном деле, а ему в трудном хозяйстве, да проклятый змей поперёк его мечты разлёгся.

А на эту Масленицу ещё одна беда, как тяжкий воз с камнями, на Илью опрокинулась.

Приходила к ним иногда тихая, застенчивая девочка Улита. Такая ласковая была – то сладкой земляники Илюше из лесу в лопушке принесёт, то орехов, а то просто так придёт и скажет ему чисто по-детски:

– Я тебя, Илюша, жалеть пришла.

– Ну жалей, жалей, – усмехнётся Илья.

А Улита сядет рядом с ним на лавку, голову рукой по-бабьи подопрёт, губы подожмёт и молчит горестно. Илюшу жалеет. Потом встанет и скажет серьёзно-серьёзно, с верой:

– Дай тебе Бог здоровья и силушки, Илюша. – И степенно, до самой земли ему в пояс поклонится.

А косица-то её толстая всегда, как на грех, со спины через голову перекидывается и хлоп об пол!

Всю серьёзность портила.

Всегда после Улиты Илюшина душа будто от тёплого солнышка оттаивала, и не заметил, как стал ждать, когда ещё Улита жалеть придёт. Когда же она из девочки девушкой статной нежданно стала, чуть не выл от тоски, бедный.

Ну вот, а на эту Масленицу пришли отец с матерью с шумного уличного веселья румяные, все в снегу и с порога Илюше, словно обухом по лбу:

– Слыхал? Улита наша под венец нынче идёт!

– Какая Улита? – не понял Илья.

– Да какая ж ещё? Аль забыл, кто тебе землянику в лопушке приносил?

– А… жених кто? – глухо спросил Илья.

– Да с того берега какой-то. Говорят, рыжий да конопатый, будто клопами засиженный. Одно слово – непутёвый. Да они там все такие.

– Кто ж меня теперь жалеть-то будет? – чуть слышно прошептал Илья.

– Как кто? – ахнула мать. – А мы с отцом не в счёт? А Господь? Он всех любит.

– Как же, «любит»!! – взревел вдруг Илья так страшно, что батюшка с матушкой, будто громом поражённые, на пол повалились. – Если Он меня так любит, за что же наказывает?! Двадцать лет я колода колодой! За какие грехи?! Если же Он без вины надо мной потешается, то и я Его из души вон вырву.

И тут, безумец, бесом ослеплённый, рванул с себя крест нательный и что есть мочи в дверь швырнул.

Испуганной ласточкой метнулся медный крестик с порванной бечёвкой и у самой двери вдруг замер в воздухе. Илья от этого чуда будто немой сделался, рот разевает, а слова в горле стоят. Оглянулся беспомощно на родителей своих, а они, сердечные, тихо, не шевелясь, на досках лежат, будто спящие.

– Ах, Илья, Илья! Вот до чего ты в печали своей дошёл, – вдруг невесть откуда раздался тихий голос.

– Кто здесь? – вздрогнул Илья.

И тотчас в том месте, где его крестик неподвижно застыл, воздух стал нежно-белым, как облачко на небе, а из облачка этого мягко шагнул к Илье чудный, светлый образом незнакомец. Высокий, стройный, лицо молодое, безусое ещё и нежное, будто девичье. Глаза тёмные, глубокие и печальные-печальные. Такие только у святых на иконах бывают да у великих страдальцев.

«Как же он сквозь запертую дверь-то прошёл? – молнией пронеслось в голове у Ильи. – А на шапке-то ни снежинки, а ведь метёт на дворе!»

И в самом деле, на чёрной княжеской шапке незнакомца, отороченной чёрной лисой, вместо снега искрились жемчужные узорочья. И на золотой княжеской мантии, наброшенной поверх багряного, цвета крови кафтана, снега тоже не было.

«Что за наваждение? – оторопело думал Илья. – Да кто ж это такой?»

– Я князь Глеб, – тихо молвил гость, – сын великого князя Владимира.

– Да быть того не может! Уже сто лет минуло, как Глеба Святополк окаянный убил!

Молодой князь отвёл левую руку с груди, и увидел Илья прямо под его сердцем страшную, смертную рану от широкого ножа.

– Ну, теперь веришь ли? – печально спросил мученик. – Видишь – убит я братом своим, но милостью Божьей вечной жизни удостоен и с тобой говорить могу.

– Да как же это? – поразился Илья. – Да за что мне милость такая – со святым говорить?!

– Трудно тебе, укрепить тебя пришёл… Знаешь ли ты, что твоё имя значит? Крепость Божия! А какая же ты крепость, ежели унынию поддался? Тяжкая это болезнь, начало злоумия. Вот уж и Бога корил.

– Да, корил, – набычился Илья, – и тебя вот, князь, спросить хочу. Ответь мне, если знаешь: за что меня Господь калекой сделал и к лавке пригвоздил?

– Никто не знает и никому не дано знать, почему Господь посылает ту или иную скорбь и несчастье, но думаю, что они посылаются по грехам нашим.

– Да какие же у меня, младенца, молоко ещё сосущего, грехи были?! – сжав кулаки, гневно крикнул Илья.

Князь долго и внимательно посмотрел на него и тихо сказал:

– Быть может, Бог тебя от несотворённых грехов спасает. Видно, не на пользу было бы тебе здоровье.

– Каких таких несотворённых грехов?!

– Вспомни, как ты будто котёл со смолой кипящей клокотал, когда левобережные молодцы муромских на Оке били? Была б в твоих руках и ногах сила, ты бы, долго не раздумывая, сколько жизней почём зря загубил?

Илья сумрачно глянул на свои пудовые кулаки.

– А сегодня, – мягко продолжал Глеб, – что ты подумал о женихе Улиты?

– Я б его, сморчка, если б здоров был, по самые конопатые уши в землю вбил, – тяжело вздохнул Илья.

– Вот и ещё одну невинную душу загубил бы. Говорю тебе: в ком злоба и ярость – там прибежище сатаны, а в ком любовь, надежда и вера, в том Христос живёт. К тому лукавый не прикоснётся.

Утишился Илья, молчит.

– Не унывай много, – улыбнулся Глеб, – и наказания Господня не отвергай и не тяготись обличением Его. Ибо кого любит Господь, того наказывает и благоволит к тому, как отец к сыну своему.

Поднял Илья мокрое от слёз лицо, шепчет горестно:

– Нет мне теперь пощады от Него… Ведь увидел Он сверху, сквозь крышу, как я крест с груди сорвал…

– Милость Бога бесконечна. Апостол Пётр трижды от Него отрекался, но плакал горько, раскаялся и прощён был. И сейчас Христос невидимо стоит пред тобой и видит слёзы твои. Знай: прощён ты, и вот знак тому.

Раскрыл ладонь, и к Илье тихо, словно перо по воде, поплыл медный крестик, бесшумно скользнул за ворот холщовой рубахи, а порванная бечева сама собой новым узлом завязалась.

Торопливо, будто щитом, накрыл Илья широкой ладонью маленький, тёплый крестик, а князь ласково сказал:

– Помни, Илья, что ты – Крепость Божья, а посему верь и молись, и обязательно услышит тебя Господь, и исцелён будешь.

«А когда?» – простодушно хотел было спросить Илья, но вместо князя опять белоснежное облачко заклубилось и медленно растаяло…

Долго неподвижно глядел перед собой Илья, и глаза его уже были не тоскливые, как болотные топи, а как родники чистые, а мысли высоко в зимнем небе белыми-белыми голубями летали.

Когда же очнулся и глянул на родителей своих, понял, что не видели и не слышали они этого чуда, а лежат себе на полу, как во сне.

– А чего это вы, родимые, посреди избы разлеглись? – улыбнулся Илья.

Открыли они глаза, моргают, как спросонья.

– Да сами, Илюшенька, не знаем… Упали чего-то и лежим вот себе, будто дурни праздные, – задумчиво поглаживает бороду Иван Тимофеич и на жену искоса хитро щурится.

А она вдруг молодкой зарделась, прыснула, и давай оба, на полу лёжа, хохотать и локтями друг дружку подталкивать. Илья, на них глядя, первый раз за двадцать лет так громовидно хохотал, что в самую преисподнюю смех его ворвался и окаянного змея будто кипятком ошпарил.

Когда гордая воля больного, озлобленного Ильи пала и смирилась душа его пред Христом, понял он, что должен безропотно нести крест недуга своего. Никто более не слышал от него ни слова упрёка, никто более не видел сумрачного взгляда.

Не только Илья и родители его в терпении своём очищались духом, но и многие другие как в Муроме, так и окрест, глядя на них, учились терпеть скорби.

Раньше, когда не спалось Илье, сидел он, опустив голову на грудь, а в голове этой ворочались тяжёлые, тоскливые мысли о своей бесполезной и никому не нужной жизни: «Мухи и те нужны, чтоб воробьи да синицы кормились, а я – только чтоб хлеб в навоз перемалывать».

Сейчас же, когда сон не шёл к нему, глядел с любопытством в ночное оконце и уж не о себе горестно думал, а обо всём огромном Божьем мире: «День землёй красен, а ночь – небом. Красота-то какая! И впрямь небо – терем Божий, а звёзды – окна его. Из них небось сейчас ангелы выглядывают и подмечают, кто чего здесь творит, и перед Господом за каждого ответ держат. И мой где-нибудь в сторонке стоит…»

И незаметно для себя начинал тихонько молиться:

– Ангел мой хранитель, данный мне от Бога в охранение, внуши мне удаление от скуки и уныния, да не внемлю я гнилым беседам, да не послушаю людей пустых, да не совратят меня с пути дурные примеры и безумные помыслы…

И, будто младенец, спокойно, с чистой душой засыпая, думал: «Эх, кабы все православные знали, как ночная молитва легко на небо долетает, не храпели бы сейчас по лавкам. Днём-то ведь сколько тыщ молитв, толкаясь, к Богу летят!»

А за семьсот лет до Ильи святитель Златоуст так об этом сказал:

«Встань ночью и посмотри на ход звёзд, на глубокую тишину, на великое безмолвие и удивляйся делам Господа твоего. Тогда душа бывает легче и бодрее и может воспарять и возноситься горе. Самый мрак и совершенное безмолвие много располагают к умилению.

Преклони же колена, воздохни и моли Господа твоего быть милостивым к тебе. Он особенно преклоняется на милость ночными молитвами, когда ты время отдохновения делаешь временем плача».

И днём Илья не переставал удивляться: как же он раньше-то не замечал вокруг столько красоты? И чем пристальней и любопытней разглядывал он Божий мир, тем радостней и интересней было жить в нём.

Как-то постепенно перестал сравнивать себя с мёртвой колодой, а всё больше с маленьким, живым листиком среди тысяч других из густой зелёной кроны скромного, но крепкого дерева именем Русь.

Круглый год, изо дня в день, русичи, живущие плодами доброй, тёплой земли, внимательно, как послушные дети, слушали и запоминали всё, чему учила их заботливая Мать-природа.

А учила она их вот чему.

В декабре, когда холодная зима, встав на ноги, белым волком носилась по миру и мертвила его своими стылыми, острыми зубами, надо было подмечать: много ли зима инею насыпала, высоки ли сугробы надула, глубоко ли землю проморозила – всё это к урожаю. Если же в конце декабря небо звездисто – народится много телят, ягнят, жеребят, ягод и гороху.

Но как бы зима ни лютовала, ни стучала ледяной палкой по крышам, на Светлое Рождество Христово зажигались в домах свечи, и людские души от бед оттаивали.

В феврале, после зимнего солнцеворота, солнышко начинает мало-помалу осиливать зимних духов и прибавлять день на куриный шаг.

– Бокогрей пришёл, – жмурится на солнышко матушка, – корове бок нагрел.

Март-свистун ветряной откуда подует, оттуда всё лето дуть будет. Теперь надо горластых грачей ждать. Если полетят они прямо на гнёзда – дружная весна будет.

– Глянь-ка, Илюша, святые ласточки домой воротились, – перекрестилась Ефросинья.

– А почему святые-то?

– Разве не знаешь? Божья это птица. Где она поселится, тому дому благословение и счастье.

– А наша изба им ни разу не глянулась… Может, на этот раз погостят?

Но и в эту весну не для каждой избы Господь ласточек послал.

А вот уж апрель – зажги снега, заиграй вражки, сипит да дует, дело бабам сулит, а мужик глядит, что-то будет.

Матушка вся в заботах, куличи печёт и яйца красит. Скоро для всего христианского мира праздников праздник придёт, день, когда распятый Христос, смертию смерть поправ, воскрес из мёртвых.

В Чистый четверг, день перед распятием, всем надо в жаркой бане попариться, смыть свои грехи и после всенощной службы принести из церкви горящие свечи и выжечь святым огнём кресты на дверях и потолках своих домов.

– Этот святой крест, Илюша, для сатаны и злых духов – смерть смертная, – перекрестилась Ефросинья, а про себя горестно подумала: «Эх, кабы я это до Илюшиного рождения знала, не сунулся бы сюда змей окаянный и не испортил бы сына моего…»