Это неправда (он чувствует характерный «Толчок в душу». У медиков же это называется сердечная экстрасистола) и улыбка у него в ответ на ее неправду получается фальшивой. Хотя ну какое ему дело до этой маленькой, бытовой, бескорыстной, исключительно для гладкости разговора кривды?
– Пойду плодотворно трудиться, – говорит он, – Чего и Вам от души желаю.
А в кабинете Работодатель все еще разговаривает по телефону.
СЦЕНА 4/7
Юрий не слушает его, а проходит прямо к своему рабочему месту, усаживается, откладывает в сторону желтую папку с почтой и принимается настраивать аппаратуру. Включает компьютер, проверяет магнитофон, проверяет сигнальную кнопку – всё вроде бы O'Kей: магнитофон пишет и считывает, кнопка нажимается легко и бесшумно, оставляя в пальце приятное ощущение шарика от пинг-понга. Но сигнальная лампочка на столе у босса срабатывает так, что красноватый блик ее можно при специальном старании заметить на подошве.
Вообще, это неудачное решение, с сигнальной лампочкой. Клиент может заметить этот отблеск и насторожиться, или удивиться, или даже заинтересоваться, а это совершенно ни к чему. Но ничего другого они придумать не могут. Все другие способы сигнализации оказываются либо сложными, либо малонадежными, а опыт показывает, что клиенту, как правило, не до того, чтобы следить за таинственными красноватыми отблесками на загадочном малиновом лице Великого Сыщика.
– Опоздает, – говорит Юрий уверенно, – Такие всегда опаздывают.
– Откуда ты знаешь? – спрашивает Работодатель с любопытством, – Ты ж его даже и не видел еще. Слушай, может быть у тебя еще какой талант имеет быть?
Юрий ответить не успевает, потому что строго-казенный голос Мириам Соломоновны из селектора на столе объявляет:
– Павел Петрович, здесь господин Епанчин. Ему назначено на одиннадцать.
Работодатель корчит Юрию рожу, означающую что-то вроде «хрен тебе, а не талант», и бархатно произносит в микрофон:
– Просите, пожалуйста!
Сюжет 5. Тельман Иванович Епанчин, филателист
СЦЕНА 5/1
Епанчин Тельман Иванович, 68 лет, вдовец, известный филателист, старинный и заслуженный консультант компетентных органов, оказывается сереньким маленьким пыльным человечком с разрозненными золотыми зубами и быстрыми мышиными глазками на морщинистом лице Акакия Акакиевича Башмачкина.
Входит и здоровается без всякого достоинства, быстро-быстро потирая озябшие ручонки и подшмыгивая носиком. Присаживается в предложенное кресло. Скрытно но внимательно оглядывается и тотчас же затевает склоку насчет Юрия, присутствие коего кажется ему необязательным и даже излишним.
СЦЕНА 5/2
– У меня, знаете ли, дело чрезвыча-а-айно деликатное, чрезвычайно.
– Разумеется, дорогой ТЕльман Иванович! За другие мы ведь здесь и не беремся.
– ТельмАн, – поправляет его клиент, – Меня зовут ТельмАн Иванович с Вашего позволения.
– Прошу прощения. В любом случае вы можете рассчитывать на полную и абсолютную конфиденциальность.
– Да-да, это я понимаю. Фрол Кузьмич мне Вас именно так и аттестовал.
– Ну, вот видите!
– И все-таки. Здесь случай совершенно особенный. Дело это настолько щекотливое. Мне придется называть звучные имена. А немцы знаете как говорят: что знают двое, знает и свинья, хе-хе-хе, я извиняюсь. Двое!
– Совершенно с Вами согласен, уважаемый ТельмАн Иванович. И с немцами тоже согласен. Но ведь сказал же понимающий человек: «Два – любимое число алкоголика». А в Писании так и совсем жестко: где двое вас собралось, там и я среди вас. И я предупреждаю, что вся наша беседа записывается.
– Ах, вот даже как! Но в этом случае я вынужден буду…
И господин Епанчин принимается демонстративно покидать сей негостеприимный кров. Но никуда не уходит и даже спорить перестает, а только усаживается попрочнее и произносит с покорностью:
– Ну хорошо, раз иначе нельзя…
– Нельзя, Тельман Иванович! – бархатно подхватывает Работодатель, – Никак нельзя иначе. Ноблес сами понимаете оближ. Гарантии абсолютны. Здесь у нас тоже ноблес неукоснительно оближ.
СЦЕНА 5/3
Суть дела
Господин Епанчин произнесенным видимо удовлетворяется и принимается излагать:
Он владелец крупнейшей в СССР (он так и сказал – «в СССР») коллекции марок, включающей в себя выпуски всех без исключения стран мира, ограниченные одна тысяча девятьсот шестидесятым годом. Все что выпущено ДО ТОГО составляет предмет его интереса и в значительной степени в его коллекции представлено. Находится в его сокровищнице и некоторое количество «мировых раритетов», подлинных филателистических жемчужин, а правильнее сказать бриллиантов чистейшей воды и неописуемой ценности. Каждый из этих бриллиантов знаменит, известен по всему миру в количестве двух-трех, максимум десяти экземпляров, и когда – редко, крайне редко! – появляется подобный на аукционе, то уходит он к новому владельцу по цене в многие десятки и даже сотни тысяч долларов. И вот один из этих бриллиантов, самый, может быть, драгоценный, у него несколько месяцев назад пропал, а правильнее сказать, был похищен. И он догадывается, кто именно совершил это хищение. Более того, он догадывается, когда в точности это произошло и при каких конкретных обстоятельствах. Однако доказать что-либо у него возможностей нет. А есть только обоснованные подозрения и задача, которую он хотел бы перед Работодателем поставить, и которая как раз и состоит в том, чтобы в этой деликатнейшей ситуации найти хоть какой-нибудь реально приемлемый выход и по возможности восстановить попранную справедливость, а именно: защитить законное право личной собственности, пусть даже и без наказания преступника, буде таковое наказание окажется затруднительным.
Епанчин:
– Он английские колонии собирает, а я – весь мир. Так вот МОИ английские колонии лучше его в два раза и это его озлобляет. Как же так: ведь он академик, миллионер, а я кто? Да никто. А моя коллекция в два раза лучше. Он этого не способен переносить и на все готов чтобы меня опустить – не так, так иначе. Сначала слухи обо мне унизительные распространял, будто я в НКВД, в КГБ. Неважно, гнусности всякие. Интриги строил. А теперь вот пожалуйста, докатился и до уголовщины.
Он вспоминает:
Это был душный августовский вечер. Академик – грузный одышливый мужчина поминутно утирался роскошным шелковым платком. Они пили чай за обеденным столом и говорили «о редких вариантах ретуши ранних марок Маврикия». Полина Константиновна накрыла им чай и ушла до понедельника (а происходило все в пятницу, часов в восемь-девять вечера). Окна были открыты от духоты и это важное обстоятельство, потому что все началось видимо именно с предгрозового порыва ветра: ветер вдруг ворвался в комнату.
Нет, марок разумеется на чайном столе не было. Все альбомы и кляссеры оставались там, где они их рассматривали – на отдельном столике в углу, где шкафы с коллекцией. Но вот что странно: почему-то и некоторые кляссеры тоже оказались на полу, хотя до них от места чаепития было не меньше трех метров. Он не может толком объяснить как это произошло. Он и сам этого не понимает. Словно затмение какое-то с ним внезапно приключилось. Только что вот сидел он за чайным столом и ловил улетающие салфетки и вдруг без всякого перехода сидит уже на диване у дальней стены. Академик с лязгом орудует щеколдами, запирая окна, а кляссеры – лежат на полу, четыре штуки, и несколько марок в клеммташах из них выскочило и тут же рядом пребывает – на полу, рядом с журнальным столиком и под самим столиком.
Он грязный, грязный тип! У него внуки в институте уже учатся, а он все за девками гоняется, старый козел. И язык у него грязный, что ни слово – похабщина. Вдруг ни с того ни с сего сообщает мне: он у врача видите ли был, анализы какие-то делал, так у него все сперматозоиды видите ли оказались живые! А!? Какое мне дело до его сперматозоидов? Грязный он, грязный, и все мысли у него грязные. И вор.
Я вам сейчас скажу откровенно, что я сам об этом думаю: он меня чем-то отравил. Он же химик. Подсыпал мне в чай какую-то дрянь и пока я лежал в беспамятстве взял из коллекции что ему захотелось. А кляссеры на пол бросил: как будто они от ветра туда свалились. Не зря же про него ходит дурная слава, что он гипнотизер: является к человеку якобы честно купить у него коллекцию, наведет на него дурь, тот и отдает ему за бесценок. Потом спохватится бедняга, да только поздно и ничего уже никому не докажешь Тем более: академик же, лауреат!
СЦЕНА 5/4
Ложь
Юрий слушает все это почти отстраненно. Он близок к обмороку. Сердце бьётся с перебоями и уже даже не бьётся теперь, а лишь судорожно вздрагивает, как лошадиная шкура под ударами вожжей. Он отчаянно борется с наползающей дурнотой, его мучает одышка, а в голове крутится, как застрявшая пластинка, единственная фраза из какого-то романа:
«И вот тут-то я и понял, за что мне платят деньги!»
Пару раз он уже ловит на себе обеспокоенные взгляды Работодателя, но отвечает только раздраженным насупливанием бровей и злобными гримасами в смысле:
«Да пошел ты! Занимайся своим делом!».
Такой сумасшедшей концентрации лжи давно ему встречать не приходилось. А может быть и вообще никогда. Серый-пыльный Тельман Иванович врёт буквально через слово. Без всякого видимого смысла. Каждая его очередная лживость хлестает несчастного Юрия вожжой по сердечной мышце поперек обоих желудочков и по коронарным сосудам заодно. Он уже почти перестаёт улавливать смысл произносимых Тельманом Ивановичем лживых слов и молит Бога только об одном – не обвалиться бы сейчас всем телом на стол. Прямо на всю эту свою аппаратуру, а в особенности на Главную Красную Кнопку, об которую он уже указательный палец намозоливает непрерывно её нажимая.
– Вы меня спрашиваете, почему я ничего не предпринял? (Удар по коронарам: вранье – ничего подобного никто у него не спрашивал!) А что? Что мне было делать? Я еще как предпринимал! Какие только варианты не перепробовал! Лично к нему ходил. И знал же, что пустой это номер, но пошел!
«Как Вам не стыдно» – говорю (Вранье!).
«Где же ваша совесть, господин хороший?» – в лоб его спрашиваю (Вранье, ложь, ложь!).
